В жизни существовало много вещей, вещей настолько ужасных, что Вэл верила, сделав их, можно потерять всякую любовь. Она была в равной степени уверена, что совершила некоторые из этих поступков, и, как бы отчаянно ей ни хотелось доказать обратное, она боялась, что права. Что она стала такой же ужасной, какой, казалось, ее считал весь остальной мир. Что ее невозможно любить.
Выключив плиту, ее мать спросила:
— Хочешь кофе?
«Ты любишь меня, мама?» — Вэл проглотила эти слова, слегка поперхнувшись ими, и сказала:
— Да. — Села за стол, заметив отцовскую газету и полупустую чашку. — Где папа?
— Снаружи. — Улыбка ее матери исчезла — первая заметная трещина во всем этом фасаде. — Ему нужно позаботиться о чем-то снаружи.
— О чем? — потребовала Вэл.
— Ничего страшного.
— Что опять те люди с краской?
Пауза.
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Действительно? — Вэл отодвинула в сторону свою нетронутую чашку, отчего жидкость опасно выплеснулась через край. — Почему бы тебе не позволить мне решить, о чем мне нужно беспокоиться? Потому что в последний раз, когда проверяла, я все еще живу здесь.
— Пей свой кофе, Валериэн. — Веселье исчезло, и Вэл подумала: «Я прогнала его».
Больше не в силах смотреть в глаза матери — «она тебя не любит» — Вэл уставилась на расплавленную коричневую смесь кофе и молока, которая кружилась в ее чашке, сердитый ответ кипел на языке, когда она пыталась сдержать слезы.
В прошлом месяце ее родителям пришлось подстричь газон, потому что люди продолжали поливать траву уксусом. «ШЛЮХА» было написано в умирающих коричневых стебельках вместе с другими оскорблениями. Теперь там остался только гравий и суккуленты.
Но это не сильно сдерживало детей с баллончиками и гранатовым соком. Каким-то образом стало известно, кто она такая и что сделал Гэвин. Убийства попали в газеты, и вина пала на нее, так как никто не мог его найти. От публики она получила не одну алую букву, а несколько. Она видела, как красные буквы стекали по их подъездной дорожке, как свежепролитая кровь, прежде чем ее отец вышел туда с перекисью. Убийца. Шлюха. Психованная сучка. Уродец. Слова могут ранить так же сильно, как лезвие.
И, говоря о словах, были телефонные звонки. Ужасные телефонные звонки. Только прошлой ночью кто-то сказал ей низким, грубым рычанием: «Эти девушки мертвы из-за тебя, чертова сука. Ты знаешь, что я хотел бы сделать с тобой, это оторвать твои сиськи и засунуть их тебе в пизду, чтобы ты, бл*дь, подавилась ими, пока я разрываю твою задницу на части».
А потом: «Почему бы тебе не сделать миру одолжение и не покончить с собой, шлюха? Даже твои родители не хотят, чтобы ты была жива».
Она повесила трубку, не ответив, думая, что это ее не беспокоило, потому что она не плакала (хотя ее рука дрожала, да — ей пришлось трижды попробовать, прежде чем она смогла положить телефон на рычаг). Она говорила себе, что она сильнее этого, но это не так, а потом, позже той же ночью, как будто для того, чтобы доказать свою правоту, ей приснился этот сон.
Нет, она не приставляла лезвие к горлу людей, которых убил Гэвин, но она была его созданием, его маленьким проектом, и все, что он сделал, как утверждал, он сделал из-за нее. Для нее. Она знала, что ее родители уже оплакивали потерю своей невинной дочери, что им трудно примирить этот образ с девушкой, которой она была сейчас. И да, возможно, им стало бы легче, если бы она умерла, чтобы им не пришлось оплакивать ее части, когда они медленно отделялись и умирали по кусочкам.
Что бы сказал ее психиатр, если бы узнал ее настоящие мысли? Что она ненавидела себя сильнее, чем кто-либо другой? Что она все еще слышала его голос в своей голове, и что сны, в которых он мучил ее, заставляли ее трогать себя, пока она не переставала думать? Она оказалась бы на чем-то чертовски более сильном, чем «Амбиен», это точно.
«Если они когда-нибудь найдут его тело, ты окажешься в тюрьме».
Вэл оторвала взгляд от кофе, собираясь с духом, и увидела, как лицо ее матери сморщилось, когда она безуспешно пыталась стереть выражение беспокойства.
— Мы должны установить камеры видеонаблюдения, — сказала она слишком громко. — Люди, которые портят наш дом, могут решить поступить еще хуже. Они не остановятся.
— Мы обсудим это позже, — проговорила ее мать, как будто Вэл была гребаным ребенком.
Гнев Вэл усилился.
— Ты просто позволишь им выйти сухими из воды?
— Я сказала, что мы обсудим это позже. Я не хочу думать об этом прямо сейчас.
Это. Как будто все ее проблемы можно было изложить так кратко, так лаконично. Вэл продолжала бушевать, подгоняемая беспомощным потоком гнева.
— А как насчет телефонных звонков?
— Вэл, — голос ее матери дрогнул, и ее рука задрожала. — Пожалуйста.
Когда-то она была обычной девушкой, почти тошнотворной в своей простоте. Прошло так много лет, что Вэл почти забыла, как это — не оглядываться постоянно через плечо, не просыпаться каждую ночь в холодном поту, не слышать голосов.
Не ненавидеть свою жизнь.
Она была скучно хорошенькой, милой малышкой. Невинной. Сдержанной. Девушка, виновная только в том, что обладала слабой красотой, которую некоторые мужчины хотели захватить или уничтожить.
Ее жизнь была спокойна и размеренна, она набросилась на нее с дубинкой. Молодые девушки гонялись за плохими парнями по той же причине, по которой всадники объезжали диких лошадей. Они мечтали приручить, подчинить эту необузданную энергию. Это стало ее первой и самой опасной ошибкой — думать, что Гэвина можно приручить. Она думала, что сама за ним гоняется; ей ни разу не приходило в голову, что ее заманивают.
Она не знала, почему ее родители не переехали. Родители Лизы сделали это, хотя им и не нужно было. Упрямство ли это? Нехватка денег? Чистый мазохизм? Может быть, ее родителям нравилось разгребать туалетную бумагу на деревьях или просыпаться, чтобы найти яйца на доме и машинах. Они потеряли большинство своих друзей в городе, и Вэл не могла представить, что кто-то из них был очень доволен своей жизнью. По крайней мере, если бы она умерла, они могли бы разыграть карту сочувствия мертвому ребенку, как это сделала мать Джеймса с таким большим эффектом.
— Что ты собираешься делать сегодня? — Голос матери вырвал ее из мрачных мыслей, вынужденная яркость вонзалась в череп Вэл, как сверкающий шип, с каждой попыткой подбодрить. — У тебя есть какие-нибудь планы?
— Не знаю, — сказала Вэл.
— Ты подала заявление на работу, как мы говорили?
Вэл приподняла одно плечо.
— Никто здесь не хочет меня нанимать.
— Это потому, что ты даже не пытаешься. — Мать Вэл покачала головой. — Я уверена, что один из них позвонил бы, если бы ты действительно подала заявление.
Вэл мрачно посмотрела на телефон. О, они бы все равно позвонили.
Вслед за выражением ее лица выражение лица ее матери претерпело ряд эмоций. «Она так же не в себе, как и я», — подумала Вэл, наблюдая, как мать пытается быть полезной.
— Мне позвонить в полицию? — наконец сказала она, и в ее голосе прозвучало такое поражение, что Вэл задумалась, не подслушивала ли ее мать один из этих дурацких звонков.
— Это не имеет значения, — устало проговорила Вэл. — Ничего из этого не происходит. Никого это не волнует.
— Полиции было бы не все равно, Вэл.
— Нет. Им пофиг, иначе это не продолжалось бы. Вот почему нам нужны камеры видеонаблюдения, мам. Копы ни хрена не сделают.
«Мне нужно убраться отсюда».