– Где набрать вина на все унылые вечера?
– Это уж моя забота, кто ищет, тот всегда найдет.
– А что скажут соседи?
– Ты хоть раз слышала, чтоб они сказали что-нибудь умное? Вот и успокойся, – благостно потянувшись, мужчина с гордостью осмотрел стройный ряд пустых бутылок, служивший ему камертоном.
“Приятно осознавать, что вечер не пропал даром”.
Христос воскресе!
В первых числах апреля, за несколько дней до Пасхи, продолжая оставаться в состоянии идейных исканий, Адольф отправился на Московский вокзал встречать старушку-мать, с которой не виделся пять лет.
Синеглазую старушонку поселили по-родственному, у Кати в комнате. А та была даже рада общению с новым человеком. Баба Дуня, несмотря на свои восемьдесят два года, отличалась необычайной живостью и остротой ума. Больше всего она любила рассказывать родословную семьи, обстоятельно, с подробностями, и при этом непременно что-то делала – вязала крючком, месила тесто или вышивала крестиком.
В первый же вечер за чаем Авдотья Алексеевна поведала Кате, что Варвара, бабушка Адольфа, работала служанкой в поместье графа Толстого, Льва Николаевича, а ее муж Яков служил конюхом. С особым вдохновением баба Дуня пересказывала слухи о романе своей матери с писателем, подлинность которого, впрочем, весьма сомнительна. Однако точно известно, будто Лев Николаевич подарил приглянувшейся Варваре отрез дорогой ткани на платье. И до сих пор баба Дуня хранит кусок той материи в сундуке как реликвию.
Катя, широко раскрыв глаза, слушала рассказчицу, пережившую войны и смерти, безвластие и безграничную власть. Ее монологи о судьбах многочисленных братьев, сестер и прочих родственников завораживали, как сказки Шехерезады. Но баба Дуня жила не только воспоминаниями, она охотно комментировала политику Горбачева, цены на продукты и международную обстановку.
Про Машину болезнь в целях конспирации бабушке не сообщили. Ирина строго-настрого запретила Кате плакаться в жилетку, так что перед Авдотьей Алексеевной разыгрывали сцены из жизни счастливого семейства.
Впрочем, бабушка, скорее всего, и не поняла бы, о чем речь. Девочка как девочка, и что пристали к ребенку? Ну, не берет игрушки в руки, много плачет, так это бывает – малая еще. Старушка знала другие проблемы – война, голод, а когда ребенок сыт, все остальное – не так уж важно. Баба Дуня была стопроцентно жизнеутверждающим элементом.
На Пасху все Тумановы собрались у Кати на Староневском.
Куличи Авдотья Алексеевна освятила накануне, и теперь они красовались на столе в окружении разноцветных яиц. Катя привыкла вместо кулича покупать в булочной кекс “Весенний”, но разве мог он идти хоть в какое-то сравнение с тем произведением, что сотворила баба Дуня! Сделала она и пасху творожную с цукатами и ванилью. Испекла заварные бабы с изюмом и лимоном. И во все непременно добавляла ароматные специи.
Ирина загодя раздобыла к праздничному столу продукты, кое-что на рынке, кое-что на предприятии, где работала. В ее сумке был и набор дорогих конфет, и бок осетра, и разные мясные копчености. Катя расставляла на белой скатерти винегретик, селедочку, квашеную капусту и другую постно-бесталонную снедь.
Авдотья, повязавши голову праздничным платком, суетилась больше всех. Она не спускала глаз с младшего сына Адиньки, а Ирина пожирала глазами свое единственное чадо.
Илья, с утра не отпущенный в институт, томился в семейном кругу. Чтобы хоть как-то скрасить пребывание среди родственников, он то и дело прикладывался к графину с водочкой.
Адольф, немного потерянный, весь в партийных мыслях, с трудом врубался в происходящее. Зато Ирина артистично изображала любящую супругу, незаметно одергивая на сутулой спине Адольфа новый австрийский костюм.
Маша на удивление тихо ворочалась в своей кроватке, не мешая семейному собранию.
Авдотья Алексеевна, зардевшись от вина, восклицала:
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – улыбалась в ответ Ирина.
– Воистину воскресе… – едва слышно вторила Катя.
Не утвердившиеся в вере Адольф и Илья снисходительно кивали головами: мол, и мы того же мнения.
Баба Дуня уже мечтала о том, как расскажет у себя на родине, в Ярославле, о чудесной, дружной семье сына. Именно в такие дни, когда за столом собиралась вся семья, она чувствовала, что жизнь прожита не зря и в ней много смысла, тихого и простого. Старушка изо всех сил старалась нахваливать всех собравшихся:
– Иринушка-то все хорошеет раз от разу. Повезло тебе, Адик, с женой. Да и хозяйка она, видно, отменная, дом у вас – полная чаша, – баба Дуня перекрестилась и взяла из коробочки конфету в золотой обертке.
– Спасибо на добром слове, мама, – Ирина громко чмокнула свекровь в морщинистую щеку. – Вот вы-то уж точно чудо. Не надивлюсь на вас, какая молодец! На все руки мастерица! Машеньке за два дня какое платье сшили, а куличи-то, куличи!.. – Ирина откусила кусочек и даже глаза закрыла… – Ну и тесто, ну и вкус – многовкусие!
Илья тяжко вздохнул и налил еще рюмочку. Застольные беседы родственников ему претили, обмены любезностями опротивели. С бабушкой и вовсе не получалось взаимности. Он ей талдычил про гены и хромосомы, она же никак не могла взять в толк, к чему все это? Но на всякий случай гордилась Илюшенькой:
– Большой ты ученый, внучок, ой, какой важный ученый!..
Младший Туманов снисходительно улыбался и с грустью думал о том, как не скоро еще генная инженерия проникнет в сознание рядовых граждан.
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – свекровь и невестка расцеловались.
Ирина умела подстраиваться под людей. Катю этому учила, а та все брыкалась, характер независимый показывала, а того не понимала, что “ласковый теленок двух маток сосет”. А теперь вот живет в коммуналке, и Илюша вынужден прозябать с ней за компанию. Ирина тяжко вздохнула, но тут же улыбка вновь заблистала на ее лице: незачем Авдотье Алексеевне знать об их проблемах.
– Давайте, мама, я вам положу салатику и рыбки, – невестка щедро потчевала старушку, подчеркнуто ласково называя ее мамой.
“И чего бы стоило Катьке называть меня “мамой”, а ведь ни в какую, дура она набитая”, – думала Ирина, искоса наблюдая за тем, как Илья опрокидывает стопку за стопкой.
Авдотья положила голову на плечо сына. Любила она младшенького, самый слабенький он был, но и самый упорный.
Вспоминала, как вскоре после войны, когда она с четырьмя детьми недолго жила в Ленинграде, послала Адика за хлебом. Зажал он в кулачке деньги и выскочил из дому, да не возвращался. Забеспокоилась, кинулась искать. Дело было зимой, ребенок упал, поскользнувшись, и головенку в кровь разбил. Так и лежал в сугробе замерзший. Притащила домой, стала раздевать, а мальчик кулачок не разжимает. Хоть и без сознания, а денежку крепко держит.
Баба Дуня утерла слезу и погладила сына по спине:
– Бог мой, что же ты так сгорбился, сыночек? Хотя знаю, знаю: работаешь, изобретаешь… У нас в роду все мужики были башковитые, – Авдотья перешла на шепот. – Может, мать моя, Царствие ей небесное, не за просто так отрез от графа получила, и кровь Тумановых благородная. Кабы я училась в свое время, небось, сейчас бы президентом была.
Адольф махнул на нее рукой, но бабка разошлась не на шутку.
– А что ты машешь на меня? Поди-ка я умнее болтунов, что по телевизору показывают, будто особую породу дураков вывели – демократы называется…
– Мама, прошу тебя, не надо! – от ярости Адольф начал покрываться красными пятнами.
Ирина, взглядами призывая мужа к сдержанности, попыталась перевести разговор на другую тему:
– Мама, давайте лучше Христа помянем.
– То ж мертвых поминают! – ужаснулась старушка. – А Христос живой! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – нестройным хором воскликнули все Тумановы, перекрестилась же только Авдотья.
Маша захныкала в кроватке. Ирина тут же подхватила внучку и стала улюлюкать.
Илья все более томился семейным обедом, то и дело поглядывал на часы. Графинчик уже опустел, и молодой человек с тоскою тыкал вилкой в белый с желтоватым жиром бок осетра.
И тут Авдотью прорвало на откровения. Она отличалась не только простотой душевной, но и чрезвычайной природной наблюдательностью. Прихлебывая чай из блюдечка, она вдруг с изумлением заметила перемены в сыне: