Мать попала в самую точку, то есть в самое больное место. Не только она, но и все знакомые замечали в Адольфе это перерождение, как говорится, “за что боролись, на то и напоролись”. По молодости кудрявые волосы юного Адольфа казались локонами ярославского пастушка, а большой нос лишь милым недоразумением. Но постепенно мелкие черточки складывались, как по плану, в определенный тип – и брови, и нос с горбинкой. На работе все подпольные Мойши, Абрамы и Иосифы, поменявшие в свое время имена, принимали Адольфа за соплеменника, доверяя ему сокровенные тайны и по-свойски обсуждая наболевшее. Он сочувствовал им, скрывая досаду, ибо на службе – не на митинге, а главное, люди они все были хорошие, давно знакомые, ведь не против них он выступал. Горько было на душе, горько как-то, а иногда даже и весело: эко я их всех надул. Пусть думают: “Он наш”, а я простой ярославский парень, можно сказать, как разведчик, замаскировался. Вот она, жизнь, какая, а теперь еще и мать туда же гнет! Адольф посмотрел на себя в зеркало и сам недоумевал: вроде бы все по отдельности русское, а как сложишь вместе – ну точно, еврей.
Еще более странным был факт сближения внешности Адольфа и тряпичной обезьянки. Жизнь будто подгоняла их друг под друга. Обтрепывалась, протиралась шерсть Людвига – вылезали и волосы ярославского Леля. Западали морщины на лице Адольфа – и ровно в том же месте обозначивались борозды на плюшевой морде игрушки. Кто кого передразнивал? Кто над кем посмеивался?
После того как родная мать признала в Адольфе еврея, праздник пошел на убыль, хотя баба Дуня и Маша этого не заметили. Илью наконец отпустили в лабораторию, остальные Тумановы отправились в Александро-Невскую Лавру.
Весна
От чахлого румянца петербургской весны щемило сердце. Солнышко манило из трухлявых стен на улицу, в его свете красивое становилось еще краше, а убогое еще неприглядней. И в настроении у Кати и Маши наблюдались те же перепады.
После майских праздников дожди пробудили спящие скверы, наступил короткий период свежести между ледяной коростой зимы и пыльной серостью лета.
В один из светлых зазеленевших дней Катя толкала коляску с ребенком по Суворовскому проспекту, минуя череду Советских улиц, она сбилась со счету: 1-я, 2-я… 7-я. Машенька в красной кибитке мчалась по мокрым от недолгого дождя асфальтовым полям Смольнинского района, и в мозгу девочки рождались причудливые образы реальности…
Прогулки в дождь она любила. Ей хорошо спалось, и нежно-лиловые сны бесшумными фонтанами переливались в океаны грусти. Но то была грусть без сожалений и разочарований, легкая, как дождевая кисея, раскачиваемая любым порывом ветра.
В солнечные дни радость отпочковывалась изнутри светлыми пузырьками, прорываясь улыбкой на губах. Праздник накатывал лавиной весело подпрыгивающих искрящихся апельсинов. Упругие и ароматные, они шаловливо толкались между собой, и каждое их столкновение рождало серебристый смех. Волна солнечных мячей мчалась с оглушительной скоростью прямо на девочку, и захватывало дух от восторга встречи с нею.
И вот она пленяла Машу в душистый оранжевый круг, и мячи вдруг оказывались невесомыми солнечными зайчиками от тысячи зеркал. Ах, как ослепительно беззаботно они кружились вокруг девочки, словно мыльные пузыри, наполненные дурманящим запахом счастья…
В такие минуты губы ребенка растягивались в улыбке, и мать радовалась, что радостно дочке, а баба Дуня уверяла, что это ангелы веселят младенца во сне. Катя ничего не имела против ангелов, лишь бы они веселили, а не огорчали Машеньку.
Прогуливаясь, Катя думала о таком привычном для каждого русского, об ответах на вопросы “Кто виноват?” и “Что делать?”. Привозное гамлетовское “Быть или не быть?” волнует всех гораздо меньше, потому что каждый знает: “Чему быть, того не миновать”. А вот когда неминуемое случится, тогда можно и поразмышлять.
Проходив часа три и так ни до чего не додумавшись, она вернулась в коммунальные стены. Еще на лестнице ее настигли знакомые раскаты: “Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд”.
“Опять Хламовы напились”, – смекнула Катя. Они почему-то включали именно эту песню, когда хотели капитально нажраться, и магнитофон повторял ее бесчисленные разы, пока алкоголики не теряли контроль над собой настолько, что уже не могли перекручивать кассету.
“Можно подумать, рана их поистине бездонна”, – Катя чертыхнулась, затаскивая коляску в коридор. К несчастью, конурку милых соседей и ее комнату разделяла тонкая стеночка, поэтому больше всего соли на рану попадало именно ей.
Стучать в комнату не имело смысла: запои Хламовых прерывались только участковым. Делал он это исключительно ради дочки алкоголиков, с которой родители запирались и заставляли ее пить вместе с ними. Сколько лет было девочке, никто не знал, но на вид не больше семи. Она числилась недоразвитой и состояла на учете в психдиспансере. В трезвом состоянии супруги заботились о своей дочке, на Новый год покупали елку, на Пасху – кулич и вроде казались людьми. Но таилось в их глазах нечто леденящее душу, безмолвное и страшное.
Вечером Хламова, работавшая поварихой, приносила в алюминиевых бидончиках остатки столовского обеда. Прямо в них же разогревала еду на плите, в них же и подавала. Похлебав по очереди съедобную бурду, Хламовы заползали в комнату, запирая за собой дверь на ключ. Иногда девчушка, вырвавшись в коридор, с любопытством осматривала жизнь соседей.
Кате она казалась недоразвитой физически, но не умственно. Маленькая Хламова болтала, как все детишки, и очень любила сладости. Девочка брала их из рук испуганно и недоверчиво. Воображение рисовало угловатое тельце ребенка, скрытое под ворохом нелепой одежды, и сердце сжималось от жалости к беззащитному тощему зверьку. Жадно разгрызая гнилыми зубками печенье, девочка дружелюбно улыбалась. Катя гладила ее блеклые, спутанные волосики и вопрошала безо всякой надежды:
– Когда-нибудь это кончится?
Солнцепоклонники
Катя включила свет на кухне и обомлела: пол, столы, раковина – все было усеяно мертвыми тушками тараканов. Химический сладковатый запах щекотал ноздри.
– Идем отсюда, ночью Муза устроила травлю, – Нил потащил ее за рукав. – Какое насилие над животными – ужас!
Тараканы хрустели под ногами, пока молодежь спешно пробиралась по коридору к выходу. Нил подхватил Машу на руки, и втроем они зашагали по утреннему проспекту в сторону Лавры.
В конце мая ожили не только скверы, но и каменные джунгли. Пустые глазницы окон в домах, поставленных на капремонт, тусклые дворы, грязные троллейбусы – все было переполнено весенними флюидами. А неугомонные вестники демократических реформ раздавали возле троллейбусной остановки свежие листовки.
“Если выразить то, что происходит в стране одним словом, то надо прямо сказать: “Воруют!” Рыночная горбатономика – это дикий капитализм по-советски. Обещая народу в скором времени передышку, депутаты делят шкуру уже проданного медведя. Русский медведь продан! Причем лет на двадцать вперед! Таможня дает “добро” на вывоз всего ценного из страны. Последний этап в развитии коммунизма – это этап полного разграбления страны паразитирующей надстройкой. Лежит – бери! Взял – беги! Воруй, пока перестройка!”
Нил не стал читать дальше и сунул серенькую бумажку в карман. Ему хотелось думать не про воров, а про Катю.
У магазина “Фарфор” стояла сонная очередь, шла перекличка записавшихся на сервизы. Заговорщики миновали витрину с изящными фигурками и завернули позавтракать в “Пышечную”. Они купили горку горяченных, густо посыпанных сахарной пудрой пышек и уселись пить кофе из оббитых чашек с надписью “Общепит”.
– Со студенческих лет обожаю пышки, – Катя облизнула сладкие губы. – Сколько раз пыталась делать такие дома, ничего не получается. Вот оно, истинное чудо советской кулинарии.
Нил, глядя на спутницу, думал о том, как все в ней незатейливо и в то же время необъяснимо. Один из скудных цветков, что неизвестно каким образом вырастают на худой земле Петербурга. Ее светлые, почти прозрачные глаза смотрели сквозь мир, не оценивая и не изучая его, будто сквозь стекло. Тоненькая, с бледным личиком, она казалась холодной как снег и загадочной как туман. Нил вовсе не удивился бы, если бы Катя, как Снегурочка, растворилась в лучах сегодняшнего уже почти летнего солнца… И словно в тон его мечтаниям, выйдя на яркую улицу, женщина отчего-то поникла.
У ворот Лавры их встретила толпа калек и нищих, продавцов крестиков и распятий.
– Зайдешь?
– Нет, я подожду тебя снаружи.
Катя соорудила на голове из пеленки подобие платка, забрала из рук Нила девочку и медленно поднялась по ступеням. Немногочисленные задержавшиеся прихожане расходились после утренней службы. Поставив свечи, женщина застыла у иконы Божьей матери, не в силах разлепить губы и желая вымолить чудо, в которое не верила. Молитва так и не приходила, и тогда Катя двинулась вдоль стен. “О, Господи, как здесь душно и сумрачно. А эти лики всех святых… Кого из них просить о милости к моей Машутке?.. Все смотрят, но никто тебя не видит и ничего не даст в ответ…”.
Бесцельно слоняясь по монастырскому двору, Нил вдруг представил, сколько изображено ликов Христа: светловолосых, с прозрачными глазами; смуглых, с пылающим взором; кудрявых, как итальянцы, и синеглазых, как русские князья, – все разные, и перед всеми колена преклоняют, как перед единым. Продолжая раздумывать, он бросил несколько монет в ладонь старушки, покрытой отвратительными струпьями. Каков же должен быть Создатель, по чьему образу и подобию вылеплены люди? И, подражая которому, они конструируют Его образы и свои “игрушечные” творения? Самолет ведь тоже сделан по образу и подобию птицы, только много ли у них общего? Самолет мощнее и вроде летает выше, но все равно не то. А может быть, душа-загадка, мучающая землян, и есть тоска по неведомому образу, тоска цветка бумажного по настоящему, живому цветку? Сознание Нила погружалось в зыбкий сумрак неопределенности.
– О чем ты думаешь? – прервала его мысли Катя, вышедшая из опустевшего собора.
– О том, что мы проживем жизнь, так ничего и не узнав о ней.
– Но, возможно, если бы мы узнали все, то не перенесли бы этого.
– Более того, мы не перенесли бы даже того, что уже перенесли, если бы знали об этом заранее, – скаламбурил Нил.
Катя повернула к нему испуганное лицо. Видно было, что церковь не умиротворила ее. Взгляд женщины блуждал поверх земного, и в эту самую минуту Нил снова ощутил едва заметную трещину между ней и бытием.
– Мне страшно, – Катя схватила его за руку, как дети цепляются за взрослых. – Я не знаю, что с нами будет, беда или благо? Если б я могла в Бога верить, что за счастье б это было, что за счастье!.. Но я не могу поверить, что существует столь великодушное начало, которому было бы до меня дело… Бог бесстрастен в своей вечности. Что может быть общего у мотылька-однодневки и звезды?
– Солнце греет и Землю, и мотылька, пускай лишь один день.
– И все равно я не могу любить то, что выше моей мысли, то, что непостижимо и недосягаемо… Моя любовь к Маше – последняя нетронутая чистота, которую я нашла в своем сердце, – она умоляюще посмотрела на Нила, будто желая, чтобы он ее разубедил. – Машенька – единственная душа, которая ведет меня за руку… – неожиданно мать судорожно прижала сверток, будто кто-то хотел его отнять. – Моя девочка принимает страдания безропотно… Она хватается за меня, а мне страшно, оттого что я слабая… Я хочу лучшей доли, я сопротивляюсь неизбежному… – голос Кати все время прерывался. Несчастная зарыдала, уткнувшись в детское одеяло.
Растерянный Нил усадил ее на скамью. Нахлынувшие слова утешения показались такими пустыми, что он не знал, как их произнести. Катя будто прочитала его мысли:
– Ненавижу слова жалости, они лживы. На самом деле люди радуются тому, что беда случилась не с ними. Я не про тебя, а вообще. Готовы ли они взять мою боль на себя? Никогда! Вот ведь и Бог, он выше жизни земной, и утешение его не в ней. Мы все страдаем манией величия, думая, что Всевышнему есть до нас хоть какое-то дело. – Катя немного успокоилась и рассуждала уже без запальчивости. – Но вера в кого бы то ни было спасительна, она позволяет переложить на чужие плечи ответственность за свою жизнь и свою душу, – женщина беспомощно развела руками. – У меня же этого никак не получается. Я каюсь, а простить меня некому, я не вижу снисхождения на лице безгрешного Бога.
– А я вот давно принадлежу только себе, и меня это ничуть не огорчает, – бодро отчеканил Нил. – Признаюсь, мне не так страшно умереть, как воскреснуть. От ада попахивает детской страшилкой, от рая – коммунизмом, причем таким, как в Чевенгуре. Даже если эти заведения и в самом деле где-то существуют, лучше бы мне там не оказываться. Я не хочу, чтобы моя душа принадлежала Богу или дьяволу. Я хочу, чтобы она была только моей и исчезла вместе со мной, – он встал со скамейки и широко улыбнулся. – Я – как растение на солнце, запасаю хлорофилл и зеленею, а когда придет срок, сброшу пожелтевшие листья… – Нил перехватил Машеньку из рук Кати, они поднялись со скамейки, пересекли площадь и побрели по залитому солнцем Невскому.
– Какой ты все-таки славный, – проворковала Катя, пристально разглядывая его профиль.
Он быстро обернулся к ней:
– Кукушка хвалит петуха… – и тут уже оба расхохотались.
Непринужденно обмениваясь фразами, они незаметно миновали свой дом, обогнули книгообмен у площади Восстания и неторопливо двинулись в сторону Адмиралтейства…