– Я так хочу быть счастливой.
Нил крепко прижал ее к себе. Он любил эту женщину вопреки злу всего мира, вопреки тьме всех ночей. Любовь… что в ней? Шесть букв и бесконечность. Ее никак нельзя упростить настолько, чтобы объяснить. Да и кому нужны объяснения, когда кровь бешено стучит в висках и время торопит чувства…
Проснувшись, Нил нежданно поймал себя на том, что оказался несчастлив от того, в чем другие находят радость. Привязанность к соседке отложилась на сердце тяжелым бременем.
– Бедный СС, он не успел нас разоблачить, – Катя сонно потянулась и снова зарылась в подушки.
– Ты просто не знаешь его, он уже все запротоколировал и вечером отнесет заявление в прокуратуру, – отшутился Нил. Но ему было невесело, и он поспешил уйти в университет.
…Сигарета за сигаретой, дела не клеились, практикум он сорвал, но это было неважно. За окном шел дождь, заливая тоскливой влагой Васильевский остров, и это тоже было неважно. А что важно? ОНА БЫЛА С НИМ…
Но рядом с ней был и запах смерти. Нил явственно ощущал его, когда держал Катю в объятиях, и от этого было страшно разжать их даже на минуту. Это не был запах разложившейся плоти, это был вообще не плотский запах. Предчувствие будущего, если это так можно назвать.
Поведение Кати напоминало синдром резкого улучшения состояния тяжелобольного перед неизбежным концом. Она бодрилась, была уверенна, смела. Нил не сомневался, что это напускное, теперь он знал ее всю – она загнала боль и страх глубоко внутрь и усилием воли держала их на замке. Но если надежды не оправдаются, напряжение вырвется наружу, и бог знает, что тогда произойдет.
Илья, как обычно обходительно-равнодушный ко всему происходящему, одобрял любые действия жены по принципу “чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало”. Вернувшийся на пару дней из Москвы, он готовился командироваться в Новосибирск, и дела семейные для него уже были за бортом самолета.
Девочка угасала на глазах, но мать теперь этого как будто не замечала, уверяя всех и себя в первую очередь, что через пару месяцев наступит выздоровление. У Нила отнимался язык всякий раз, когда он намеревался отрезвить бедняжку. Любя и жалея кого-то, невольно поддаешься его настроению.
Свекровь подливала масла в огонь радости “скорого выздоровления”. Она зачастила в коммуналку на Староневском, хлопоча с необычайным оживлением, – приносила продукты, готовила еду и гуляла с девочкой. Катя нашла в ней неожиданную поддержку и объясняла поведение Ирины ее верой в излечение внучки и желанием этому поспособствовать.
Даже СС не решался нападать на непрописанную гражданку, которая вихрем врывалась то на кухню, то в ванную. Женщины с подобным характером были ему хорошо известны. Такая могла и любить, такая могла и убить… Прямая походка, властный голос, высокомерный взгляд и сильная рука – все говорило за то, что с Ириной лучше не связываться, и Вертепный, покряхтывая для виду, старался обходить ее стороной.
На семейном совете единственным противником операции выступил Адольф, в диссонанс общему настроению осудивший и Киску, и Катю.
– Дайте человеку пожить спокойно, – возмущался свекор, – пусть все будет, как Бог даст.
Надо отметить, что к началу лета, удивляя многих, Адольф обратил свой взор к религии. Евангелие лежало теперь вместо радиоприемника возле его спартанского ложа, и в речах он все чаще апеллировал к православию как к последней цитадели спасения всех русских.
– Раз уж ты решила нести свой крест, – взывал он к невестке, – неси до конца! И не пытайся переложить ответственность на врачей. Я понимаю, что тебе легче согласиться на операцию и тешить себя иллюзиями, но операция ничего не даст, или даже… – он запнулся и, горестно покачав головой, возможно, впервые внимательно посмотрел на внучку. Прозрачное личико с красивыми чертами взволновало его на миг, но он тут же спохватился: – Все, все, девочки, бегу на заседание координационного совета, принимайте решение без меня, но, еще раз повторяю, я вам не советую затевать обследование, и уж тем более хирургия в данном случае бессмысленна и жестока, – Адольф сделал брезгливый жест рукой. В душе он всегда побаивался врачей, особенно тех, которые режут тело.
В коридоре диссидент встретился с Вертепным. Они бросили друг на друга взгляды, полные ненависти и презрения, и, порычав издалека, разошлись.
Катя после ухода свекра сидела, обхватив голову руками, в который раз убеждая себя: “Я не могу упустить шанс на излечение малышки”. Свекровь с завидным постоянством ласково вторила ей:
– Мы не должны отказываться… Ты потом не простишь себя, ведь могла что-то сделать и побоялась. А мужчины, чего их слушать? Э-эх, что они понимают в наших чувствах? Не на них ведь лежит вся забота, да и вообще, они на многие вещи смотрят проще. Находят утешение в работе, политике, – она участливо присела возле невестки, – а нам, бабам, ребеночек как глаз во лбу, разве я тебя не понимаю? Илюша у меня ведь тоже один, – Ирина тяжко вздохнула. – Вся душа о нем изболелась, да и ты мне небезразлична. Бог даст, все у вас наладится. Бог, он наказывает, да не убивает: глядишь, жизнь еще образуется. – Ирина завораживала Катю словами, и той становилось легче. – Ты прикинь, если сейчас не сделаем операцию, потом, может, будет поздно, и что? Будешь себя корить. А смотреть, бездействуя, на страдания нашей крошки – сердце надорвется! Ведь и мне она не чужая, моя кровиночка. Разве ж не хочется мне видеть ее здоровенькой! Не мучай себя сомнениями, дорогая моя, не мучай… Вот увидишь, как все хорошо получится, я верю, и ты верь… – свекровь плела паутину слов, и Катя вязла в них, как муха.
Милее всякой лести, всякого снадобья бывают общие слова положительного смысла. В них нет ничего, кроме мелодии утешения, которая способна заманить на край света. Катя задавила в себе скрипучее, нудное сомнение, противное, как звук несмазанных петель. Ей вдруг захотелось, как в детстве, перелистнуть несколько страниц и заглянуть в конец страшной сказки, ведь конец у всех сказок – счастливый.
Но Петербург – странный город, в нем сказка о Снежной Королеве не кажется вымыслом, а улицы и дома оказываются идеальной сценой для трагедии…
Больница
Сочный июльский день пенился и брызгал сотнями ароматов и цветов. Шквал зелени поглотил развороченные дворы, пыльные дома и унылые лица. Подобно тропическому цветку, город открылся солнцу до самых потаенных уголков и трещин. Князь полдня и знойного лета незримо присутствовал на раскаленных набережных и проспектах, заросших крапивой задворках и томящихся от жары крышах. Солнце, гораздо более древнее, чем все, что удавалось откопать археологам, в который раз давало понять, что именно оно – начало и конец всего живущего на земле…
Катя с ребенком на руках сидела на скамеечке больничного парка. Медсестры вывозили на каталках лежачих больных. Солнечный свет падал на лица сынов человеческих – идиотичные и блаженные, и они принимали его как благодать.
В больнице остро чувствуешь, что кроме жизни есть еще и смерть.
Ее приближение обставлено капельницами и искусственным светом операционной, буднично и по-деловому. И врачи кажутся жрецами, знающими особую тайну, позволяющую каждый день бороться с человеческой немощью.
– Каким оно будет, следующее лето без меня? Я хочу знать, – девчушка лет двенадцати настойчиво дергала медсестру за халат. – Ну, скажи, каким оно будет?
– Солнечным…
Машенька улыбалась бессознательно-счастливо, как это бывает во сне, и трогательно прижималась к матери. Катя не сомневалась – дочка узнает и любит ее. Обе они, по сути несчастные существа, вдвоем составляли нечто почти счастливое. Внешний мир, как ни странно, только мешал их счастью, напоминая о том, каким оно должно быть, а каким – нет. Все в этом благоустроенном для нормальных людей обществе ранило душу Кати. Каждое его прикосновение было сравнимо с ожогом. “Как ребенок, давно вас не видели?..”, “Да неужели?..” – жалость на лицах убивала. Сочувственные взгляды, откуда б они ни направлялись, Катя отбивала щитом напускного спокойствия.
О, люди, уверенные в своем благополучии, помните, что нет ничего вечного, кроме света звезд. Тех, что светят сейчас, и тех, что будут светить потом, и еще тех, что светили задолго до ныне существующих…
В клинике среди женщин с недужными детьми Катя впервые почувствовала, что не одинока в своем горе. Поначалу она не могла понять, как матери, годами ухаживающие за безнадежными, порой совершенно неподвижными, отпрысками, не перестают улыбаться, подкрашиваться по утрам и спать по ночам. Узнав о болезни Маши, она отвыкла делать эти простейшие вещи и теперь в больнице училась заново. Пожалуй, самым трудным оказалось не задавать себе по сто раз в день один и тот же вопрос: “А что будет завтра, через месяц, через год?” Хотя болезнь считалась неизлечимой, Маша могла прожить еще лет десять. Только что это будет за жизнь, если сейчас годовалая девочка выглядит не больше четырехмесячной?
Конечно, втайне все родители не переставали надеяться на чудо. На скамеечках парка из уст в уста пересказывались удивительные истории излечения подопечных знаменитого хирурга. Больным гидроцефалией профессор делал шунтирование, обеспечивая отток лишней жидкости из-под черепной коробки. Мозг начинал свободно расти, и дети после удачных операций не страдали умственной отсталостью. Один из первых прооперированных пациентов уже собирался в школу. Однако предсказать дальнейшее будущее малыша никто не решался.
Люди растят детей в надежде увидеть и пожать плоды своих трудов. Кате же надо было научиться любить, не требуя ничего взамен – ни сейчас, ни потом. И она научилась любить Машеньку, не ища в любви ничего, кроме этой самой любви. Странно, но она по-своему была счастлива. Полгода назад, выслушав приговор врачей, Катя испытала ненависть за случившееся ко всему миру. Горечь захлестывала ее. Но теперь осознание своей доли как единственно возможной успокоило женщину. Она смирилась, но многих вокруг это почему-то продолжало затрагивать – “Она не оценит твой подвиг”, “Для Маши не существуешь ты, не существует мир…”, “Ради чего ты с ней возишься?”. Мать не могла им объяснить, ради чего, но это был вовсе не подвиг. Катя нуждалась в дочери не меньше, чем дочь нуждалась в ней. Бросить все и начать новую жизнь она не могла, зная, что Маша лежит, никому не нужная, и смотрит в пустоту невидящими глазами, не получая даже крохи тепла.
Обследование проходило медленно, а впрочем, торопиться не было причин, так как болезнь протекала не в острой форме. Маше ставили капельницы, проводили облегчающую терапию. Профессор, собиравшийся делать операцию, старался излишне не обнадеживать Катю. Да и сама она решила теперь не загадывать, а положиться на то, как Бог даст.
Смирению способствовало и соседнее здание тюрьмы “Кресты”, отгороженное от больницы только кирпичным забором. Из окон женского туалета прекрасно просматривался глухой прогулочный двор, и горемычные бабы, покуривая, наблюдали за жизнью заключенных. Родственники и сподвижники зеков залезали на невысокие пристройки больничного корпуса и оттуда что-то кричали, получая взамен белые записочки. Сколько Катя ни следила за работой этой почты, она так и не смогла понять, как она действует. В целом же столь близкое соседство заведений наводило на мысль, что несвобода присуща житию человека. Все мы узники, кто в больнице, кто в тюрьме, кто в душе своей…
Несчастье, как известно, сближает людей, и матери на прогулках делились друг с другом своими горестями и радостями.
Восемнадцатилетняя Наташа с дочкой жила в больнице уже почти год. Ее муж, симпатичный паренек с улыбкой во все лицо, служил на флоте, а в родной деревеньке родственникам обуза ни к чему. Младенец родился крепеньким, да вот беда – суставы на ногах и руках не сгибались. Прослышав про чудо-ортопеда, поехали в Ленинград. Врач согласился лечить девочку, но для полного выздоровления требовались годы. Он сам сконструировал аппарат для разработки суставов, и лечение уже принесло первые результаты. Симпатичная черноглазая малышка, растянутая, как паучок, за ручки и ножки, местами загипсованная, окруженная подвешенными грузами и сложными конструкциями, активно крутила в руках игрушки. Когда Катя заглянула однажды к Наташе в соседнюю палату, малютка отчаянно зарыдала.
– Дочка боится посторонних, думает: сделают больно, – пояснила мамашка недавней знакомой. – Врачи говорят: потом она все забудет. Вырастет девка с нормальными руками и ногами, не поверит, как было на самом деле, – мать заулыбалась. – Это Степка надоумил ехать в город, в роддоме не разрешил от ребенка отказываться. А я-то, дура, испугалась, не знала, что делать, страшно такую растить. А Степка мужик упрямый, нас в охапку – и в Питер. Теперь пишет, что дочку очень хочет увидеть. Через полгода она уже ножками пойдет, врачи обещают, я верю. Так хочется, чтобы она побежала навстречу папке, больше ничего и не надо! – Наташка задавила гадюку-слезу и снова засияла.
Катя по-доброму позавидовала их семье. Не всем маленьким пациентам так повезло. Большинство лежали на отделении без родителей, те давно от них отказались. И все же, зомбированные водянкой мозга, тяжелыми внутренними болезнями, зачастую с изуродованными конечностями, дети оставались все теми же детьми, добрыми и озорными. Мальчик без ног с удовольствием играл в мяч, ловко подпрыгивая на коротких культяшках. Трехпалый малыш, брошенный сразу после рождения, был ласков невероятно и тянулся к каждому, кто подходил к кроватке. Врачи обещали сделать ему протезы, чтобы он мог выполнять элементарные действия. Девочка после шунтирования мозга бродила по коридору, качая резинового пупса. Никто не давал гарантии, что она доживет до детородного возраста, но как нежно она баюкала куклу.
В нездоровых человеческих ростках не было озлобленности к миру, отвергнувшему их за несовершенство. Они благоволили к нему, благодарные и за малость. А жизнь, несмотря ни на что, продолжала сурово скалиться, давая понять, что в ее саду слабакам не место. Уж если родители отказали им в любви, то чего же ждать от остальных?..
Черный шар
Ирина знакомым маршрутом выруливала к больнице. Как стройное дерево, выросшее на воле при равномерном освещении и питании, она радовала глаз избытком жизненней силы – в теле, лице, движениях. На таких экземплярах безукоризненно сидит любая одежда, каждое дело они делают играючи; даже если им не везет, окружающим кажется, что везет всегда и невероятно много.
Впрочем, если бы кто-то знал, что творилось в душе у роскошной дамы, он ужаснулся бы и пожалел ее. Ирина мучила себя до головокружения, до холода во внутренностях. Она находилась в состоянии одержимости, когда привычные нормы отступают и только одна навязчивая идея цепко держит мозг в постоянном напряжении. Ирина продолжала машинально готовить еду, не чувствуя вкуса, и одеваться по погоде, не замечая в ней перемен. На работе она бессмысленно перекладывала документы с места на место и часами выводила на бумаге странные узоры. Черкание ручкой помогало ей сосредоточиться. Рука вырисовывала какие-то кружочки, треугольники, полоски. Потом Ирина рвала их, но мысли, как стеклышки в детском калейдоскопе, складывались в четкий узор.
Последние десять дней Ирина почти не спала, сны пугали ее не меньше действительности. Она четко продумала план, и все в нем выглядело настолько естественным, что вряд ли кто стал бы искать подвох. Она уже держала в руке ЧЕРНЫЙ ШАР. Оставалось только бросить его под ноги тем, кому он предназначался…
Профессор в который раз просматривал рентгеновские снимки черепа Марии Тумановой. По истории болезни он не мог до конца определить, что же именно смущает его в данной ситуации? Бабушка настаивает на операции, мать не против, и вроде бы можно сделать, но цель… Какова цель? Девочка безнадежна в том смысле, что не будет нормальной никогда, возможно, операция облегчит ее состояние, возможно… Каковы шансы? 50 на 50, или нет, не то… Шансов очень мало.
Профессор снова разложил перед собой результаты обследований, решение так и не приходило. Уже две недели мать с ребенком лежали в больнице, и все это время он старался избегать Катю, не замечать ее пылающих надеждой взглядов. Как трудно привыкнуть к тому, что матери ждут от тебя чуда.
Живой организм в миллион раз сложнее любой техники, и уж если в нем что-то разладилось, причины и следствия надо искать в вечности. Природа допускает непоправимые ошибки, отзывающиеся кривизной человеческих судеб, и разве можно исправить их все с помощью скальпеля и хирургической нити?
Врач знал, что пределы его усилий ограничены, однако хирургу нельзя быть пессимистом. Операции, которые он делал, давали положительный результат, правда, не в столь запущенных случаях. Он почти физически ощущал ауру Катиного ребенка – едва мерцающую, зыбкую, прикосновение к которой чревато…
В операционной руки и мозг профессора работали автономно от души. Есть тело, есть история болезни, и нужно выложиться до конца, пытаясь приблизить больную плоть к выздоровлению и совершенству. Конечно, он сделает все от него зависящее, но до конца никто не может сказать, что там внутри… Никакие снимки не дадут полного представления о состоянии трепещущей живой ткани, которую он будет держать в руках. Иногда удачи бывают случайными, а смерти неожиданными. Быть может, мозг, безумно сдавленный нерастущими костями, просто разорвет от перепада давления, когда он вскроет черепную коробку. Не все зависит от мастерства, но многое от тайны, скрытой внутри одушевленного материала…