Наиболее популярный пункт – на углу улицы Герцена – местечко довольно бойкое. В основном отделе продаж народ не очень-то и толпился, да и выбор книг не мог обрадовать. Зато у прилавка в закутке дым стоял коромыслом. Вожделенные стеллажи были густо уставлены разноформатными экземплярами. Издания распределялись по баллам, причем наиболее престижные попадали в наименьшие цифровые категории. Публика больше интеллигентная, хотя и не протолкнешься. Хамить вроде не принято. Приходилось высматривать из-за спин и угадывать по корешкам. Интересные вещи, как правило, не задерживались.
Впрочем, и сам любитель интеллектуального чтива не желал захламлять убогую келью книжными полками. Мало что из добытых вещей задерживалось надолго: Нил укладывал прочитанный том, бывало, выслеживаемый месяцами, в затрепанный рюкзачок и обменивал снова – на любимую “Историю” Геродота или увесистый фолиант “Петербурга” Андрея Белого. Завершался обход в “Букинисте” у площади Восстания, после чего оставалось только запастись бутылкой вина на вечер, если позволяли средства.
В противном случае он засиживался в забегаловке на первом этаже дома, в котором жил, и по-прежнему не спешил подниматься в квартиру. Кофе здесь варили неважный, заказав двойной – получаешь наполовину разбавленный, но Нилу нравилось наблюдать за мелькавшими пешеходами, и он всегда занимал один и тот же столик у окна. Созерцателю представлялось, как прямо над головой идут коммунальные битвы, и так в тысячах квартир по всему городу, и становилось весело от нелепости людского существования. Маленькие норки, в них маленькие люди с их маленькими проблемами.
В тот сентябрьский вечер он, по обыкновению, тянул кофейную бурду, рассеянно скользя взглядом по дождливому Невскому, и невольно отрабатывал в мыслях ситуации из жизни, оставленной за кормой. Нил предполагал, что внутри каждого человека заложена определенная программа развития, и с возрастом она проявляется все отчетливей, тут уж ничего не поделаешь. У них с женой программы не совместились. Поженились совсем молодыми, когда жизнь казалась простой, как школьный учебник. А с годами выяснилось, что два человека, случайно встретившиеся в метро, и то больше понимают друг друга. Но жизнь как-то шла по привычке, и до последнего момента расставаться было тяжело. Ведь и пораженная болезнью, нога остается твоей, и отрезать ее жалко. А потом, когда рубанул, боль прошла и наступило облегчение, будто избавился от опухоли.
Отвлеченный воспоминанием, он не сразу заметил молодую женщину с ребенком, оказавшуюся возле его столика.
– Здравствуйте, – робкая улыбка из-под мокрого капюшона.
“Новая соседка”, – узнал Нил.
– Присаживайтесь.
Бросив на подоконник зонтик и плащ, Катя разместилась за столиком, прижимая к груди спящую дочку с бледным личиком, уткнувшуюся ей в плечо.
Нил из вежливости обронил пару фраз о том, какой милый ребенок. Он давно заметил, что все мамаши чокнуты на своих чадах и их хлебом не корми, дай только поболтать о пеленках. К его удивлению, соседка не разразилась речью о радостях и тяготах материнства.
– Раньше мы жили с родителями, – Катя передернула плечами, – но не ужились, знаете, как это бывает?
Нил вяло прикинул: “Она называет меня на “вы” – либо я плохо выгляжу, либо она хорошо воспитана”.
– Родители мужа – люди неплохие, – торопливо пояснила соседка, – но все-таки лучше жить отдельно. Мне эта комната досталась от бабушки, вот теперь буду в ней обустраиваться с дочкой, – и, как бы спохватившись, добавила: – И мужем. Вы, наверное, помните Марию Васильевну?
– Да, конечно.
Нил посмотрел на съежившееся за столиком существо, похожее на грустного кенгуру с детенышем. “С бабушкой у нее ничего общего. Та была бодрая жизнелюбка, этакий мужик в юбке. С Вертепным дралась, как на фронте. Однажды он ей руку сломал, так даже в милицию не пошла. Говорила, что семейное дело, – для нее все соседи были семья. Супа наварит, алкашей голодных со двора перекормит, а они, как кошки, за ней ходили: об колени терлись, руки целовали, слезливые истории рассказывали. С затуманенными от сытости глазами чего только не понаврут. Когда умерла бабулька, они, как сироты, у гроба ее выли…”
– А в коммуналке даже весело, – Катя продолжала лопотать о своем, неторопливо отхлебывая кофе. – При жизни бабушки я редко сюда заходила. А теперь со всеми соседями перезнакомилась, вот и с вами… – она улыбнулась Нилу, как другу. – Мой муж много работает, а иногда хочется поговорить хоть с кем-то, побыть среди людей. Коммуналка дает это ощущение причастности к жизни, понимаете?
– Не понимаю, – однозначно отрезал Нил. Причастность к жизни Сергея Семеновича и прочих обитателей 14-й квартиры его совсем не радовала.
– У вас странное имя, – женщина смутилась, встретив неожиданный отпор.
– Нет странных имен, есть только странные люди, – пробормотал Нил. – Моего отца звали Андрей Нилыч.
– По-моему, странных людей в нашей квартире предостаточно. Взять хотя бы Гулого: у него интригующая внешность и такой загадочный взгляд.
– Это от общения с Федор Михалычем Достоевским.
– И как же это они? – снова оживилась Катя.
– Очень просто. Совмещение пределов и раздвоение мозгов.
– А-а, понятно, – ничего не поняв, поддакнула соседка. – Гулый, пожалуй, и вправду немного мрачноват, зато Вертепный просто душка.
– От его веселья, как с похмелья, голова болит, – усмехнулся Нил. – Сколько раз его сдавали в вытрезвитель, на пятнадцать суток сажали, так ведь все равно выйдет – и снова начинается. Это как хроническая болезнь: и вылечить невозможно, и умереть нельзя.
– Да, я знаю, – лицо собеседницы вдруг помрачнело, и разговор больше не клеился.
Катя дожевала сладкую полоску и, подхватив малышку, словно пушинку, попрощалась. Мелькнула мысль: “Уж очень девочка невесомая в ее руках, прямо как кукла…” Нил наблюдал из окна, как соседка медленно побрела по вечернему Невскому в сторону площади Восстания. В ее фигуре угадывалось нечто скорбное. В опущенной голове ли, в сутулой спине или еще в чем-то?
Он припомнил, как пару раз встречал Катю с мужем, и ему тогда еще показалось, что семья у них какая-то неживая. Муж, розовощекий крепыш, сильно увлеченный чем-то вне дома, опекал жену и дочь чисто формально, как опекают старушек представители собеса. Они же, Катя и дочка, – а Нил их видел всегда вместе, – жили своей одинокой жизнью.
“Диссидент” и “Киска”
Адольф отрезал два ломтя черного хлеба и положил на них тонкие полоски сала. Ирина недовольно поморщилась. Утром она деликатничала, пила хороший кофе с пикантным сыром и шоколадными конфеточками. Пристрастие мужа к салу, гороховому супу и квашеной капусте казалось ей отвратительным.
Но Адольф не замечал ее недовольства, так как находился в приподнятом настроении и все утро бездарно заигрывал со своей “Киской”. За четверть века семейной жизни он так и не смог придумать супруге другое ласковое прозвище…
Будучи сиротой и обладая единственным приданым в виде красоты и здоровья, Ирина отнеслась к вопросу о замужестве самым серьезным образом. Едва достигнув совершеннолетия, она составила выгодную партию, руководствуясь точным расчетом, а не любовной лихорадкой. Известный инженер, ведущий сотрудник закрытого конструкторского бюро Адольф Туманов сразу предложил ей все, о чем мечтали обыватели в советские времена. Вскоре после свадьбы она со вкусом подбирала в новую квартиру атрибуты тогдашнего благополучия – хрусталь, ковры и только появившуюся в те годы в магазинах импортную мебель.
Работала Ирина скорее для того, чтобы не скучать дома, нежели из необходимости. Жизнь текла тихо и безмятежно. Супруг боготворил свою Киску и не отказывал ей ни в чем. Надо отдать должное, денежки Ирина не транжирила, вела хозяйство умело и за двадцать лет превратила семейное гнездышко в этакую шкатулку с драгоценностями, где что ни шкаф – то старина, что ни картина – то шедевр.
…После завтрака Адольф попросил у нее рубль на троллейбус и стал возиться в прихожей. Ирина подозрительно прищурила глазки: “Так и есть, опять сумки для кирпичей собирает”, – она вздохнула, но промолчала.
Это дело Адольф начал еще до перестройки. В застойные времена некуда было энергичному мужику направить свою пассионарность. Работа, хоть и творческая, не давала возможности выпустить пар. Вот и решил Туманов построить дом, да не простой, а как в сказке, – золотой, благо сам изобретатель. Набросал проект, систему водоснабжения хитроумную придумал, ну и тому подобное. Участок ему выделили без проблем, и не в садоводстве, а в шикарном дачном месте, где строила дома партийная элита Ленинграда.
Деньги в семье водились немалые, но дом Адольф решил с основания строить сам, своими руками. Он и кирпичи закупать отказался. Кирпич, говорит, пошел не тот: крошится, долго не простоит. Из старого кирпича, дореволюционного, строить надо.
Поначалу Ирина думала, что эта блажь у него пройдет, но не тут-то было. С весны и до поздней осени после работы Адольф ехал прямо на свалку возле железнодорожной станции Девяткино. Там он и добывал бесценный материал. Каждый кирпичик отбирал своими руками: оббивал молоточком налипшую штукатурку, любовался старинными надписями, обтирал тряпочкой и бережно, как археологическую ценность, укладывал в сумку. Инструмент прятал тут же, в тайнике.
Наберет две сумки штук по пять и еще рюкзачок – и сразу к электричке. Новенькие “Жигули” Адольф водить не хотел, боялся, по выходным на дачу его отвозила супруга. Она строго следила за количеством укладываемых в багажник кирпичей, поскольку машина, в отличие от мужа, не железная – могла и сломаться.
По будням Адольф гордо вышагивал под окнами партийных дач со своим обшарпанным рюкзачком, презирая дворцы временщиков и показывая им высунутый язык, как изнемогшая от жары собака. Опростившийся инженер представлял себя Ноем, строящим Ковчег.
В дачном поселке строителя считали чокнутым, и он был от этого в восторге, стараясь всячески преумножать свою славу идиота. Последней его выходкой стала правозащитная акция в пользу соседской собачонки Азы. Черная дворняга с белыми очками вокруг выпученных глаз оказалась привязанной к забору хозяином, так как соседский пудель домогался ее самым бесстыжим образом, да и она была не прочь погулять. Ухажера тоже привязали, и разлученные собаки тоскливо выли вдали друг от друга. Любовная трагедия разыгрывалась неподалеку от корыта, в котором Адольф замешивал цемент. Не в силах наблюдать собачьи терзания, правозащитник прибил к забору плакат: “Свободу Азе”. Вскоре ребятишки плакат сорвали, но Адольф, никогда не жалевший сил для достойного дела, подготовил новый. Игра увлекла детей, и в конце концов они начали орать нестройным хором: “Свободу Азе!” “Свободу Азе!”, между делом обстреливая из рогаток застекленную веранду ее хозяина. Сила митинга у забора нарастала. Потрясенная происходящим, очкастая Аза перестала выть. Адольфу даже показалось, что она бросила в его сторону благодарный взгляд. К вечеру не выдержавший этой клоунады хозяин отвязал беспутную шавку и отпустил гулять на все четыре стороны. Местный “Гринпис” торжествовал.
Домой Адольф возвращался затемно.
В секретном КБ о его вояжах на свалку никто не догадывался. Одежду для стройки он прятал в сумке, а на работу приходил в отутюженном костюме, который на него по утрам напяливала Киска. Правда, один раз он чуть не попался. Плелся к остановке и пару кирпичиков по дороге присмотрел. Сначала думал вечерком их подобрать, но не удержался и сунул в дипломат. Пока дошел, уж и забыл о них. На заседании открыл чемоданчик, а они лежат там – заветные… У сослуживцев аж глаза на лоб полезли. Тут Адольф не растерялся и говорит, мол, мышцы накачиваю, тренируюсь, значит.
Для Киски оставалось загадкой, как этот худосочный, сгорбившийся за чертежами мужчина мог проявлять такое упорство в перетаскивании тяжестей. История с постройкой дома раздражала ее не меньше, чем иных жен любовницы и пьянки. Она готова была втридорога купить любые стройматериалы, лишь бы Адольф перестал ходить на свалку. Не говоря о том, как омерзительны ей были находки, которые муж припрятывал дома. Это могли быть и ржавые печные заслонки, и старая кочерга, а то и целая буржуйка. Адольф, не смущаемый тем, что ему строго-настрого запретили перемещение найденного в квартиру, старался незаметно упокоить “сокровища” в большом платяном шкафу. О, наивный! Тем самым он вызывал еще больший гнев супруги, когда она находила свои выходные туфли исковерканными до неузнаваемости под спудом обломков старинной печки. Киска бесилась, обещала покончить с безобразием раз и навсегда, но свалка манила Адольфа, как Клондайк золотоискателей.
А его “доморощенный” особняк поднимался из года в год среди роскошных дач партийных боссов, демократично и независимо, из обломков старого мира, со свалки и на века; как говорится, “отходы – в доходы”. Со временем дом стал философией, и конечный результат не так уже интересовал изобретателя, как сам процесс стройки.
Поднялись стены, появились очертания комнат, и тут бах… горбачевская гласность, и Адольфа повело в другую сторону. Конечно, он не перестал ездить на дачу, но все уже было не так, не то чувство…
Покладистый и рассеянный в быту изобретатель оказался непреклонным в идеологических убеждениях. По его собственному признанию, он родился “диссидентом”. Возможно, это коренилось в далеком детстве, когда рожденному до войны мальчику простая ярославская крестьянка дала звучное имя Адольф. Что ж, его сверстникам, названным не менее модными в то время именами, как-то: Герман или Рудольф, прямо скажем, повезло больше. Зато ребенок, долгие годы подвергавшийся нападкам за имя свое, выработал весьма критичное отношение к действительности. Как бы там ни было, исключавшийся из комсомола и не принятый в партию Туманов всегда вел тихую антикоммунистическую пропаганду. Все знали об этом, но почему-то не трогали “диссидента”, то ли ввиду больших заслуг перед наукой, то ли еще по каким-то причинам.
В молодости бунтарь жаждал покинуть пределы Родины, но работа с секретными проектами в области космоса сделала это на долгие годы невозможным. Изобретателю запрещалось выезжать за границу, посещать рестораны и другие места, где бывают иностранцы. С началом перестройки интерес к секретности поубавился, поубавился и интерес к космосу.
Теперь, когда наконец стала возможна открытая борьба, хотелось всецело отдаться ей. Адольф не понимал, зачем Киска таскает его по новомодным спектаклям, когда вся страна как сцена, на которой разыгрывается обалденное представление. По сравнению с этим даже свалка оказалась преснятиной. Мог ли он лет десять назад мечтать, что вот так, на его глазах, зашатается великая империя? Все фрондерские выходки застойных времен казались комариными уколами, почти не нарушавшими спокойствия непоколебимого гиганта, и вдруг… он сам начинает развенчивать и сдавать былое могущество! Атрибуты сверхдержавности таяли на глазах, и из-под разжатых пальцев империи вырывались толпы опьяненных свободой людей.
Туманов спешил надышаться переменами на улицах, среди людей, его распирало от избытка чувств, он переживал небывалый эмоциональный подъем, переходя от возбужденности к настоящей агрессии. Днем Ирина отлавливала его у метро в толпе митингующих горожан, ночью бунтарь вдохновлялся, слушая радио “Свобода”. Кстати, спал он теперь исключительно с приемником, за что был гневно изгнан с супружеского ложа.