На митингах Адольф нес правду в массы с лозунгами “Бей жидов и коммунистов!” и “Мы займем свое место в ряду цивилизованных народов”. Жизнь цивилизованных народов представлялась ему смесью картинок из “Международной панорамы” и рассказанных “Голосом Америки” историй. Она была прекрасна и соблазнительна, как африканская саванна с высоты птичьего полета, когда не видно мелочей – ядовитых змей, мух и тому подобной гадости.
Конструкторская работа для Адольфа отошла на второй план, зарождалась конверсия, и лишь одно изобретение выдал кипучий мозг в горбачевскую оттепель (о нем рассказали в программе питерских новостей): по иронии судьбы поборник свободы изобрел не что иное, как новую модель наручников. Туманов все реже ездил в КБ и все чаще околачивался возле “Народного ларька” с первыми неформальными изданиями.
Организатор ларька был типичным демократом первой волны – оптимистичный романтик, убежденный, что стоит только отстранить коммунистов от власти, и Россия тут же станет упорядоченной и законопослушной, как старая английская леди. На заре перемен он одиноко топтался у метро с лозунгами, пугающими несвоевременностью. Под вислоухой ушанкой и ветхим пальтецом агитатора угадывался человек интеллигентный, а значит, жалкий, униженный, как повелось в стране победившего пролетариата… Но события развивались столь стремительно, что вызывающие лозунги сделались общепризнанными, и десятки людей встали рядом с отверженным. А сам он, вдохновленный поддержкой, обосновался в железной будке с “Беломором” и газетами. Так возник “Народный ларек”, и его хозяин был известен каждому.
Сам Адольф не причислял себя к интеллигенции, он любил теперь козырнуть фразой: “Я крестьянский, от сохи”, хотя представить его на пашне было трудновато. Но мысль о близости к народным корням взбадривала одряхлевшее за кульманом тело и давала повод крепко ругнуться в нужный момент. Быть интеллигентом – тяжкое бремя, особенно в России, и он не хотел его нести. Однако пахаря неизменно тянуло к людям тонким и демократичным, и, выкурив пару сигарет с продавцом свободной прессы, Адольф щедро скупал у него весь ассортимент изданий – и черносотенные, и желтые, и даже уфологические, не скупясь на пожертвования в пользу православной церкви, которые собирались тут же в небольшую картонную коробку.
Ветер перемен толкал Адольфа в объятия новых партий и политических движений. Как влюбленный юноша, он бегал на телеграф с депешами в поддержку Сахарова и других депутатов знаменитого первого съезда.
Старые знакомые все реже приглашали Адольфа в гости, поскольку неожиданно средь шумного веселья он ополчался на идейных противников с такой яростью, что хозяева начинали опасаться не только за репутацию, но и за свою жизнь.
Киску такое развитие событий настораживало. Масла в огонь подливал сын, откопавший в семейных архивах документы, явно свидетельствующие о том, что матерью Ирины была некто Сара Иосифовна Рохинсон. Делал он это не со зла, а с целью восстановления родословной, которая, как он давно уже подозревал, глядя на себя в зеркало, помогла бы ему достичь земли обетованной. Адольф же, винивший евреев, как и коммунистов, во всех бедах многострадальной Родины, неожиданно попал в двусмысленное положение. Отныне Ирина читала в его глазах любовь, смешанную с ненавистью к ней, как к косвенной сообщнице Ленина и Троцкого.
Новость номер один
Если мужа Киска уважала как стабильный источник дохода, то единственного сына Илюшеньку обожала от всей души. Его скромная деятельность в известном НИИ представлялась ей достойной как минимум Нобелевской премии. Ирина благоговейно вытирала пыль с его рабочего стола, перекладывала труды на незнакомых ей иностранных языках. Сын привык быть первым; в школе, университете – отличник. При этом с детства честолюбивый мальчик болезненно переносил неудачи. Незабываемым оставался случай, когда Илья во втором классе получил двойку. В тот день от переживаний у него начало подергиваться правое веко, хотя ни о каких домашних наказаниях и речи быть не могло. С тех пор нервный тик стойко сопутствовал падениям с пьедестала, однако случались они нечасто. В институте Туманов купался в лучах славы, считаясь самым одаренным среди молодых ученых, а уж о том, чтобы он был лучше всех одет, обут и накормлен, пеклась его маман и, глядя на свое бесценное чадо, не скрывала слез умиления.
В отношении Ирины к сыну мощно звучала собственническая нота, и все знакомые их семьи гадали, кому же эта хищная кошка решит отдать-таки в мужья своего детеныша. Многим показалось странным, что Ирина не стала возражать против брака Илюшеньки и ничем не примечательной девушки Кати, студентки университета. Уже через месяц после знакомства он привел подружку домой показать родителям. Как сам он любил рассказывать, времени ухаживать не было, а жениться решил, едва взглянув:
в белой, отглаженной блузке, чистенькая и домашняя, она совсем не походила на привычных прокуренных аспиранток и надоевших протеже мамочки. Ирина оценила студенточку взглядом старого антиквара и почему-то решила, что быстро возьмет ее под контроль. Она всегда опасалась, как бы ее сынок не оказался под каблуком девицы с характером. С этой же она, безусловно, поладит. Наивная недотепа согласилась на все условия, и Ирина сытой тигрицей урчала от удовольствия. Так что, поднимая на свадьбе бокал шампанского за молодых, Киска не лукавила, говоря, что именно о такой невестке, как Катя, она мечтала.
С самого начала свекровь пыталась претендовать на особую роль в ее жизни. Еще в школе Катя, поздний ребенок, потеряла отца, мать умерла за год до свадьбы, а в осиротевшую родительскую квартиру нагрянул брат – на десять лет старше – моряк дальнего плавания, на берегу пускавшийся в длительные загулы. Ни с братом, ни с его развязными подругами студентка никогда не находила взаимопонимания.
И вот теперь свекровь, как бы входя в положение сиротки, активно пыталась навязать ей свое место и покровительство.
Но взаимопонимания почему-то не получалось. Наоборот, въевшиеся в память невестки дисгармоничные эпизоды напоминали о себе время от времени.
Первый случился вскоре после свадьбы. Молодая мылась в ванной, когда Ирина постучала в дверь и напросилась войти за чем-то. Катя, испытывая страшную неловкость, впустила свекровь в наполненную паром комнату. Киска, не скрывая жадного любопытства, разглядывала ее тело, и этот оценивающий взгляд, гадко скользящий по ее груди, животу, никак не мог принадлежать матери.
Гораздо неприятнее оказалась другая привычка свекрови, а именно подслушивать и шпионить. Первый раз Катя заметила это, разговаривая в комнате с подругой. Они обсуждали сущие пустяки, когда за матовостью дверных стекол невестка угадала присутствие Ирины. Она стояла сбоку в темном коридоре почти неподвижно и думала, что незаметна. Ирина слушала весь разговор, почти не меняя позы. “Ну и терпение”, – злилась Катя, стараясь назло говорить как можно тише.
Потом она притерпелась… Смирилась и с тем, что свекровь ночью подслушивает ее разговоры с мужем. Катя всегда безошибочно угадывала ее присутствие у дверей, по скрипу ли паркета, по сдерживаемому дыханию или шуршанию халата. Они как будто играли в кошки-мышки, и иногда Кате казалось, что это она уже шпионит за Киской, выслеживая, как та шпионит за ней.
Ирина змеей обвивала и душила невестку. Сиротливость Кати только усугублялась этим, она смотрела в глаза сильной, непонятной ей женщины и нутром чуяла опасность. Ей казалось, что Ирина недолюбила, недочувствовала и теперь ее телом, ее глазами и душой пыталась ощутить недоступное. В этом была агрессия, наглая и бессовестная. Катя внутренне сопротивлялась, как могла. Но борьба оставляла неприятный осадок в душе, выматывала нервную систему. Хотелось сбросить с себя путы, оборвать липкую повилику, пьющую ее соки.
Илья, далекий от семейных забот, устранился от обустройства отношений жены и матери, считая, что женщины сами во всем разберутся. Он старался замять любую ссору, лишь бы к нему не лезли с проблемами. Формальные улыбки и приветствия его вполне устраивали…
Устав бороться с умопомрачением мужа, Ирина возлагала теперь основные надежды на сына. Адольф, распаляясь, звал его бороться за свободу народов СССР, но сам Илья тихо кропал диссертацию и изучал иврит, надеясь через открывающиеся границы скрыться от переломного момента в истории страны.
На фоне столь масштабных событий, происходящих вокруг, округлившаяся по причине беременности невестка неожиданно снова прозвучала в семье Тумановых новостью номер один. Еженедельно Адольф приносил ей из овощного магазина трехлитровую банку с гранатовым соком, а Илья выискивал в книжных лавках пособия по уходу за младенцами. Ирина не сомневалась, что будет мальчик, и, как все, ждала его с радостью и нетерпением. Да разве могло быть иначе? Ведь это Илюшенькин ребенок, ее кровиночка. И потом, Ирине казалось, что долгожданный малыш поможет сплотить семью.
Предприимчивость Ирины не знала границ. Она постоянно думала о том, чем кормить мужа-диссидента, сына-ученого и девчонку на сносях, и ежедневно суетилась в погоне за пропитанием. Она с готовностью добывала дефицитные детские вещички, загодя приволокла коляску и кроватку – все самое лучшее, красивое. Целыми днями она кружила по городу на “Жигулях”, отоваривая талоны на мясо, крупу и масло, на мыло и порошок, и чудом доставала всякую всячину, что давным-давно исчезла с полок магазинов.
О, незабываемые времена, когда в свободной продаже появлялись только зеленые кубинские апельсины и морская капуста, когда все замирали у экранов телевизоров, завороженные “Взглядом”, а “Пятое колесо” устами Сидика Афгана, большого друга СССР, и Сергея Шолохова предсказывало грядущее восхождение звезды Ельцина!
По дороге Ирина забирала у метро супруга с плакатами, вечерами провожала невестку к врачу и при этом не забывала наведываться на работу, где успевала схватить к майским праздникам продуктовые наборы с лососем и венгерскими огурцами. Она ловко проворачивала любые дела и не сомневалась, что жизнь на этот раз отплатит сторицей. Но удача, как известно, редко отзывается, когда мы ее окликаем.
Совсем недолго продержала Ирина в нерушимости стены семейного форпоста, и в сентябре 90-го Илья и Катя, прорвав материнскую оборону, переселились в коммуналку на Староневском, в уже знакомую нам 14-ю квартиру.
“Мумия не горит…”
В воскресенье в середине октября Ирина и Адольф навестили невестку и сына в их новом жилище. Ильи, как всегда, дома не оказалось, и свекор со свекровью передали Кате в дар деревянную полку для посуды. Пока Адольф, вооружась дрелью и шурупами, пытался приладить ее к обветшалым стенам кухни, Ирина и Катя сели пить чай в комнате. Теперь, когда сын выпорхнул из родного гнезда, Киска с грустью думала о том, что жизнь будто отбросила ее назад, в прошлое. Она сама выросла в такой же коммуналке на Петроградской стороне.
Хотя два с половиной года совместной жизни с молодыми принесли Ирине одни несчастья и разочарования, ей трудно было смириться с переездом сына. Ради чего она столько лет прививала ему вкус ко всему самому лучшему?
Она не знала, как поступить дальше, разменивать ли свою квартиру, покупать ли новый кооператив или взять да и подождать, пока все само собой определится…
Не успели свекровь с невесткой перекинуться парой слов, как звуки дрели на кухне переросли в голос Адольфа, звучащий как набат. Катя моментально узнала цитаты из “Нового мира”, которыми он осыпал головы незадачливых слушателей. Публика стала стекаться на митинг.
Адольф читал наизусть отрывки из Стреляного и других доселе здесь неведомых авторов, после чего начал импровизировать на тему сталинизма. Попытавшаяся поднять голос в защиту Сталина Муза была втоптана в грязь со своими доводами. Адольф, поднаторевший в такого рода дискуссиях, откровенно парил над “неотесанной” аудиторией.
Нил, выходивший с чайником из кухни, сочувственно подмигнул Кате, заглянувшей осведомиться, как продвигается дело. Всем видом она давала понять, как утомил ее этот родственничек-демократ.
Адольф же, расправившись со Сталиным, перекинулся на Ленина и его сподвижников, а заодно почему-то на Коротича, который прежде писал поэмы о вожде пролетариата, а теперь занялся его разоблачением. Проехался Адольф и по биографиям знаменитых диссидентов, покинувших родину в трудные годы, и в конце своей пламенной речи патетически возопил:
– Я же никогда не покину вас, и вместе мы возродим величие России!
Сергей Семенович, зашедший на кухню сполоснуть миску от щей, недовольно пробормотал:
– Не добили мы вас, сволочей, вот и полезли, как тараканы. Нет на вас Сталина!
Императрица, доселе неподвижно внимавшая оратору, согласно закивала:
– Был порядок, был… Все развалили, все…
– Такие, как вы, душили интеллигенцию в лагерях! – Адольф сорвался на визг. Он всегда чувствовал свое бессилие перед искренней любовью к советскому режиму.
– Да, душили, – подтвердил Вертепный, глядя на Адольфа неподвижными свиными глазками, – вот только тебя среди них что-то не припомню. Ты – говно, а думаешь, что интеллигенция, – спокойно заключил Вертепный и, обтерев рукавом губы от жира, сыто рыгнул и вышел из кухни. Он навернул хороших щец, в меру выпил и оттого был добродушен. СС даже не потрудился выставить из квартиры этого непрописанного демократа.
Но Адольф не понял, как ему повезло. Он глотал ртом воздух, не в силах подобрать слова к отвращению, которое вызвал в нем Вертепный.
– Ненавижу, – прошептал он, яростно пнув ногой так и не прибитую полку.
Надевая пальто, Адольф еще раз столкнулся взглядом с Вертепным, когда тот выходил из туалета с журналом под мышкой: нераскаявшийся сталинист до последней страницы использовал годовую подписку “Партийной жизни”…
Катя и родственники прощались подчеркнуто вежливо и торопливо, чтобы не успеть наговорить друг другу гадостей.
Соседи разошлись по комнатам после спонтанного митинга, а Катя осталась собирать раскиданные по кухне инструменты.
– Ну и душный же свекор у тебя, – заметил Нил.
– Не то слово! – она закатила глаза. – Тошнит от его проповедей, наизусть их знаю, всегда одно и то же: те же слова, те же чужие мысли, набившие оскомину разоблачения. Хотя бы раз процитировал что-нибудь из Пушкина, так нет же – только Стреляные, “Колотые” и далее все в том же духе. Пойми правильно, я тоже сочувствую пострадавшим, но ведь нельзя же впадать в остервенелость! Адольф просыпается с покаянием и ложится с ним. Ты не представляешь, какие он отмачивал фортели. Однажды заявил, что уйдет из семьи, если Илья, я и Ирина не покаемся в преступлениях сталинского режима. Мы пытались отпираться, ссылаясь на малолетство, но он категорически отказывался жить под одной крышей с пособниками кровавого террора. Адольф убежден, что у нас в стране нет невиновных даже среди младенцев. Кто не жертва, тот – преступник. Либо ты пострадавший, либо – виновный в страданиях другого.
– Ну и как, ушел он из дома?
– Ирина тогда же утром за чашкой кофе во всем созналась и покаялась, не желая сердить мужа в день зарплаты. Илью эти комические разборки достали. Да разве его одного? Я выучила весь репертуар Адольфа, он ведь как заевшая пластинка: Сталин-Ленин, Сталин-Ленин…