Вы не представите себе, как мне было жалко этого маленького поганца. Высох весь, отощал. Вроде бы спит, а веки глаза не полностью закрывают. Держу его на руках — ни веса, ни тепла почти не чувствую. Слезы сами по себе так и капают на его сморщенное старческое личико, а ему хоть бы хны, даже глаз не открывает. Не только жалость. Злые слезы, от беспомощности, от неизбежности того, что вот–вот произойдет.
— Что ж это, черт ее побери, за жизнь такая распроклятая, за медицина наша несчастная! Не успеешь что хорошее в жизни найти, душой прикипеть — тут же теряешь. А ты, поганец, что себе думаешь? Ты понимаешь, что завтра тебя уже не будет? Мне не спасти тебя, если ты сегодня не прекратишь это безобразие. Все, что в наших силах, что было у нас, мы уже на тебе перепробовали. Но есть же у тебя гражданская совесть! Должен же и ты что‑то сделать для своего спасения или так, дуриком хочешь проскочить? Вот так, последнее тебе предупреждение: сегодня или никогда.
Так по–мужски мы поговорили с Чернышовым в конце рабочего дня, перед моим уходом.
Ночью понос прекратился.
Долго я не хотела его выписывать. Вначале отговаривалась тем, что он не — набрал вес, потом делала повторные посевы. На выписке настояла заведующая.
Я оформила документы, но никак не могла с ним расстаться. Если Вы не знаете, как улыбается месячный ребенок во сне и думаете, что это только гримаса, если Вы не чувствуете его запах, а Вам кажется что он плохо помыт, если Вы не чувствуете сквозь пеленки тепло этого маленького тельца — Вы очень обокрали себя.
Прощай, Чернышов!
Октябрь 1993 год