Девушка удивленно посмотрела на меня, поправила локон.
— Помню.
— Это хорошо, что ты их помнишь.
— Они?
— Один из них, тот, визглявый.
— Ясно. Это правая рука главаря. Где тебя избили?
Я знал, что Тася задаст этот вопрос, и был готов на него ответить, но, когда она спросила, растерялся. Девушка ждала моего ответа, не подозревая, что вопрос этот мне неприятен.
— Там, у Мотьки Звягиной, — с дрожью в голосе наконец ответил я.
В глазах девушки я прочитал недоумение, она задумалась, а потом сказала:
— Я схожу туда, разберусь.
Удерживать ее я не стал. Если она решила, то обязательно настоит на своем. Дед Евлампий засобирался с ней. Когда девушка вышла, я попросил:
— Деда, ты одежду мою принеси оттуда.
— Ладно, — буркнул он и поспешно вышел, прихватив с собой берданку.
Вскоре дед вернулся, положил мою одежду на сундук, молча сел на корточки у печи и стал набивать трубку.
— Ну что, деда? — спросил я.
— Ничего. Нету их — сгинули, а Мотька во хмелю валяется.
— Надо бы парнишку расспросить.
— Судачили с ним, но он ничего путного не сказывает, запугали мальца.
— А Тася где?
— Ушла в сельсовет к Терентьевне, секлетарше.
— Зачем?
— Неведомо.
Я подумал, что она пошла просить помощи в задержании Лапушенко и его дружка. Но я ошибся, она вернулась с фельдшером. Фельдшер, высокий, худощавый, пожилой человек, быстро осмотрел меня, прощупал ребра, голову и заключил:
— Ничего — синяки, ссадины и легкое сотрясение головного мозга, через пару дней встанет на ноги.
Он молча сложил свои нехитрые инструменты в чемоданчик и ушел.
— А я, между прочим, встану не через два дня, а сейчас, — сказал я, приподнимаясь на локтях.
— Полежи, паря, полежи — раз доктор наказал, знать, так надо, — запротестовал дед.
Тася ничего не сказала, она укоризненно посмотрела на меня и молча вышла.
«Узнала все, а теперь презирает», — с горечью подумал я и резко опустился на подушку.
— Чего ты? — испуганно придвинулся ко мне дед.
— Ничего, просто так.
— Эх, был бы чичас Мироныч — он зараз бы поставил тебя на ноги, — с глубоким сожалением заговорил дед. — Молодуху вон, почитай, с того света возвернул. Хороший был лекарь, вся округа к нему тянулась, никому не отказывал. А теперь вот нету его...
Он зло сплюнул и потянулся за кисетом.
— Кому же понадобилось лишить жизни такого человека, а? Кому он перешел дорогу? Увидеть бы енту гадюку — своими руками придушил бы, японский бог!
— Не волнуйся, деда, скоро увидим, — успокоил я его.
— Дай бог, дай бог, — с надеждой посмотрел он на меня слезящимися глазами.
Хозяев дома не было. Все уехали на покос, и дед сам распорядился в доме. Он сходил в кладовку, принес прошлогодней засахаренной брусники и надавил соку. Я с удовольствием выпил его и через некоторое время почувствовал, что жар спал. Потом дед напоил меня холодным молоком с душистым домашним хлебом. Я попросил открыть окно. В комнату ворвался слабый ветерок, принесший с собой запах луговых трав, терпкий запах полыни и прелого навоза. Стали слышны звуки деревенской жизни: стук молота в кузнице, звонкое повизгивание пилы от строящегося напротив дома, мычание коров у речки и куриный гвалт. Мне неудержимо захотелось встать, выйти на улицу. Эх, с каким удовольствием я покосил бы траву на такшинской низине, повалялся бы на свежем сене!
Углубившись в воспоминания о детстве, убаюканный ворвавшимися в комнату звуками и дыханием полей, я заснул.
Не слышал я, как вошла Тася, как она разговаривала с дедом о том, чтобы перед утром пойти в устье Елкинды, окружить зимовье Лапушенко и захватить их обоих с дружком-бандитом. Не чувствовал, что она долго и внимательно смотрела на меня, о чем-то сосредоточенно думая.
РАНО утром я вдруг проснулся. Не знаю отчего, но проснулся. Может быть, я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, а может, оттого, что услышал глубокое сиплое дыхание курящего человека, или от едкого дыма самосада. Я открыл глаза и в предутренней мгле увидел человека, сидящего в углу на скамейке.
— Ты что не спишь, деда? — спросил я.
Человек пошевелился, кашлянул, но не ответил. Я внимательно вгляделся в него. Это был не старик, кто-то другой, коренастый и гораздо моложе. Кто же это? Чернов? Непохоже — у того копна волос и фуражку не носит. Что-то знакомое в фигуре, но не разберу — темно еще.
Человек снова откашлялся и сказал:
— Я Лапушенко Митрофан.
Сначала я не поверил своим ушам и невольно переспросил:
— Кто, кто?
— Митрофан Лапушенко, — повторил он.
Я резко вскочил и сел на кровати.