В одном купе с нами ехала пожилая чета. От самой Москвы оба жевали, жевали что-то и изводили друг друга заботами. Во втором часу ночи эти голубки наконец сошли, с пыхтеньем волоча чемоданы и корзинки, и я предложил тебе перейти на нижнюю полку. Ты не ответила. Спишь, решил я. Еще бы! За пять московских дней ухайдокала себя совершенно. Все хотела увидеть, жадина... Все!
В зоопарке, помнишь, не показывали почему-то жирафа. Тьма-тьмущая разного зверья, за неделю не обойдешь, но ты встала перед пустой клеткой, и на лице - такое отчаяние, что я даже рассердился.
То же - в Третьяковке, где вместо некоторых картин висели таблички: "Взято на репродукцию". Я пошутил, что упущенная рыба всегда кажется самой большой, но ты серьезно посмотрела на меня и не проронила ни слова. Зато каким восторгом сияли твои глаза на той занесенной снегом подмосковной даче, куда нас привез знакомый Лобикова! Вот тут все было на месте. И ели, и узкая дорожка, по которой мы шли гуськом, и дятел, что усиленно долбил мерзлый ствол, и настоящая печь... (Печь! Кто бы знал!) Ее мгновенно растопили загодя приготовленными дровишками, сухими и тонко наколотыми, они потрескивали, ты грела руки и, поймав мой взгляд, благодарно улыбнулась. Без слов. Слова были сказаны после, далеко от Москвы, когда наши попутчики с пыхтеньем вылезли во втором часу ночи на какой-то захудалой станции.
Стучали колеса, мы были вдвоем в купе, я лежал внизу с закрытыми глазами, но все равно чувствовал лицом холодный свет проносящихся за окном фонарей. Мечтал, как славно заработает у меня вырванный наконец-таки пастеризатор непрерывного действия... И вот тут-то донеслось сверху: "Спасибо, папа".
Спасибо, папа... Я открыл глаза. Громче забарабанили колеса, ярче ударил по зрачкам свет, но тотчас кубарем улетел назад, и по купе с бешеной скоростью переместились наискосок тени. Белая занавеска на окне фосфоресцировала. "Не спишь?" - произнес я осторожно. И услышал: "Нет". За окном ослепительно вспыхнул фонарь - вспыхнул и тут же канул в темноту, как бы выхваченный чьей-то мощной рукой. Обеспокоенно поднял я голову. Хорошо помню, что испугался тогда. Чего? Не знаю, Катя. Возможно, это было предчувствие беды, которая, затаившись, уже ждала своего часа.
За три года, что тебя нет, я перебрал в памяти всю твою жизнь. Проштудировал обе тетради с выписками - одну, заполненную от корки до корки, и другую, доведенную лишь до половины. Со школьным прилежанием вгрызался в книги, которые ты читала (я отыскивал их по выпискам) Чуть ли не назубок выучил полтора десятка оставшихся после тебя писем - давнишних. Много часов провел с Вальдой .. Боже, каким, оказывается, невнимательным был я! Беда, затаившись, ждала, но я лишь однажды всерьез испугался за тебя - тогда, в поезде, который на всех парах летел из снежной и каникулярно праздничной Москвы в дождливый Светополь. "Не спишь?" - повторил сдавленным голосом. Ты молчала. Может, не услыхала за стуком колес, теперь опять таким оглушительным? "Катя!" - позвал я. Фонари больше не мелькали, темень стояла в купе, лишь слабо белела полоска простыни. "Катя! За что спасибо?" - и уже собирался сесть, когда наконец услышал негромкое: "За Москву спасибо... За все".
Сломя голову мчалась ты в унылый Джиганск, где на крохотном консервном заводике трудился твой избранник. Осенью и зимой (я перевел его в Светополь лишь в марте) там поколенная грязь, так что гулять негде, а в комнатушке, которую он снимал, не особенно-то повеселишься, но это не останавливало тебя. Летела... А потом, когда у вас появилось наконец свое гнездышко, когда к вашим услугам - все развлечения большого города, Щукин стал вдруг безразличен тебе. Это внезапное охлаждение было столь же необъяснимым, как и неожиданный порыв к нему. Теперь, задним числом - а ты обрекла нас все, все постигать задним числом - я догадываюсь, что интерес к нему заронил я. Меня удивила беспрекословная готовность этого денди переться в глухомань, к черту на кулички, в поселок (тогда еще Джиганск был поселком), где по центральной улице разгуливали куры, а во дворах, засаженных картошкой, устремлялись в небо журавли колодцев. Удивила, поскольку, если судить по его виду, он должен был заартачиться. На худой конец, осведомиться, нет ли в Светополе какой-нибудь завалящей должности (такая вакантная должность как раз была). Ничего этого он не сделал.
Быть может, он не совсем представляет, где это? Я проинформировал. Я даже прибавил, красноречиво глянув на его замшевые штиблеты: "Там вам потребуются резиновые сапоги", но он: "Я знаю, Алексей Дмитриевич. Я все знаю о Джиганске... Раз нужно, я готов".
В моей практике такое случалось впервые. Обычно канючат и торгуются, оговаривают условия, обещаниями заручаются, а тут: раз нужно, я готов. Немудрено, что за ужином я со вкусом рассказал об этом любопытном малом. Твоя реакция выветрилась из моей памяти. Я попросту не придал ей значения, но сейчас мне так и видится, как замерла вилка в твоей маленькой, слабой, такой безвольной на вид (безвольной!) руке, и ты с опущенными ресницами, длинными, как у него, впитывала каждое мое слово. Ведь я наверняка ляпнул, что он красавчик, а уж такое ты вряд ли пропустила мимо ушей. Спустя два года - всего лишь два! - когда, обескураженный твоим решением развестись со Щукиным, я разгоряченно твердил: "Но ведь он нравился тебе! Никто же не тянул тебя в загс. Чем-то да нравился он тебе!" - ты: "Конечно, произнесла невозмутимо.- Он хорошо завязывает галстуки".
Вы познакомились в Джиганске в начале марта, то есть в то самое время, когда тут и впрямь не обойтись без резиновых сапог. Грязь, лужи... Фруктовые деревья голо чернеют за ржавыми оградами, поджимают мокрые хвосты собаки, а хмурые люди в одинаковых плащах бесшумно снуют туда-сюда. И все почему-то лузгают семечки...
Ты могла, конечно, проходить практику в любом моем хозяйстве, в том числе и пригородном совхозе "Красный", который, по сути дела, давно уже слился со Светополем, но - как можно! Вмиг узнают ведь, что не просто студентка, а дочь генерального директора... И ты выбрала захудалый Джиганск, которого все твои сокурсники боялись как огня. Лишь две девицы родом оттуда с удовольствием поехали домой да ты - из-за упрямства и чрезмерной гордости (так мы с матерью, не слишком даже удивленные твоей выходкой, расценили это). Вот почему, рассуж-даю я дальше, по душе пришелся тебе юный честолюбец, не снизошедший до унизительной торговли с брюзгливым начальником из-за места работы. А ведь оно ему было ох как небезразлично! ты поняла это сразу, едва увидев его. Какие там резиновые сапоги! Он и по заболоченным джиганским улицам, где даже самосвалы застревали, умудрялся щеголять в выдраенных до блеска модных туфельках. А простроченная курточка на молниях! А красный мохеровый шарф, пышно и небрежно пламенеющий вокруг женственной шеи! А буклистая кепка с огромным козырьком!
"Ну и птицу вы нам прислали, Алексей Дмитриевич",- вежливо упрекнул меня по телефону директор джиганского завода, а я, посмеиваясь, начал выяснять, что он, интересно, имеет в виду? "Да молодого специалиста вашего.- И вздохнул.- Щукина". "Какая же это птица? - серьезно удивился я.Это рыба". Сострил и сам же засмеялся, довольный, что раньше джиганского директора раскусил добра молодца.
А вот Илье твой будущий муж пришелся по душе. "Нормальный парень",проговорил он.
Ты глянула на него с признательностью...
Добрый дядя Илья! Сколько занимательных безделиц дарил он тебе! То метлу Бабы Яги, то вылепленного из снега Деда Мороза... Помнишь, как торжественно внес его на фанерке от посылочного ящика? Проволочные очки, заиндевевшая хворостина в руке, а на голове - красный, сколотый булавкой колпачок. Адрес на фанерке был написан химическим карандашом, снег таял, и буквы фиолетово расползались.
Особенно по душе пришелся тебе цыпленок, которого вы окрестили Мишей Соколовым младшим. (В отличие от мальчика Миши Соколова, который ходил в ту же, что и ты, группу.) Тут же было вкрутую сварено яйцо, ты сама, обжигаясь, очистила его, разрезала пополам и искрошила половинку. От рассыпающегося под ножом желтка шел пар. "А ему можно горячее?" Не мне и не матери - дяде Илье, и он ответил, подумав: "Теплое, наверное, можно". Под спальню приспособили коробку из-под туфель. Вату положила, но капризный птенец не желал спать, пищал и прыгал, норовя выскочить из коробки. Чего не хватало ему? "Наседки,- сказал я.- Наседки, понимаешь? Мамы". Ты сосредоточенно посмотрела на меня большими глазами (с возрастом они как бы уменьшились). Сосредоточенно и недоверчиво... Как досадовал я на безответственного Илью!..
Хотя почему же безответственного? Наоборот... Все спокойно у него, все надежно, никаких ЧП. Разве можно вообразить себе, что его близнецы выкинут шутку, которую ты сотворила?
С какой боязливостью входили они следом за отцом в комнату, где стоял гроб! Два юных великана, баскетболиста-перворазрядника (теперь уже мастера), и у обоих - детская растерянность в глазах. А ведь они всегда были лихими парнями. Уже в пять лет, если верить Илье, устраивали в квартире "светопольское море", куда их, видите ли, из-за плохой погоды не повезли в воскресенье...
Ты улыбалась, слушая его бесконечные байки. Это была та самая улыбка да, та самая! - с какой ты говорила позже о молодом доценте по фамилии Вальда.
Смешные рисуночки эти увидел случайно, через твое плечо, и остановился, пораженный: в конспекте - и такое! "Что это?" - спросил. Тебя позабавило мое изумление. "Это? Это философ Вальда".
С любопытством взял я конспект. О философе Вальде, читавшем вам какую-то обществен-ную дисциплину, я уже слышал. Но я никогда не верил, что он был таким рассеянным, как ты изображала его. Что являлся на лекции в домашних тапочках, путал сельхозинститут с педагогическим и чуть ли не запамятовал, какой год нынче. История с воробьем, уверен я, также вымышлена. Что-то подобное, возможно, было, возможно, он и подобрал по пути в институт воробья с подбитым крылышком и притащил его в портфеле на лекцию, чтобы показать специалистам с соответствующих кафедр (сельхозинститут как-никак!), но чтобы ползать на карачках в опустевшей аудитории в поисках удравшей птахи! Войдя, ты якобы увидела торчащий из-под стола, обтянутый малиновыми брючками круглый зад. Ни о каком воробье понятия не имела и решила, что это пребывающий в странной позе доцент, серьезный преподаватель общественных дисциплин, жалобно зачирикал вдруг. Ты так живописно повествовала об этом, что я и поныне вижу застрявшего под столом пузатенького философа. А вот на кафедре ну никак не представляю его. В бойлерной, среди толстенных изогнутых труб, разноцветных, похожих на внутренности гигантского животного - да еще тепло и тихо! - он выглядит куда естественней.
Судя по всему, Рада знала о нем больше, чем я. Вы ведь дружили .. Именно к ней в Тополиное поехала ты в ту субботу.
Та суббота .. В шесть утра Роман был возле дома, и мы, не заезжая в контору, прямиком отправились в Крутинск. Ты еще спала (неужели спала? Во всяком случае, была в постели), и я, заглянув в твою комнату, мог увидеть тебя. Но кто же знал, что это твои последние часы дома! В твоей поездке к Раде не было ничего необычного: ты любила гостить у нее.
Коренная горожанка, она и не собиралась никогда жить в Светополе. Только в деревне, в собственном доме, с садом и пасекой, и обязательно много детей. Вот о чем мечтала четырнадцатилетняя девочка! Моя мама, твоя бабушка, пришла в ужас, услышав такое. (Ты, злючка, специально заговорила об этом в ее присутствии!) "Эта... Которая в восьмом классе?" - "В седьмом,- невозмутимо поправила ты.- В седьмом, бабушка".
Не знаю имени женщины, которая, поднявшись с рюмкой в руке, говорила о тебе за поминальным столом. Хорошо говорила... О твоей принципиальности. О том, что Екатерина Алексеевна (она назвала тебя Екатериной Алексеевной и вдруг запнулась) - что Екатерина Алексеевна была прежде всего честным человеком.
Я знал, что означает это. Ты круто начала. Слишком круто, показалось мне, когда же я пытался поделиться с тобой своим административным опытом, ты лишь улыбалась в ответ. Я злился. Говорил что-то про розовые очки, через которые ты смотришь на мир, но ты никогда не снисходила до спора, а если уж я совсем расходился и приплетал, например, Щукина, просила: "Не надо, папа. Пожалуйста..." Не выходило у нас с тобой серьезных разговоров, дочка.
А Щукина я приплетал в качестве доказательства твоей чрезмерной требовательности к людям. Через год после вашего разрыва он преспокойно женился, в положенный срок у них родился мальчик и... Нет, я не говорю, что они живут душа в душу, откуда мне знать это, но - живут ведь. Живут! Раза два я встречал их вместе. Модная дамочка в огромных очках, курносенькая, очень даже, показалось мне, уверенная в себе. Впрочем, что я! - ты ведь сама видела ее. "Сегодня имела честь познакомиться с женой твоего Щукина". Моего! "Ну и как?" Ты подумала. "Симпатичная девушка". Я не подал виду, но, признаюсь, мне стало неприятно. Уж не ревновал ли я своего Щукина - вместо тебя?
Ты догадывалась, что кто-то есть у меня. А иначе почему не полюбопытствовала, где это пропадал я сутки? Почему не сказала матери, что приехал шестичасовым поездом? Тебе брякнул об этом Илья, обычно сверхосмотрительный, но ему и в голову не пришло, что, вернувшись из командировки, я не домой отправлюсь, а... Он не спросил куда. Его не интересовало это. Виновато покаялся, что, встретив тебя в городе, сказал о моем приезде. "Если надо... Вот билеты с сегодняшних поездов", - и с убитым видом протянул мне розовые листочки. Я засмеялся. На душе скребли кошки, но я засмеялся, представив, как сую тебе в качестве алиби эти дурацкие бумажки. Видишь: не перед женой, твоей матерью, собирался оправдываться перед тобой.
Умница, ты ни о чем не спросила. Прищурившись, посмотрела на меня, ответила легко: "Привет!" - и, может быть, лишь на секунду дольше обычного задержала на мне пытливый взгляд.
Эту женщину, Катя, зовут Соней. Мы познакомились с ней у Марии. Безголосая, красная от температуры, с обвязанным горлом, послушно расписывалась моя сестра на чертежах, которые принесла молодая сотрудница. "Ты на машине?" - спросила. "Был. А что?" Но уже понял, в чем дело, и посмотрел на гостью. Она тоже поняла, зарделась, как девочка, стала быстро собирать в огромную папку бумаги. "Да я думала, Соню подвезешь. Там...- Она взглянула на темное окно,- там все то же?" - "Все то же",- ответил я, весело наблюдая за смущенной и еще ускорившей сборы женщиной. "Нет-нет... Мне рядом совсем. До остановки". А все то же означало, что на улице по-прежнему туман и изморось, выпавший ночью снег превратился в кашицу обычная светопольская зима. Ты надевала пальто с капюшоном и косыми прорезями карманов, натягивала узкие сапоги и уходила - в восемь, в девять вечера. Куда? Мы не задавали тебе этого бесполезного вопроса, лишь ворчали, что хороший хозяин собаку не выгонит. Но как раз в такую погоду семь лет назад я вышел от занемогшей сестры с женщиной, которая несла под мышкой большую папку с тесемочками. Моросило. Я поправил шляпу и поглядел сбоку на свою спутницу. А она на меня - из-под уютно облегающего молодое лицо платка. "А ведь у меня нет зонтика",- сказал я. "У меня тоже",- ответила она с виноватой улыбкой, и две маленькие скобочки появились по обеим сторонам ее пухлого рта.
Скоро тридцать, как мы живем с твоей матерью. На серебряную свадьбу ты подарила нам гигантский рисунок в виде игральной карты, верхняя половина которой - дама, а нижняя - король, лукаво подмигивающий кому-то. У меня тут чересчур длинный нос, маленькие глазки, а губы вытянуты. Что-то утиное в моем облике, но узнают сразу, а вот мама, грузинская царица в короне из обручальных колец, не похожа на себя совершенно. Было, помнишь, очень шумно, очень весело, но мне куда больше запал другой вечер - скромное и одинокое наше застолье в гостиничном кафе Нижнегорска, куда мы приехали на пару каждый по своим делам: я - на консервный завод, а она - помочь местному загсу. Целый праздник замыслил я, но официантка в замусоленном переднике охладила мой пыл. У них завтра пересмена, объявила она, поэтому на кухне хоть шаром покати. "Яичницу можно пожарить..."
В отчаянье посмотрел я на свою даму. Ей, однако, пришлась по вкусу идея с яичницей. "Только побольше",- попросила, сглотнув слюну. На плечах у нее лежала шаль. "Две сковородки?" - равнодушно уточнила официантка. "Ага! Две!" Нам постелили скатерть - правда, с пятном, но скатерть (остальные столы сияли под ярким электрическим светом голым деревом), подали бокалы, и пир начался. "За что?" - негромко спросила твоя мать. "За наши двадцать лет". До этого дня оставалась еще неделя, но она сразу же поняла и благодарно прикрыла, соглашаясь, глаза. А потом ввалились три молодых увальня с транзистором, потребовали водки и сырых яиц (на кухне в связи с завтрашней пересменой кончились не только продукты, но и газ), достали из-за пазухи вяленых лещей, и дальше уже наш праздник проходил под музыку. Какой это был вечер!
Роман не успел обойти автобус и затормозил вплотную к нему, когда тот остановился у толпы заждавшихся пассажиров. Начался штурм. Был канун Нового года, и в руках - белые коробки тортов, авоськи с мандаринами, а у одного молочный бидон. С пивом?.. Автобус откатил, грузно приседая на один бок, а любитель пива остался. Он и еще женщина в ширпотребовском пальто с тощим норковым воротником. Это была Соня. "Помедленней",- попросил я Романа, и он проехал так тихо, что мужик с бидоном вытянул, любопытствуя, шею. Мы остановились. Неслышно подошел я: "С Новым годом". Она не вздрогнула и даже не слишком быстро повернулась ко мне. Думала, не ей? Не ожидала святочных сюрпризов? Брови удивленно приподнялись - тонкие-тонкие, как, помнишь, на тех картинах в Третьяковке. Радостно улыбнулась она, узнав. Я довез ее до дома.
Каким покоем веяло от той заваленной снегом дачи, куда без лишних слов доставил нас с тобой знакомый Лобикова! Столичная суматоха не докатывалась сюда. Все тут располагало к неторопливости, и мы тоже стали медленней говорить, двигаться медленней и даже, кажется, медленней дышать. Вот только сухие, тонко и ровненько наколотые дрова вспыхнули сразу, и огонь быстро-быстро заплясал по ним. "Сейчас тепло будет",- неумело подмигивая одним глазом (другой бельмо затянуло), пообещал хозяин. И хихикнул. Это был тщедушный старикашка с безбородым лицом, неприятный своей вкрадчивой ласковостью. Но даже он не испортил тебе настроения. "Все как по-настоящему",- проговорила ты чуть слышно, но я разобрал. На деревянной веранде стояли мы, одни, я курил, а ты в белой заячьей шапке-ушанке смотрела и слушала, замерев. Стучал дятел.
Медленно переходили мы из зала в зал; ты впереди, я - за тобою. Простодушно радовался я, видя знакомые с детства картины, а ты - ты смотрела взглядом профессионала. Взглядом будущего мастера...
Дважды твои рисунки получали призы на областной выставке, а один едва на всесоюзную не уехал, и тут как раз ты объявила, что бросила это. Так спокойно и просто сказала, буднично, что до нас даже не сразу дошло, о чем это ты. И лишь когда убедились, что бесследно пропала не только работа, предназначенная для Москвы, но и все остальные - буквально все! - нам мало-помалу открылся смысл происшедшего.
Оказывается, сожгла всё. Всё зараз... Плотные листы занимались плохо, поэтому приходилось рвать их. Одной бы возиться до ночи, но тут сразу же нашлись доброхоты - соседские мальчишки. Представляю, с каким энтузиазмом совершали они у мусорных бачков эту варварскую расправу...
Втроем стояли мы перед тобой: я, мать и запыхавшаяся Мария, специально зашедшая взглянуть на рисунок, которому предстоял дальний путь. "Что-нибудь случилось?" - тупо вымолвил я. "Ничего,- ответила ты, не отрывая глаз от книги.- Просто решила больше не заниматься этим".- "Но ведь какая-то есть причина, Екатерина!" Ты подняла взгляд: "Что?" - "То есть как это - что? Ты принимаешь решение, которое... которое... И даже не считаешь нужным посоветоваться с нами".- "Которое - что?" Эта твоя невозмутимость, а еще шумное дыхание Марии, уже готовой расплакаться, совсем доконали меня. Что-то о твоем несовершеннолетии понес, о дурацком характере, о наплевательском отношении к родителям...
Причина все же была, только я узнал о ней спустя уже много лет. Надя Рушева... В восторг привели тебя ее работы, собственные же показались по сравнению с ними жалкой мазней. Мне поведал об этом Вальда. А я, родной отец, понятия не имел. Ни я, ни мать, ни тетя Мария. Эта уже хлюпала носом и сморкалась - точь-в-точь как хлюпала и сморкалась много лет назад, в июле 41-го, у гроба отца.
Вдоль и поперек исходил я старое кладбище Мхом покрылись вросшие в землю каменные глыбы, что ставили во время войны вместо памятников. Воровато нагнувшись, не столько читал, сколько ощупывал полустершиеся надписи. Но почему воровато? Как бы кто, выросши из-под бурьяна, не спросил громовым голосом: "Вы что тут делаете, гражданин?" Не ответишь ведь: могилу отца ищу.
Мария и та не помнила. А ведь, в отличие от нас с матерью, она столько раз бывала здесь! Даже в день нашего поспешного отъезда, когда к Светополю уже подкатывали немцы.
До последней минуты эвакуировала мама детские дома и интернаты. Для себя времени уже не осталось. Торопливо побросала в последний, переполненный людьми и вещами грузовик несколько узлов и обвязанный веревкой чемоданчик. Несмотря на теплынь (мальчишки в рубашках стояли), на ней было длинное драповое пальто. На уборную глядела она. И правда, куда еще могла запропаститься дочь? "Сбегай",- приказала, но я наотрез отказался выполнять это унизительное поручение. Путаясь в фалдах пальто, мама сама отправилась в уборную, и тут во двор влетела Мария...
Лишь спустя шестнадцать лет, вернувшись с Камчатки, призналась она, что бегала в тот последний день к отцу. Тополек посадила. Слева от камня, если встать лицом к надписи... И вот теперь, по прошествии уже не шестнадцати, а без малого сорока лет, я пытался отыскать его могилу по тополю. Увы! Их на старом кладбище слишком много.
В твоих тетрадях с выписками есть такая: "Совершенномудрый, совершая дела, предпочитает недеяние". Сколько размышлял я над этими словами! Они в самом начале второй тетради, доведенной только до половины. Никаких дат тут нет, поэтому определить, когда ты записала это, невозможно. Одно несомненно: ты эту заповедь нарушила.
Рассказывал ли я тебе, что поступал в авиационный? Там был зверский конкурс, я, естественно, и не прошел, и тут-то впопыхах сунулся в пищевой. Москва как-никак, пять лет вольной студенческой жизни. А там видно будет... Илья - тот ни о чем, кроме железнодо-рожного, не помышлял, а на мое предположение: "Ну, а если не поступишь?" - отвечал удивленно: "Как не поступлю?"
Вот и твой выбор не был случаен, хотя удивил многих. Почему вдруг сельхозинститут? Почему ветеринарное отделение?
Наверное, это началось с Миши Соколова-младшего. Поила его, кормила с руки мелко искрошенным яйцом. Махая крылышками, цыпленок с писком бегал за тобой по всей квартире. "Ему наседка нужна",- сказал я, и ты, в ночной рубашонке, внимательно посмотрела на меня. А на другой день снесла Мишу Соколова к домику, где жила курица с цыплятами. Подталкивала его к забору, а он, глупенький, отчаянно сопротивлялся. Цвели абрикосы.
Рыжая собака лежала, свернувшись, под мокрым кустом. Подняв голову, равнодушно глянула на меня и завозилась, устраиваясь. Поскуливала, но тихо, не для меня, не надеясь меня разжалобить. Я ушел. Почти полтора года минуло после твоей смерти.
Всем, сказал Вальда, нельзя помочь, на что я ответил: зачем же всем, достаточно сделать что-нибудь для трех, двух, для одного человека. Бывший вузовский преподаватель кивал в такт моим словам. А затем: "Но ведь так несправедливо: одному дать, другому нет".- "А как справедливо?" - спросил я. Он неуверенно улыбнулся: "Не знаю... Может, себя лишить преимуществ".