Юбилей. Есть что-то в этом событии от армагеддона. Сама организация праздника уже достойна стать сюжетом какого-нибудь ситкома. А если это еще и юбилей твоей матери, не последнего человека в городе, то тянет увешаться амулетами от всего на свете и укрыться в какой-нибудь пещере.
Нет, я люблю публику, обожаю внимание, но только если оно исходит не от родни и знакомых. Девяносто процентов пожелают удостовериться, что дела у тебя идут хреново (или хреновей, чем у них), выколупывая подробности, сочувственно цокая языком, качая головой.
Поэтому в это элитное загородное стойло, именуемое «Ресторан «Лесной», где Евгения Александровна вознамерилась отпраздновать свой день рождения, явился как на ринг, собираясь валить противников ослепительными улыбками, ловкими уходами от ответов, сарказмом и завуалированными подколками.
Вот вроде бы среда, середина недели, но мать не побоялась позвать весь цвет города (кажется, даже наш бессменный мэр мелькнул где-то), родных, знакомых отца и своих. И погода еще баловала. Несмотря на начало сентября было так же комфортно, как на курорте в бархатный сезон: ненавязчиво тепло и безветренно.
Веранда ресторана, где пока собирались гости, гудела, точно взбесившийся трансформатор, разодетые дамы и господа мельтешили, здоровались-обнимались, хохотали и переговарились, я же стоял в стороне, наблюдая за действом с постной миной.
Нет, конечно, мать я не проигнорировал. Как только приехал, сразу же нашел ее, поцеловал в щеку, поздравил и поинтересовался, как там поживает мой подарок — чертов редкий сорт орхидей, который через третьи руки где-то добыла Марго. Название этих цветочков благополучно вылетело из головы сразу же, как секретарша его озвучила.
— Ой, Гошик, они такие чудесные! Спасибо огромное. Я их уже устроила, но теперь практически живу на даче, надо ведь наблюдать, чтобы все в порядке было. Твой отец недоволен, само собой, — рассмеялась мать.
— А Нелличка, представляешь, тоже мне орхидеи подарила, — подмигнула Евгения Александровна, ухватив меня за локоть. Пораженный, я застыл на месте. — Свою картину с ними. Я повесила ее у нас в квартире. Вы с ней точно сговорились! Вместе думали, что мне подарить? Может, даже работали вместе?
Мать улыбалась довольно, со знающим и гордым видом: мол, все понятно с вами обоими, но прямого ответа пока не потребую.
— Ну ты преувеличиваешь, — ответил я, приятно удивленный такому совпадению. Прямо знак свыше!
И да, мы с Нелли работаем вместе, но немного над другим. К искусству это отношения не имеет, а к подгузникам и распашонкам — очень даже.
Потом Евгения Александровна отвлеклась на других гостей, а я начал поиск жены. И с каждой минутой тревога и гнев нарастали: этой занозы нигде не было.
Я понял, что в шатком равновесии наших отношений-неотношений произошел сдвиг, еще в воскресенье, когда отправил ей СМС со смайликом и предложением поужинать если не вместе, то, к примеру, в одном ресторане за соседними столиками. Никакого ответа не последовало. Это было дерьмово, это задело, но списал все на типично женскую смену настроения. В понедельник сообщил ей, что заказал подарок для матери, и поинтересовался, как дела с презентом у нее. Вновь молчание. Во вторник уже так бесился, что послал ей больше десятка СМС с одним вопросом: «Какого черта ты меня игнорируешь?» Разумеется, ответа не дождался. И тогда отправил контрольное: «Завтра в шесть заеду за тобой, поедем на юбилей». И вуаля! Аллилуйя! «Не смей!» Замечательный, емкий ответ, доказавший, что Элеонора Вишневецкая жива-здорова и даже не заперлась от мира в мастерской, просто не желает общаться.
Все изменилось, без сомнения. Но, бля, в какую, мать его, сторону?
Гости постепенно рассаживались, где-то через четверть часа уже должна была стартовать развлекательная программа, я же, старательно избегая попадаться на глаза родителям, брату или сестре, приговорил в баре две порции виски с тоником и остался стоять в тени одного из деревьев у веранды. Отбрехался от парочки знакомых, назойливо лезших с вопросами о моей жизни, изящно послал лесом какого-то дальнего родственника, решившего постоять рядом, «ибо вечер хорош».
Я ждал и злился. Следовало бы обдумать план дальнейших действий, но определился: к чертям любые планы! Нелли сама поставила вопрос ребром, и сегодня намерен решить его окончательно.
Как там говорят? Тяжело ждать и догонять. Так вот, процесс вообще становится невыносимым, если при этом ты еще и чертовски взбешен.
И как только эта мысль сформировалась в моей голове, я получил первый удар на этом дерьмовом ринге-вечеринке.
Элеонора все-таки прибыла. И на миг вышибла из меня дыхание и разум…
У женщин это вечный фетиш — маленькое черное платье. Этакое тайное оружие, от которого немедленно надо их избавить, раздев. Особенно дрянь дело, если длина вот такая невинно-развратная — чуть выше колен, а Нелли выглядит в нем как хрупкая, неземная и грешная греза. Моя греза…
Засияв улыбкой, послав подальше все дурные предчувствия, я, наконец, отмер и решил покинуть свой медвежий темный угол. Пока приближался к жене, направлявшейся ко входу в ресторан и не заметившей меня, ласкал взглядом изгиб шеи, который сегодня не закрывали волосы, собранные в элегантную высокую прическу, изящные линии груди, талии, волнующие — бедер. Понятно, что поглощенный созерцанием, я пропустил второй удар.
О да! Не я один спешил к Элеоноре, подбирая по дороге слюни. Меня опередил какой-то козел, который до этого стоял на веранде, перетирая с кем-то. Плечистый мужик, темноволосый и лохматый, с намеренной легкой небритостью. Одет так, что хочется послать: голубые подвернутые джинсы, серый блейзер на белую майку-алкоголичку, мокасины на голые ноги — стиль «шик головного мозга». Мы вроде были одного возраста, но внезапно почувствовал себя отставшим от жизни старпёром в своей классической двойке и синей сорочке.
И когда рука этого мудака легла на талию моей жены, мгновенно его узнал — Всеволод, мать его, Горин! Хотя нет, это не его имя. Его — Всеволод-Не-Жилец-На-Этом-Свете! И завершающий штрих к картине ядерного взрыва моей ярости — этот сукин сын наклонился и поцеловал Нелли в щеку, а та мило и застенчиво улыбнулась ему. Не оттолкнула (как меня в тот раз!), не отвернулась (как со мной в тот раз!), не кивнула головой, мол, убирайся отсюда (как мне в тот раз!), а чуть зарделась от смущения или же удовольствия… Позволила…
И в ту секунду для меня весь остальной мир, вспыхнув адовым пламенем, рассыпался в пепел. Осталась только одна точка, яркая, выпуклая, точно нарыв, — Нелли и этот смертник рядом с ней. Прикасающийся к ней так, будто имеет на это право. Ноги несли меня к ним, а голова… В голове звучало только одно: уничтожить, размазать эту сволочь так, чтобы и мокрого места не осталось! Сейчас же, немедленно!
Не имел понятия, как это случилось. Вот находился метрах в двадцати от них, а сердце колотилось набатом, кровь шумела в ушах, а через секунду — уже схватил за грудки этого козла, отшвырнул его от себя, заорав:
— Не смей к ней прикасаться, ублюдок!
Горин еле удержался на ногах, смотрел на меня с перекошенным от шока лицом. А я уничтожал его взглядом, дернулся было к нему, но почувствовал, как кто-то удерживает меня за плечо. Вроде бы собирался народ, слышались голоса, меня звали по имени, но мне было плевать на все. Четкая цель уничтожить эту мразь не позволяла распалять внимание на ненужные внешние раздражители, правила и нормы этикета, уважение к приличиям.
— Какого хрена ты творишь?! — возопил мудак.
Высвободившись из чьего-то довольно слабого захвата, подскочил к нему, замахнулся, но Горин вовремя убрался с траектории движения моего кулака, не удалось подпортить его небритую рожу. Паскуда!
— Я убью тебя!
— Ты идиот, Доронин! Ты кто ей вообще? Уже и не муж, так что…
Перебил его, выплюнув:
— Ты покойник, козлина! И я ей муж. Чтоб ты знал, мы уже месяц спим вместе!
Он скривился так, словно получил удар под дых, впился вопросительным взглядом куда-то за мою спину:
— Нелли?
— Это… — Послышался дрогнувший, слабый голос жены позади. Я прервал ее.
— О да! Она подтвердит. И ничего тебе не светит! Убирайся отсюда. Убирайся из ее жизни!
Горин гадко усмехнулся.
— Кретин, тебе тоже ничего не светит. И никуда я не собираюсь убираться, уберешься как раз ты. — Он демонстративно поправил свой паршивый блейзер, повел плечами расслабленно.
— Ах ты тварь!
Устремился к нему разжатой пружиной, но неожиданно кто-то сзади схватил меня, скрутил руки.
— Всё! Успокойся, брат! Прекрати. Хватит уже, ни к чему хорошему это не приведет.
Озлобленный, я оглянулся, уставился в напряженное лицо Данила.
— Ты думаешь, я это так оставлю? Пусти меня!
Набить морду этому Севе-куску-дерьма хотелось нестерпимо, бульон ярости, вскипевший до критической отметки, чувствовался очень остро, желчью оседая в горле, казалось, еще мгновение и я натурально воспламенюсь, но… Некстати стала возвращаться реальность. Не знаю, была ли тому причиной мертвая хватка Даньки и каменное выражение его лица, затаившийся страх (за меня!) в глазах, или, может, это бледные изумленные гости матери, обступившие наше живописное трио. Безмолвные, таращились так, как будто стали свидетелями предосудительной пикантной сцены… Хотя ведь в каком-то роде так и есть. Нашел среди друзей и родни ошеломленную застывшую мать, отец приобнимал ее за плечо. Оцепеневшая Алевтина прижималась к Андрею, переводила взгляд с меня на Горина, а потом куда-то за мою спину, видимо, там стояла Нелли. Прикрывала рот кулачком, растерянная и тоже испуганная.
— Какой скандал, — ахнул кто-то из задних рядов зрителей, и будто зеленый зажегся: все вполголоса загалдели, зашевелились, отмерли, переваривая услышанное и увиденное.
Бля, чудесная серия апперкотов на этом долбанном ринге-вечеринке. Завершившаяся моим нокаутом.
— Успокоился? — спросил брат, чуть ослабляя хватку.
— Да, все под контролем, — процедил я, дернулся, освобождаясь.
Повернувшись, я взглянул в лицо Элеоноры. Расширившиеся глаза смотрели на меня так пристально, с такой болью и злостью, что на миг задушила паника. На скулах тлел гневный румянец. Поджав задрожавшие губы, Нелли резко развернулась и зашагала куда-то в сторону темных крытых площадок, находившихся напротив здания ресторана.
— Егор, как вообще это понимать? Что ты устроил?
Мама. Пробилась ко мне через спешивших рассосаться с места спарринга гостей. Крайне недовольная.
Подождет. Разберусь с ней позже. Принесу тысячу извинений за шок-юбилей. Сейчас главное — Нелли.
Оттолкнув вставшего на пути Данила, я устремился вслед за перешедшей на бег женой. Нагнал ее у автодрома, сейчас темного, запертого на все замки, сквозь деревянные переплеты решетки в полумраке были едва различимы разноцветные бока электрических машинок.
Резко развернувшись ко мне, Нелли выставила руки. Оценил выражение лица, блестевших слезами глаз — феерическая ярость.
— Ни слова, Доронин! — выпалила она. — Я не желаю ни видеть тебя, ни слышать!
В бешенстве стиснул челюсти, а в сердце будто впрыснули инъекцию жгучего перца.
— Ты не желаешь? Это после того, что ты тут вытворяла? — Подскочил к ней, тяжело дыша, практически притиснул к решетке.
Глаза жены округлились, полыхнули злостью:
— Ты очумел? Я вытворяла?
— Он лапал тебя! Поцеловал! А ты разрешала! И это на виду у всех.
Элеонора нарочито закатила глаза, рот скривился в язвительной усмешке.
— О боже! И это мне заявляет человек, расхаживающий с трусами любовницы в кармане.
Разжав кулаки, обхватил тонкие плечи, скрытые мягким кружевом, прижал эту невозможную женщину к решетке.
— Я уже задолбался повторять одно и то же! Как чертов попугай! Я. Не. Изменял. Тебе! — процедил, наклонившись к ее лицу.
— У меня другое мнение! — Ее взгляд заледенел. Она умолкла, будто в каком-то бессилии прикрыла глаза, прикусила задрожавшую нижнюю губу.
— Просто уйди. Уходи и не возвращайся… — Произнесла тихо.
— А хрена с два… — взвился было я, но остановился, глядя в болезненно исказившееся красивое лицо.
— Господи, как подумаю, что скажет твоя мать… Что скажут все эти люди… Будь ты проклят, Доронин! Напасть на Севу… Заявить такое… — Она, всхлипнув, закрыла лицо руками.
У меня все помертвело внутри. Порывисто обняв, я крепко притиснул Нелли к себе, пробормотал в макушку и растерянно, и шутя:
— Поверь, все будут в восторге от праздника. Не на каждом юбилее, знаешь, драки начинаются, собственно, еще до культурной программы и возлияния.
— И ты еще можешь шутить в такой момент… — пробурчала она куда-то в мое плечо.
Я осторожно поглаживал ее затылок, спину, успокаивая и сам успокаиваясь. Накат гнева схлынул, но какое-то задорное раздражение не уходило. Мне хотелось уволочь Элеонору отсюда подальше, привязать где-нибудь к кровати и наказать, и утешить, и объяснить, и оставить ее совершенно невменяемой от страсти. Ко мне. И чтобы никто никогда нам не мешал: ни юбилей, ни остолопы-гости, ни тем более этот сволочной Сева!
Проклятое дерьмо! И зачем я его вспомнил? Тут же внутренности скрутила бешеная потребность стереть со своей женщины его прикосновения, доказать и ей, и всему миру, что она — моя…
Ну я не из тех, кто способен долго сопротивляться сильнейшему соблазну. Поэтому наклонился и осторожно, не торопясь, проверяя, пробуя, коснулся губами мягкой щеки, вдохнул тонкий манящий запах духов, поцеловал еще раз — ближе к приоткрывшимся губам.
Нелли не оттолкнула. Замерла, едва дыша, с готовностью встретила мой жадный рот, откликнулась, на краткий миг задрожав. Ее руки скользнули по груди, обняли за шею — почувствовал пальчики в своих волосах.
Толкнул ее ближе к решетке, чтобы нас совсем скрыла тень от любопытных глаз, и с энтузиазмом принялся с нуля создавать этот вечер. К чертям все, что было вначале, главное — сейчас мы целуемся нежно-нетерпеливо, вжимаясь друг в друга, теряясь друг в друге, ловим губами выдохи, тихие стоны.
Платье на ней красивое: тонкие мягкие кружева, ласкающий тело шелк… Но как же оно раздражает сейчас! Я целовал ее шею, едва справляясь с головокружением от умопомрачительного запаха и тепла ее кожи, от быстроты ее пульса, оглаживал бедра, все выше задирая подол, мечтая, как займемся любовью прямо здесь, и плевать на всё и всех…
— Гош… — Простонав, Нелли попыталась оттолкнуть мою руку, забиравшуюся под подол. — Прекрати…
Прекратил. Ни в чем не могу отказать любимой. Теперь моя ладонь, огладив талию, живот, обхватила грудь, большой палец ласково подразнил упругую плоть. Я ощутил, как через тонкое белье (наверняка кружевное!) затвердел сосок.
Боже, как же сильно хочу ее…
— Егор…
Протест утонул в горячечном поцелуе. Но этот прелестный ротик удалось занять ненадолго, увы. Через минуту Элеонора увернулась, отпрянула, попыталась оттолкнуть меня руками.
— Не надо!
С растрепанной прической и вишневыми припухшими губами, тяжело дышавшая, Элеонора Вишневецкая была чистейшим афродизиаком. До осознания с трудом дошли это «Не надо», ситуация в целом, а также то, что весьма болезненное «хочу» придется отложить.
Хотя решетка-то удобная… Нелли могла бы опираться спиной на нее, пока я, стянув с нее трусики (интересно, что ждет меня под ее платьем сегодня?), придерживая под бедра, неспешно, наслаждаясь каждым мигом, входил бы в нее, поглощая поцелуем стоны…
— … просто не следует, — закончила фразу жена, нахмурившись, глядела в мое лицо.
— Ты меня не слушаешь, — вздохнула она через секунду.
Ладошки упирались в мою грудь, по-прежнему пытаясь оттолкнуть. Нехотя выпустил Вишенку из своих объятий, тут же почувствовав прохладу вечера и какую-то внутреннюю пустоту, рождавшую злость.
— Почему? Слушаю. Хочешь поговорить? Давай поговорим. Тем более, что разговор давно назрел.
— Да. Ты прав.
Я кивнул. Конечно, прав. Случаи, когда не прав, можно пересчитать по пальцам одной руки.
— Первое, что ты должна знать, что я люблю тебя. С ума схожу по тебе…
— Боже, Егор… — Нелли устало закрыла лицо руками.
— Не перебивай, — я предупреждающе прищурился. — И даже не думай тыкать мне в лицо этим своим стандартным, мол, ты мне изменил, бла-бла-бла, все мужчины козлы и всегда разделяют секс и любовь. Я наслушался, любимая, этого бреда. Так что дай мне высказаться.
Потер лоб, собираясь. Как в несколько предложений уложить то, что осмысливал месяцами, если не годами? А иногда и не осмысливал, это просто всегда было в душе, как херово божественное знание.
— Я разделяю, Нелли, конечно, секс не равно любовь. Но ты — вне конкурса и вне всяких систем исчислений! Всегда так было, ты знаешь. С того дня, как увидел тебя. Ты — моя жизнь. Нет тебя, и я в аду. И быть с другой… — усмехнулся, вспомнив Дину, — даже физически невозможно. Про психологически вообще не заикаюсь.
Вишенка поморщилась. Ясно — не верит.
— Пусть так, но я своими глазами…
— Что ты видела своими глазами, Нелли? — Взбеленился, стиснул кулаки. — Жуткого цвета стринги? Так они могли попасть в мой карман любым путем!
— Было и еще кое-что, помимо белья! — выдала она.
— И что же?
— Сообщение от твоей… любовницы.
Бля. Очень и очень неожиданно. Хорошая улика. Можно ведь установить, кто меня подставил и превратил мою жизнь в треклятое адище.
— Какой интересный поворот. Неожиданно выясняющийся спустя месяцы после развода. И что же она писала? С какого номера? Ты сохранила его? — уцепился я.
— Я удалила. И не хочу пересказывать. Тошно просто. Скажу так: оснований не поверить своим глазам у меня не было.
Паршиво. Но я все равно докопаюсь, кто этот ублюдок. Или сучка?
— Глаза здесь ни при чем! Надо верить мужу!
— Знаешь что…
— Что?
Мы одновременно умолкли. Бесконечную минуту испепеляли друг друга непримиримыми пристальными взглядами. Элеонора вдруг успокоилась, горько усмехнулась.
— Давай оставим этот эпизод в прошлом. Какая теперь разница, что произошло в тот вечер, — тихо проговорила она, убирая с лица выпавшие из прически волосы. — Развод все изменил…
Меня затопило облегчение, а после в голову ударил хмель радости. Оставить эту дичь в прошлом! Никогда к ней не возвращаться! То, что невероятно сильно хотелось в последние дни, даже во сне виделось, о чем среди бела дня мечталось. И что сам хотел Нелли предложить.
Шагнув к ней, снова обхватил талию. Вишенка уперлась руками в мою грудь, выгнулась, увеличивая расстояние между нашими лицами.
— Егор…
— Не отталкивай, не надо, — прошептал заполошно, шалея от того, что она снова близко, в моих руках. — Я тоже хочу этого. Хочу забыть о том, что случилось в апреле, обо всех этих проклятых месяцах. Давай начнем с нуля, с чистого листа, перечеркнем прошлое. Я не представляю жизни без тебя. И ведь ты тоже. Ты тоже нуждаешься во мне, любишь меня, я чувствую.
Нелли сникла. Освободившись из объятий, она шагнула к решетке, плечи опустились.
— Люблю, — выдохнула, обхватила себя руками, будто защищаясь, отгораживаясь. Взгляд больной, рассеянный, устремлен куда-то в темноту за моим плечом. — До сих пор. Не смотря ни на что. И, видимо, еще долго буду любить. Это такое мое проклятие: любить и грезить о том, что мне недоступно и что мне не принадлежит. Такой вечный источник боли и вдохновения.
Охрененное признание. Словно смертная казнь. Или чьи-то похороны. Я сглотнул, ощутив холодок, пробежавший по позвоночнику.
— Нелли, что за ….
— Нет, теперь ты меня выслушай. — Жена выставила вперед ладонь, заставляя меня замолчать. — Я верю тебе. Верю, что по-своему ты любишь меня, дорожишь и ценишь. Но ты всегда ведь был практичным, разумным. Настоящий мужчина. Так загляни вглубь себя, оцени чувства правильно. На что они похожи, Гош? Только честно ответь.
— На любовь и похожи.
— Боже, ты каждую пятницу таскался ко мне. И теперь сотня человек об этом знает, включая и твою семью. Почему? Только из-за любви?
— Я таскался, потому что ты мне нужна!
— В этом деле сойдет любая женщина. Все дело в привычке. Я приучилась и привыкла любить тебя. Оторвать от сердца это — смерти подобно. А ты привык любить меня. Это как наркомания, как алкоголизм, понимаешь? Вредное пристрастие. Оно убивает человека, но тот не в силах отказаться, эмоции слишком сильные, физиология уже выстроена вокруг этой привычки. Убери ее — и все рушится, наступает похмелье, ломка, жизнь трещит по швам.
Я хватал ртом воздух, глаза лезли на лоб, слова тихо сдохли от шока. Что за ахинею она несет? Наша любовь как вредная привычка? Она вообще в себе?
— Нам обоим надо признаться перед друг другом и самим себе: на самом деле ничего нет. Мы всегда были разные, не подходили и не подходим друг другу. Нас соединила страсть, но вот беда — она быстро остывает. И остыла. Осталась привычка. От вредных привычек надо избавляться, Егор.
— Что?
Кажется, меня уже трясло. Или, может, на улице резко похолодало. Где-нибудь до отметок, привычных для Северного полюса. Сердце заныло, а потом заколотилось, разгоняя ставшую колкой кровь.
— Это точка. Конец. Давай разойдемся и вернем себе разум и контроль над жизнью. Так будет лучше.
Ее глаза… Никогда не видел такого выражения в них. Глубокие и пустые. Несчастные и абсолютно безжалостные. И сухие. Она долго готовилась, чтобы осыпать меня вот этими самыми словами, как пощечинами.
— Нелли! Ты что несешь? — Мой голос не громче шепота.
Глухой удар. Еще удар. Еще. Ощущение, что я валяюсь разбитым на канвасе, а гребаный боженька в небесах как долбанутый рефери ведет отчет секунд. Одна, вторая, третья…
— Ты слышал меня. Это конец. Прими это. И отпусти уже и меня, и самого себя. Пожалуйста. — Показалось, что у нее на миг перехватило горло. Но Нелли быстро совладала с собой. — Ты же видишь, что мы превращаем жизнь друг друга в муку. Счастье возможно, если нас больше ничто не будет связывать.
Я упрямо покачал головой. Мог сопротивляться, материться, но мир уже плыл, деформировался и выцветал.
Шагнув ко мне, примороженному к месту, Элеонора Вишневецкая запечатлела на щеке быстрый поцелуй, провела по лбу, убирая пряди волос. Едва чувствовал ее прикосновения, словно умер.
— Прощай, Егор, — прошептала она и ушла. Оставила меня одного.
…Семь, восемь, девять, десять. Нокдаун.
Сколько я там проторчал, опираясь на решетку, согнувшись, пытаясь не то отдышаться, не то обрести опору под ногами, но то охватить разумом все то, что только что случилось? Фразы, действия, эмоции кружили в голове оголтелыми чайками, орущими так, что звенело в ушах. Они никак не укладывались в какой-то порядок и не желали усваиваться.
Эта гребная реальность — не моя реальность. Я не желаю быть там, где любимая женщина называет вашу любовь вредной привычкой и как заправский нарколог советует полную чистку организма и долгий курс реабилитации.
В какой-то миг свято уверовал: я мертв. Я умер, это печально, но как же хорошо это будет для всех: для Нелли (которая просила отпустить ее), для родителей (ах, сын — сплошное разочарования, ни внуков от него, ни помощи в семейном бизнесе), для друзей (Доронин, это всего лишь развод, прекрати париться) да и для меня самого.
Эта мысль встряхнула. Я выпрямился, поправил одежду, пригладил волосы. Оглянулся — все тихо и мертво, и только где-то справа, в глубине рощицы, сияет огнями ресторан, оттуда доносится бодрый голос диджея.
Праздник начался, шоу маст го он и все такое. Присоединяться к веселью не намерен. У мертвецов свое веселье.
Минут через пять уже был в зале. Кивая, как болванчик, знакомым, сияя улыбкой, стянул с одного из столов две бутылки, сопровождаемый округлившимися от изумления глазами, и отправился восвояси.
Все рухнуло, но мне нет никакого дела, я ведь мертв. За это непременно стоит выпить!
А дальше завертелось каруселью, и временами центробежная сила была так велика, что сознание отключалось и наступала милосердная тьма. Кажется, я добрался до центра на такси, где-то еще пил, куражился, как будто кому-то все-таки набил морду (судя по сбитым костяшкам, которые после обнаружил), просыпался с раскалывающейся головой у Пашки, приходил в себя, стоя под ледяным душем, потом куда-то шел, что-то снова пил, на кого-то самозабвенно орал.
Я находил себя то в такси, то на какой-то загородной дороге, то возле дома Нелли, то страдающего похмельем в квартире Пашки, то в дорогих барах, то в каких-то вонючих забегаловках. На сотовый постоянно звонили и писали, заставляя меня материться и вскипать, и в итоге я где-то успешно потерял его.
Сколько дней прошло? А может, часов? Легче не становилось ни капли. Но я же мертв. Поскольку такое состояние перманентно, то ждать облегчения абсурдно.
В какой-то момент в промежутке между ощущениями «будь проклято похмелье» и «в забытьи после выпитого» до меня дозвонилась Марго. Вызов был неожиданным еще и потому, что мобильный внезапно нашелся: вибрация ужалила зад, значит, телефон хитро прятался в заднем кармане.
— Эээ… Хм. Марго, чего надо? — ответил и поморщился. Горло саднило, а голос точно у каркающей вороны. Поздравляю, Доронин, ты в клубе «Золотые сорок», куда принимают алкашей со стажем.
— Шеф? Слава богу! Ты ответил! Мы тут все на нервах из-за тебя!
— Да лесом бы лучше послали, — усмехнулся. — Прости, Зверунова, забыл и тебя, и нашего генерального уведомить, что послал всех нахер и увольняюсь.
— О боже… — выдохнула в трубку секретарша. Впрочем, от удивления она быстро оправилась и заговорила тем самым жестким, не терпящим возражения тоном, за который, собственно, и нанял ее в свое время.
— Ты охренел в конец, Егор Валерьевич? Увольняется он! Ты вообще в курсе, какой сегодня день? Сегодня, твою мать, суббота! Четырнадцать сорок восемь. Тебя не было на работе два дня. И все это время я прикрывала твою задницу! И если ты уволишься, то, гад такой, подставишь меня! Поэтому не смей!
— Не хами, Марго, — я потер пульсирующий лоб и виски, невольно осмотрелся.
Достопамятный диско-бар. Днем он выглядел совсем иначе, превращаясь в обычное кафе с претензией на ностальгические семидесятые-восьмидесятые. Музыка звучала тише, поверхности блестели глуше, посетители вели себя прилично и скучно, забегая на чай, чашку кофе и сэндвичи, а танцпол был погружен в унылую темноту.
— Что вообще стряслось? Тебя, кстати, искали еще и родители. Оборвали все провода, бедняги в панике.
— Все прекрасно, — я опрокинул в себя стопку, взялся за сэндвич. — Родители, говоришь, искали?
— Да. А еще сестра. Она даже заходила ко мне. И сказала, что вы с женой окончательно порвали. — Маргарита аккуратно расставляла слова, тщательно подбирала их. Невольно насторожился. Что за интриги плетутся? — И после ее рассказа мне стала понятна причина твоих прогулов. Я прикрывала тебя потому, что собиралась все исправить.
— Ты меня запутала, — я бросил сэндвич на тарелку. Во-первых, он был каким-то мерзким на вкус, во-вторых, понятия не имел, за каким чертом его заказал, есть совсем не хотелось. — Выкладывай все по порядку.
— Ты вообще где сейчас? — спросила по-деловому Марго.
— А тебе какая разница? — ощетинился я.
— Информация за информацию, — отрубила нахалка.
— В диско-баре на Пушкина, — выплюнул зло. — Довольна? Выкладывай теперь.
— Всего квартал до работы, заглянешь, может? — хохотнула собеседница.
— Не планировал. Что там? Я жду.
— Какое-то время назад я думала, что у вас с Нелли все налаживается, ты был каким-то успокоившимся, счастливым. У меня были кое-какие сведения, касающиеся причины вашего развода. И я решила оставить их при себе, раз все нормально и вы сумели разобраться сами. Но в четверг утром, когда ты не явился и твоя испуганная мать позвонила, поняла: все плохо, хранить такие вещи в секрете больше нельзя.
— И что за сведения? Что за туман ты тут напустила?
Злясь, я взъерошил встрепанные волосы, расстегнул две верхних пуговицы рубашки, обнаружил, что она отвратительно грязная, и скривился.
— Эти сведения тебе передадут. Просто оставайся на месте, ладно?
— Черт, Марго, — зашипел я. — Мы что, в шпионском триллере, по-твоему? Скажи по телефону!
— Оставайся на месте и жди. И все сам узнаешь.
Я ухмыльнулся:
— Знаешь, мне похрен! Развод был верным решением, а эти чертовы пятницы — ошибкой. Что случилось, то случилось, и это не в силах изменить никакие твои джеймсбондовские игры. Пока!
Сбросив вызов, я выключил телефон, откинулся на спинку диванчика, удовлетворенный. Выдохнул.
Надо еще выпить.
Минут через пять пара доз спиртного выдула этот разговор из моей головы, я снова медитировал, погружаясь в свое обычное состояние смертельной апатии и небытия, выключался из реальности.
Мне не было ни хорошо, ни плохо. Мне было никак — и это то, ради чего пришел сюда и заплатил за бутылку. Поставив локти на стол, я спрятал лицо в ладонях и как будто задремал. Дернулся, когда кто-то чувствительно толкнул меня в плечо.
— Егор? Егор, слышишь меня?
Осколки реальности задребезжали звуками знакомого голоса и вдруг сложились в целостную картину: темная полировка столика, усыпанного крошками от сэндвича, засыхающего на тарелке, залитый ярким светом дискобар, и кто-то сидящий на диванчике рядом. Кто-то, кто пользуется тонкими и изысканными духами и говорит, как ангел.
Вскинув голову, я увидел устроившуюся напротив меня Элеонору.