- Давайте я вам лучше расскажу про Дворец Советов. Вы представляете, Фрума Мордуховна, через несколько лет в районе Волхонки поднимется грандиозный монумент победившему пролетариату, который станет самым высоким сооружением на планете! Вокруг него будет разбита площадь, вымощенная гранитом, которая возникнет за счет того, что мы снесем в радиусе нескольких километров все эти хибары времен царизма...
Фрумкина спросила:
- Вплоть до Румянцевского музея?
- Вплоть до Румянцевского музея!
- Туда ему и дорога.
- Ну так вот... на крыше Дворца Советов будет воздвигнут памятник Ильичу высотой с колокольню Ивана Великого, который будет виден со всех концов Москвы, даже, может быть, из Мытищ!..
- Я вот только сомневаюсь, что его вообще будет видно, по крайней мере, полностью и всегда. Ведь по московскому климату, Ваня, у нас триста дней в году стоит пасмурная погода, и облачность обыкновенно бывает такая низкая, что триста дней в году будут видны одни только ленинские ботинки...
Услышав про это, Праздников опечаленно призадумался, закусив губу и как бы вопросительно вскинув брови. Фрумкина продолжала:
- Неприглядная получается картина: стоит постамент, а на нем ботинки.
Уже было довольно поздно. Солнечный луч, пробиваемый сквозь дыру в кровле, давно растаял, чердак заполнила какая-то разбавленная мгла, угомонились жившие тут голуби-сизари, звуки, прежде долетавшие с улицы, кажется, совсем стихли, и на город опустилась, что называется, мертвая тишина. Фрумкина зажгла лампу, и ее больной свет отчего-то вернул Праздникову сильное ощущение нездоровья: руки и ноги ломило, кровь, словно ее подогрели, распространяла по всему телу излишнее, изнурительное тепло, а на лбу выступила неприятно пахнувшая испарина. Фрумкина опять натерла его керосином, заставила принять жаропонижающий порошок и в заключение сообщила, что ей нужно кое-куда понаведаться по делам.
- Ну, выздоравливай, - сказала она Праздникову на прощанье.
- Ни за что! - в полубреду отозвался он.
Как и следовало ожидать, во сне ему пригрезился образ, накануне особенно поразивший его молодое воображение: постамент, а на нем ботинки, обыкновенные кожаные ботинки, зашнурованные доверху, но только каждый размером с эскадренный миноносец.
9
Керосин оказался действительно верным снадобьем от простуды, потому что наутро Ваня Праздников проснулся совершенно здоровым и даже бодрым.
Фрумкиной не было, и он в ее отсутствие заскучал: он лежал на матрасе, прикрытый какой-то тряпкой, и думал о том, что в теперешних обстоятельствах у него нет на Москве более близкого человека, чем эта эсерствующая старуха, так как среди нескольких миллионов строителей социализма только они двое некоторым образом протестанты, изгои и отрезанные ломти.
Пробыв на чердаке еще с четверть часа, Праздников отправился прогуляться. Он бегом спустился по черной лестнице, пересек двор, миновал подворотню и, выйдя на бульвар, первым делом внимательно огляделся по сторонам: ничего подозрительного, намекающего на слежку, он не заметил, только папиросница в смешной кепочке торговала неподалеку да играла в пристенок компания пацанов.
Идти было решительно некуда, и веселое чувство свободы мешалось в нем с ощущением неприкаянности, которые соединялись в курьезную композицию и подбивали его на непродуманные поступки.
Время было около одиннадцати утра, и в столице империи уже вовсю совершалось коловращение москвичей. Автомобилей в тридцать втором году еще появилось мало, так что пешеходы вольготно чувствовали себя на проезжей части, заполняли площади, сновали с тротуара на тротуар, опасаясь только пьяных извозчиков и трамваев. Толпа была нешумная, черно-серая, сосредоточенная, потому что граждане четвертого Рима не столько жили, сколько созидали новый общественный строй, основанный на принципах абсолютной справедливости и равенства всех людей, хотя русский мужик еще когда говорил, что-де "Господь и леса не уровнял", намекая на один непреложный закон природы. Эти недоедающие романтики, которые мнили себя новыми римлянами, меж тем как настоящие новые римляне сидели в отдельных кабинетах по райкомам да наркоматам, от Прибалтики до Аляски все что-то рыли, прокладывали, сооружали, покоряли и окультуривали, искренне полагая, что счастье складывается из электрификации и учета, как первые римляне были уверены, что раб - это не человек, как вторые римляне считали императора живым богом, даром что среди византийских василевсов попадались черные алкоголики, садисты и жулики из армян, как, наконец, третьи римляне насмерть держались пословицы "Баба с возу - кобыле легче". То есть все четыре Рима изначально опирались на отчасти фантастические предрассудки, служившие им своеобразным иммунитетом от разлагающей трезвости и губительного расчета, каковые, предположительно, могли удержать в рамках здравого смысла императоров, василевсов, царей и генеральных секретарей, каковые, предположительно, отвадили бы их от безрассудного расширения территорий, христианского фундаментализма, белого монголизма и стремления насильственно осчастливить миллиарды мужчин и женщин, хотя бы они желали совсем иного, скажем, сексуальной революции или бесплатной водки.
На последнем пункте было бы желательно задержаться... Кажется, ничего нет нелепее принудительного счастья для миллиардов мужчин и женщин, которое к тому же и невозможно, как два одинаковых дактилоскопических отпечатка, но поскольку счастье не в счастье, а в поисках такового, и поскольку очень хочется - то возможно. Для этого нужно взять несчастную и беспутную нацию, которой управляли бы по преимуществу остолопы, внедрить в ее жировую прослойку заграничное - обязательно заграничное - учение о метаморфозах, к которому немедленно присосется все героическое, самоотверженное, неудовлетворенное и наивное, что только есть в жировой прослойке, вычленить группу мрачных фанатиков, способных даже неразделенную любовь выразить в логарифмах, которые вообще готовы на все, вплоть до уголовного преступления, позволить им монополизировать заграничное учение о метаморфозах, извратить его по национальному образцу и сочинить методику, входящую в противоречие с идеалом, потом необходимо довести до белого каления народную гущу, которая смирно страдает под владычеством остолопов, например, втравив ее в беспочвенную войну, и вот уже целая страна, вопреки евклидовой геометрии, готова под палками двинуться в светлое послезавтра.
Правда, для вящего успеха этого предприятия нужно освободить людей от такого строптивого заведения, как общечеловеческая мораль, потому что операции на истории - дело грязное и предполагающее девственный образ мыслей, вернее, нужно таким образом перекроить общечеловеческую мораль, чтобы она толкованиям поддавалась по принципу завета "Вообще красть нехорошо, но если у буржуев, то на здоровье", даром что в скором времени жертвенная нация сделается похожей на озлобленного подростка, которого евреи подучили лениться и воровать.
10
Павел Сергеевич Свиридонов сидел за своим столом в директорском кабинете, а напротив него покуривал секретарь партячейки Зверюков в застиранной толстовке с коротким галстуком, который качал ногой и наставительно говорил:
- Я тебя предупреждал, что политическая расхлябанность до хорошего не доводит. И вот теперь пожалуйте бриться - пропал, как сквозь землю провалился, учащийся Праздников, а почему, спрашивается, он пропал?!
- Да мало ли почему... - сказал с легким раздражением Свиридонов. Может быть, он уехал в Саратов к тетке!
- Я бы, наверное, тоже подумал, что он уехал в Саратов к тетке, если бы не такая каверзная деталь: третьего дня в квартире Праздникова был арестован его сосед инженер Скобликов, который обвиняется во вредительстве на фабрике "Кожимит".
- Да ну?!
- Вот тебе и "да ну"! Я же недаром намекал на политическую расхлябанность, а ты все кобенишься, как невеста перед венцом... Стало быть, наш Праздников испарился, а испариться он мог только по двум причинам: либо он находился в стачке с инженером Скобликовым и входил в его вредительскую банду, либо он собирался эту шушеру разоблачить, и за это его убили. Нам, конечно, сподручнее, чтобы Праздников оказался в стане вредителей и шпионов.
- Это почему же?
- А потому, что у людей, согласно установке партии, крепчает классовая борьба, а у нас в техникуме как будто собрались одни уклонисты и ротозеи! Да: еще надо провентилировать, кто там находился с Праздниковым в связи.
- Двое у него приятелей, - сообщил Свиридонов, - учащиеся Понарошкина и Завизион, но оба - ребята честные и мыслящие партийно.
- А вот мы их возьмем на цугундер, и сразу станет ясно, какие они ребята! Ну-ка, вызывай их на расправу по одному!
Свиридонов кликнул секретаршу Полину Александровну и велел ей позвать Понарошкину с Завизионом в директорский кабинет.
Мысли, которые ему навеяло сообщение Зверюкова, были неприятно волнующие и тяжелые: по его мнению, Ваня Праздников был, конечно же, непричастен к делу вредителя Скобликова, и если парню действительно стоило что-то вменить в вину, так только взбалмошность и неуемный юношеский задор, которые частенько толкали его на легкомысленные поступки; и тем не менее Праздников оказался без вины виноватым, ненароком попал впросак, и, значит, "что-то неладно в Датском королевстве", если такое, пусть даже в принципе, может быть; вообще, по его мнению, происходило не совсем то, о чем мечталось на берегу Женевского озера и думалось в двадцатых числах великого Октября. Но самая неприятная мысль его была та, что коли ни сном ни духом не виноватый юнец и двое его товарищей могут с бухты-барахты попасть под тяжелое подозрение, то, следовательно, и он сам не гарантирован от пертурбаций такого рода...
Когда в кабинет вошел Сашка Завизион и Зверюков стал ему задавать вопросы, Павел Сергеевич отчего-то насторожился; впрочем, молодой человек был до того напуган, что нес сущую околесицу, и его отпустили с миром. Но Соня Понарошкина отвечала дельно и хладнокровно.
- Ты, кроме как в техникуме, с Праздниковым встречалась? - спрашивал Зверюков.
Соня в ответ:
- Фактически каждый день.
- И чем же вы занимались?
- Да ничем. Гуляли, разговаривали, то да се...
- А разговаривали о чем?
- Обо всем. О событиях в Китае, о Дворце Советов, о поэзии Маяковского - дальше перечислять?
- Не надо. А ничего такого ты от Праздникова не слыхала?
- Чего "такого"?
- Ну, невыдержанного в смысле марксистской идеологии?
- Нет, ничего такого я не слыхала. Ваня Праздников был настоящий комсомолец, беззаветно преданный делу великого Ильича.
- А почему ты говоришь - "был"?
- Потому что всем известно, что он исчез.
- "Исчез" - это одно дело, а "был" - другое. Кстати, как ты думаешь, чего это он исчез?