- Ну что вы, молодой человек! - возразил ему Дюбуа. - Уклоняться от борьбы это как раз здорово, а вот искать ее - это будет уже симптом. Борьба только в мире животных - единственный и безусловный способ существования, человеческое же общество по самой своей природе, загаданно, избавлено от борьбы...
- Кстати, о мире животных, - перебил Ваня. - Какой-то тут кот висит...
- Этого кота Фрума Мордуховна казнила за то, что он сожрал целый выводок голубят. Так вот человеческое общество по самой своей природе, загаданно, избавлено от борьбы, если, разумеется, понимать под борьбой всякого рода кровожадную деятельность, направленную на определенный политический интерес. Объясняю, почему: потому что жизнь наша и так прекрасна. Никакая английская буржуазная революция, никакой билль о правах, никакая диктатура пролетариата не в состоянии сделать человека счастливее, чем он есть.
Ваня сказал:
- И все-таки люди делают революции и воюют. Спрашивается: почему?
- А потому что... - только это строго между нами, - потому что наш земной шар населяет три миллиарда умалишенных. Я хочу сказать, что, за редкими исключениями, которые составляют счастливые люди, человечество есть скопище сумасшедших со всей обыкновенною клиникой, каковая этим бедолагам принадлежит. Например, они неравнозначно реагируют на действительность, принимая беду за счастье или приобретение за потерю. Возьмем хотя бы смерть: человек умер, и все кругом убиваются, как будто им точно известно, что мертвому теперь хуже, или как будто этот человек обещал жить вечно и вдруг сжульничал - взял да умер.
- Но тогда выходит, - не без ехидства заметил Праздников, - что и вы, это самое... не в себе, потому что вы тоже находились среди борцов.
- И даже я был в последнем градусе не в себе! За что меня и упекли в сумасшедший дом. Кстати, именно там я с Фрумой Мордуховной и познакомился. После выписки я, как уже было сказано, от революционной деятельности отошел, а вот Фрума Мордуховна, сдается, не долечилась...
- Нет, товарищ Дюбуа, я с вами категорически не согласен! Это что же получается? Десять миллионов народу в партии большевиков, и все, по-вашему, идиоты?!
- Иначе не получается, потому что идиотизм есть нормальное состояние человека. Отсюда и характер его деяний: белые вон три года дрались против большевиков, хотя с самого начала было понятно, что их дело - труба, а большевики поставили своей целью задавить глубоко крестьянскую страну диктатурой пролетариата и ценой дикой жестокости построить Святой Грааль, который вообще никому не нужен. Он даже большевикам был не нужен, потому что они уже в двадцатом году поняли: построить его нельзя - и держались за марксизм в ленинской редакции только оттого, что невылазно в нем завязли и не хотели окончательно опозориться перед миром. А ведь это все чистой воды маниакальный психоз, особенно со стороны гражданского населения, каковое вот уже пятнадцать лет самозабвенно строит Святой Грааль, тем более что русский человек - это человек, которому всегда плохо: без царя плохо - тут я имею в виду призвание варягов, - с царем плохо, при крепостном праве плохо и на воле плохо - на воле, заметьте, особо плохо - зимой плохо и летом плохо, с деньгами плохо, без денег плохо... Ну на что ему, спрашивается, диктатура пролетариата?!
- С деньгами-то почему плохо? - осведомился Иван.
- Этого я не знаю, богатым не был. Но миллионер Савва Морозов застрелился в Ницце. До какой же степени нужно ненавидеть человечество, чтобы наложить на себя руки в Ницце! И это до какой степени нужно быть русским, чтобы, имея фабрики, особняки и тысячи белых рабов, помогать материально большевикам!
- Этого я, честно сказать, не знал. Но вот что я знаю точно: большевики хотят построить никакой не Грааль, а новый, прекрасный мир, где для человека все дороги открыты, блага распределяются по труду, а кто не работает - тот не ест.
- Кабы так, - возразил Дюбуа на это, - честь и слава российским большевикам! Но поскольку ни теоретически, ни практически нельзя построить этот прекрасный мир, то, значит, большевики творят что-то совсем не то.
- Да почему же нельзя?! Ведь практика показывает, что люди, окрыленные мечтой о социализме, способны на самые фантастические дела! Возьмем хотя бы Дворец Советов...
- В том-то все и дело, что они способны только на фантастические дела, возьмите хоть дурацкие полеты в стратосферу, хоть уничтожение природной интеллигенции, хоть этот самый Дворец Советов. И таковая фантастика меня нисколько не удивляет, потому что судьба страны по-прежнему зависит от идиотов. Видите ли, Иван: если оставить в покое головку партии, то есть прямых разбойников, которые только от страха перед действительностью считают себя революционерами и марксистами, то большевики, в сущности, это воодушевленные аферисты, так как здравомыслящие политики соображаются с возможным, а не с тем, что угодно немецким профессорам. Возможна тысячелетняя эволюция, неизбежно ведущая к социализму, а угодна, то есть немецким профессорам угодна, - диктатура пролетариата как самоцель, ибо она бесплодна, а большевики ради нее перелопатили всю Россию. И большевикам, разумеется, невдомек, что прекрасное бытие требует соответствующего сознания - в сумасшедшем доме, видите ли, не бытие определяет сознание, а сознание бытие - что с полудиким хлебопашцем и спившимся фабричным можно построить что угодно, но только не новый мир. Да и не новый мир хотят построить большевики, а упростить существующий до себя, уложить его в схему, которая по молодости приглянулась Владимиру Ильичу: базис, надстройка, классовая борьба. Недаром у большевиков все решается при помощи четырех арифметических действий, и вообще хлебом их не корми, дай только окончательную ясность и полную простоту на основе любой причинно-следственной связи, например, "хочешь есть досыта - спи в лаптях".
Праздников поневоле улыбнулся, хотя на душе у него было тревожно, нехорошо.
- И в этом примере я не вижу ничего юмористического, - продолжал Дюбуа. - Говорят же большевики, что залогом всеобщего счастья является резня в мировом масштабе... Впрочем, у нас в России какой клич ни кинь, все слопают, если пообещать на будущей неделе решение всех проблем, потому что почва-то уж больно благодатная: народ доверчивый, как ребенок, нелюбознательный, а главное - страшно падкий до справедливости, которую он, однако, понимает довольно странно...
- А как он ее понимает?
- Как Ноздрев. По эту сторону межи все мое и по ту сторону межи все мое. Но самое ужасное состоит в том, что через триста лет Красного царства большевиков жизнь в стране станет ненормальной, например, вокзальные носильщики сделаются богатеями, а с петельки на пуговку будут перебиваться университетские профессора. И человек непременно выродится совсем, иной какой-то появится человек - с одной ногой и тремя ушами, который будет питаться касторкой, жениться в шестьдесят лет и считать только до десяти. А знаете, почему? Потому что большевики нацелились вывести искусственное общество, потому что все у них искусственное, как стеклянный глаз, и справедливость, и несправедливость, и добро, и зло, и ненависть, и любовь.
Ваня Праздников возразил, но как-то кисло возразил, точно по обещанию:
- Ну, это, положим, вы, товарищ Дюбуа, гадаете на бобах. А действительность такова, что большевики выгнали помещиков да капиталистов, победили белых и четырнадцать стран Антанты, построили мощную индустрию и заставили трепетать эксплуататоров всей планеты. Следовательно, исполнилось предначертание Карла Маркса: заместо старого строя явился новый. Ведь если большевики победили на всех фронтах, то, значит, такая была установка исторического процесса.
- Это не Карла Маркса предначертание исполнилось, а Петра Яковлевича Чаадаева. У Чаадаева, знаете ли, в четвертом "Философическом письме" имеется такое оскорбительное пророчество: Россия создана для того, чтобы преподать миру горький урок, чтобы на своей шкуре продемонстрировать, как не годится жить.
На чердаке потянуло откуда-то сквозняком, и труп повешенного кота несколько раз деревянно стукнулся о вертикальную балку толщиною с порядочную бизань.
Ваня Праздников заявил:
- И все же мое мнение таково: происходит только то, что должно произойти, а что не должно произойти, то и не может произойти.
- Так Октябрьского переворота и не должно было произойти! Это самое фантастическое происшествие в истории человечества, которое могло случиться только с нашими душевными поганцами и только в нашей блажной России! Ведь любой солидный, уважающий себя народ сразу сообразил бы, что овчинка выделки не стоит, потому что большевики меняют фиктивное равенство на братоубийственную войну. Но поскольку на планете все же завалялась такая нация, которая окончательно одурела от монгольского ига, крепостничества, беспросветной бедности, от бредней своей припадочной интеллигенции и сивухи, то оказалось, что в принципе из любой галлюцинации можно слепить общественно-политическую действительность, как из воображения - живописное полотно. Собственно, тем-то и силен большевизм, то есть коммунизм в русской редакции, что он взывает к примитивным чаяньям простолюдина, что он рассчитан на неодушевленного дурака...
- Я что-то не пойму: если вы так презираете русский народ, если вы так не любите Россию, то какого черта вы здесь живете?! Эмигрировали бы себе и жили в каком-нибудь Париже среди зажравшихся буржуа...
- Представьте себе, пробовал, но не вышло. Эмигрировал я на Запад еще в двадцать втором году, и в Париже жил, и в Брюсселе, даже на Канарских островах несколько месяцев бедовал - так и не прижился я на чужбине. На Западе, видите ли, тоже обитают главным образом дураки, разница только в том, что у нас причудливые дураки, а у них - простые. Поскольку причудливые мне ближе, родней и жить среди них занятней, то некоторое время тому назад я своими силами пересек обратным порядком государственную границу - и вот я снова в СССР! Года полтора скрывался в Ново-Иерусалимском ставропигиальном Воскресенском монастыре, но потом его разогнали большевики. Вообразите себе: сидят дряхлые иноки в братском покое, кто сочиняет комментарии к "Жезлу правления" Симеона Полоцкого, кто подновляет древние фолианты, и вдруг является такой монстр в кожаной куртке, делает наганом и говорит: "Это... которые длинногривые... а ну геть отседа во имя рабоче-крестьянской власти!" Одним словом, пришлось мне убраться из монастыря, и с тех пор я скитаюсь по подвалам да чердакам. Жизнь, разумеется, собачья, да уж очень заманчиво понаблюдать собственными глазами, как будет развиваться большевистский опыт на человеке. Ну что вам сказать, Иван: бурно идет развитие, по-жюльверновски нелепо - постепенно исчезают настоящие работники, уже молодежь не разбирает, где добро, где зло, уже миллионы людей истово веруют в радужную химеру и попали под гипноз нового Вельзевула не самые посредственные умы. По моим расчетам, вот-вот должна появиться Наглая Смерть в темно-зеленом платье...
- Постойте! - воскликнул Иван. - А ведь я недавно видел такую гражданку: и лицо у нее было хищное, и щеголяла она именно в темно-зеленом платье...
- Не может быть?!
- Честное комсомольское!
- Ну, значит, доигралась матушка-Россия, не сегодня-завтра начнется покос гражданского населения!.. Я ее, Наглую Смерть то есть, видел еще в августе четырнадцатого года, а в скором времени, как известно, рухнула романовская империя и погребла под своими обломками бесчисленное множество идиотов.
Праздников как-то осунулся и сказал:
- Если такая угроза замаячила на политическом горизонте, то надо, Александр Эмильевич, что-то делать. Ведь надо же что-то делать?!
- Ничего не надо делать.
- Как, вообще ничего?!
- Вообще ничего. То есть надо делать все, что человеку завещано от природы: трудиться, любить, детей воспитывать, вкусно кушать и сладко пить, а главное - с утра до вечера радоваться великому счастью личного бытия. Те же, кто что-то делают, например, образуют политические партии ради воплощения вредных грез, стреляют в правительственных чиновников и так далее, суть в той или иной степени сумасшедшие и подлежат принудительному лечению. А знаете почему? Потому что самая распрекрасная революция не в состоянии сделать человека счастливее, чем он есть. Впрочем, я, кажется, повторяюсь... Так вот, молодой человек, ничего не нужно делать, за это вам еще люди спасибо скажут. Памятник не поставят, это привилегия сумасшедших, а сердечное спасибо скажут, ибо бездеятельность - благодеяние и самый значительный вклад в историю. Тем более что еще неизвестно, как она, то есть бездеятельность, отзовется, Христос ничего не делал, а землю перевернул...
Ваня Праздников тяжело вздохнул носом и засмотрелся куда-то сквозь сумерки чердака.
12
Когда Зверюков прознал об исчезновении Свиридонова, ему сразу пришло на мысль: несомненно, что тот был как-то связан с вредителем Скобликовым, его пособником Праздниковым и еще, вероятно, с целой троцкистской организацией, которую поддели органы безопасности и, таким образом, вынудили подлецов заметать следы. Поскольку как минимум двое из этой шайки приходились на его ведомство, поскольку Зверюков и отчасти чувствовал себя виноватым за недостаточную бдительность перед лицом затаившегося врага и его понукало большевистское правосознание, он решил пособить чекистам, чего ради 30 апреля после обеда он отправился на квартиру к Свиридонову в Гендриков переулок.
Варвару Тимофеевну он застал в тихо-невменяемом состоянии. Она неподвижно сидела на диване, глядела в пол и на все вопросы Зверюкова, включая и заковыристые, отвечала, что-де супруг ее был внезапно командирован в Магнитогорск.
Сообразив, что толку от Варвары Тимофеевны не добиться, Зверюков несолоно хлебавши отправился восвояси, именно он потащился обратно в техникум, изучая дорогой то весомое подозрение, что старуха Свиридонова не в себе. В техникуме уже он отпер двумя ключами помещение партячейки, медленно сел за стол, разгреб беспорядочно валявшиеся бумаги, придвинул к себе телефонный аппарат, опять же медленно поднял трубку - и вдруг глубоко задумался, впав при этом в оцепенение, как если бы ему что-то пригрезилось наяву. А призадуматься было над чем: скоро пятнадцать лет должно было стукнуть советской власти, уже перемерли гофмейстеры высочайшего двора, значительные чины Охранного отделения, злостные философы и певцы романовской деспотии, между тем в стране развернулась такая неистовая политическая война, какой не отмечалось даже в самую кровавую, первую русскую революцию. Это Зверюкову казалось странным; несмотря на то что он безусловно принимал сталинскую теорию, толкующую о таком обострении классовой борьбы, которая находится в прямо пропорциональной зависимости от успехов социалистического строительства, ему все же казалось странным, что в державе развелась такая пропасть классового врага...
Удивляться тут, впрочем, было нечему: поскольку всякий Рим может существовать только в постоянном противоборстве, как только в непрестанном движении могут существовать космические тела, постольку ему всегда требуется действительный или вымышленный противник, в той или иной степени супостат. Первый Рим даже умудрился ввязаться в войну с парфянами, которые обитали за границами Ойкумены, история Рима византийского представляет собой одну нескончаемую оборону, в свою очередь, третий, московский Рим, если не прял с агрессивными и взбалмошными соседями, то воевал с собственным Новгородом, боярами, монастырями, раскольниками и особенно последовательно с крестьянством, которое от излишней мечтательности всегда было склонно к бесцельному мятежу. Таким образом, мир внутренний и мир внешний означал для Рима безвременную кончину, чего ради римляне боялись сколько-нибудь продолжительного замирения пуще разгромов, голода и чумы.
Четвертый Рим, несмотря на всемирность своей идеи, был обречен почти исключительно на внутреннюю войну по скудости материальных возможностей, глухой периферийности и чисто русскому домоседству. Причем война эта обещала быть непрерывной, или перманентной, как выражался Троцкий, единственный из вождей, кто ее откровенно пропагандировал и манил с настойчивостью прямо маниакальной, и, в сущности, убрали его не только за то, что он угрожал самодержавию Сталина, но и за то, что для большевика он был непозволительно откровенен. К сожалению, логика социалистического строительства такова, что переход от естественного строя жизни к искусственному строю жизни, основанному на мечте, действительно требует предельной концентрации власти, а та, в свою очередь, требует сильной личности, не обремененной понятиями о нравственности и праве, а эта, в свою очередь, вынуждена развязать нескончаемую войну за искоренение здравомыслящего человека, поскольку она неизбежно делает ставку на "воодушевленного дурака", которого нетрудно убедить в том, что полное и окончательное счастье не за горами, что так называемая классовая борьба есть нормальный способ существования и что ради исполнения завета двух немецких сочинителей многомиллионному русскому народу следует основательно пострадать. Следовательно, это не так и странно, что огромные массы простых людей, чуждых тщеславию и вообще какому бы то ни было сложному интересу, охотно поменяли мирное житие на осадное положение, которое повлек за собой большевистский эксперимент. С профессиональных борцов взятки, как говорится, гладки, эта публика, мыслящая сугубо религиозно, способна была удовлетвориться жертвой во имя любого этического или общественно-политического учения, поскольку они генетически были мучениками ради мученичества, какие у нас во множестве развелись со времен Аввакума Петрова, доказавшего, что мученичество ради мученичества может быть смыслом жизни, - а простой народ не щадил своей плоти, видно, по той причине, что просто так оно веселей. Ведь первый римский диктатор Сулла оставил в народе благодарные воспоминания, потому что он взбаламутил жизнь, пощипал состоятельные слои и потому что при нем римляне стали жить преимущественно бесплатной раздачей хлеба, а кроме того, блажному, неуравновешенному человеку, равно способному на благодеяние и злодейство, обычно кажется заманчивой строгая регламентация жизни, избавляющая от случайностей и невзгод, на какой, кстати заметить, держался восточный Рим; наконец, для марксистского посева трудно было отыскать более пригодную почву, чем российская глухомань, населенная бедовым и весьма странным народом, который ни во что не ставил материальные блага, традиционно исповедовал малоземные, отвлеченные идеалы и всегда был готов за что-нибудь пострадать. Да еще нужно принять в расчет такое обидное обстоятельство: почти во всем отставая от Запада как минимум на столетие, мы и в нравственном развитии значительно поотстали, правда, по-хорошему некоторым образом поотстали, то есть в то время как гражданин Европы давно выродился в скучную, мелкую, ограниченную, меркантильную личность, мы все еще находились в том нравственном состоянии, которое было характерно для европейца эпохи религиозных войн, когда итальянцы шли на костер за свои астрономические убеждения, французские писатели договаривались компанией утопиться, потому что их терзало людское несовершенство, а пэров Англии находили в стельку пьяными на лондонской мостовой; таким образом, русский народ пострадал за то, что он еще был слишком хорош для своей эпохи недаром, устремившись вперед, мы в конце концов оказались на задах исторического процесса. Да еще прибавим сюда веселящее чувство избранничества, чувство счастливчика-пионера, прокладывающего новые социально-экономические пути в пику бесправию и нищете остального мира, и, в общем, станет понятно, отчего русские люди соблазнились немецким учением о мечте.
Другое дело, что никакая человеческая теория, идущая вразрез с законами эволюции, не может быть осуществлена без того, чтобы не дать результата прямо противоположного тому, который предполагался. В нашем, российском случае это недоразумение объясняется тем, что Октябрьская революция стала итогом отнюдь не экономического, не общественного, а личностного развития, давшего отечеству несколько тысяч пламенных юношей и взбалмошных девиц, которые изначально пренебрегали синицей в руке ради журавля в небе, ложу темных идеалистов, нацелившихся года так за два, за три воспитать гражданина Неба из первобытного дикаря, конгрегацию неврастеников, не желающих знать того, что существуют учения, похожие на великую литературу и рассчитанные на то, чтобы так учением и остаться, которые просто светят людям, как звезды, из которых, ясное дело, ни дома построить, ни яичницы не сжарить. Поэтому-то закономерным итогом великого Октября стало не общество свободных и равных людей, всячески обихоженных государством, а самый банальный лагерь, где верная пайка компенсирует неволю и рабский труд.
Между тем социалистический идеал в принципе достижим, и даже без особенной мороки достижим, жертв, обмана и безобразий; в нашем, российском случае для этого потребовалось бы сто пятьдесят лет кондового капитализма, которые накопили бы критическое количество, чреватое новым политическим качеством, вывели бы культурного работника, умеющего трудиться не за страх, а за совесть, культурного организатора, тонко знающего свое дело, и культурного потребителя, который обойдется двумя пальто, но поскольку в первой половине текущего века такие специалисты у нас были наперечет, то, разумеется, только симпатичные дети русской национальности могли совершенно поверить в то, что социалистическое счастье не за горами. И даже принимая в расчет, что герой на политическом поприще - фигура в высшей степени вредная, что среднестатистический человек - в той или иной степени идиот, желательно, чтобы борцы ставили перед собой какие-нибудь злобные, негуманистические задачи, авось и тут у них все выйдет наоборот.
В том-то все и дело, что мир заданно ориентирован в единственно возможном и посему в единственно правильном направлении, так что разворачивать его по своему бренному усмотрению - это выйдет себе дороже. В том-то все и дело, что природа вещей намного сильнее нас - большевики вон религию отменили, а все равно люди в подавляющем большинстве жили по-божески, добродетельно и невредно, и поставили-таки Достоевскому запятую - следовательно, как ни мудруй человек над природой вещей, все непременно вернется на круги своя, к тому роковому пункту, где наивный человек принялся мудровать; и Кромвеля природа вещей поставила, как говорится, на место, и Робеспьера, и даже Ульянова-Ленина, когда в двадцатом году он вынужден был вернуться к товарно-денежным отношениям, преступным с точки зрения правоверного коммуниста, как совращение малолетних.
Но поскольку что произошло, то произошло, невольно приходит на мысль: человечеству нужно изведать все; как ребенку, чтобы усовершенствоваться в деле жизни, нужно и воды в пруду нахлебаться, и с дерева упасть, и пару хороших трепок снести, как настоящему мужчине нужно познать много хорошего и дурного, чтобы иметь право сказать: "Я жил", - так и человечеству нужно было пройти через большевистский эксперимент, чтобы окончательно убедиться: синица в руке куда предпочтительней журавля в небе, как бы он наше воображение ни манил.