Время шло дальше.
Всюду кипела работа, да, даже не хватало рабочих рук. Лагерь военнопленных был пуст. Крестьяне все больше и больше расширяли свои поля. Они чинили свои избы, строили новые и все увеличивали.
И на месте пожарища тоже появилось уже много новых домов.
Мой сын рос прекрасно. Он был большой и сильный, и если он кричал, когда хотел есть и тянулся к матери, его было слышно далеко повсюду. Когда он был сыт, его черные глаза сияли как блестящие угли, он становился озорным, смеялся и хватал мой нос, мои уши, волосы и пальцы. Все это делало меня бесконечно счастливым.
- Я думаю, Федя, ты выполняешь все желания твоего ребенка, – поддразнивал меня мой друг Иван, если видел, как я играю с ребенком.
- Я вижу, как Петр часто хлопочет у колыбели. Он – настоящая мать-медведица, – говорила Фаиме.
- Скажите, Фаиме, не хотите ли вы все же окрестить ребенка? Он уже достаточно большой! Сейчас это языческий ребенок!
- Это не так просто, Иван Иванович, так как отец и мать принадлежат к разным религиям. Мы хотим еще немного подождать!
- Подождать… подождать..., Фаиме, правильно... пока вы оба не будете дома... Конечно же, об этом я не подумал...
- Но вы же еще обещали нас сопровождать? Неужели вы теперь не хотите?
- Вовсе нет, Фаиме... я хочу... Я даже обещал Крёгеру сопровождать его в Германию. Это также моя последняя надежда, если я больше не могу служить России, моему отечеству.
Но это же не может долго продолжаться, Иван Иванович!
- Нет, Фаиме... это не будет больше долго продолжаться... Это и не может больше долго продолжаться! Вы правы...
- Я сделаю тебя директором фабрики, Иван, при твоем импозантном виде это как раз подходящая должность для тебя.
- Но я все равно как-то однажды вернусь в Никитино, Федя, в эту глушь и монотонность, которую я так часто проклинал. Что я увижу здесь, как это здесь будет, кто останется живым? – звучал задумчивый голос моего друга.
- Мы все посетим Никитино. Как мы сможем забыть, вообще, все то, что мы здесь испытали? Мы посетим наших друзей в Забытом, моих братьев, охотников на пушного зверя в разбросанных деревнях и поселках и все вместе порадуемся встрече, – сказала Фаиме, и в ее словах звучала та же мечтательность, что и в словах капитана.
- Мы тогда станем совсем другими, не такими, как сегодня, – произнес все еще задумчиво Иван Иванович. – Я больше не буду носить мундир, больше не буду служить царскому орлу, и никто не будет бояться меня как когда-то и теперь все еще, и пережитое будет казаться нам только сном. Мы пришли сюда как чужаки, и мы тоже снова уйдем отсюда, но люди, которые всегда здесь жили, они остаются вечными, как природа вокруг них. И если нас больше не будет, здесь все будет точно так же, как теперь, как это было всегда. Федя, нам нужно бы еще раз съездить в Забытое! Никитино это уже достаточно дикая местность, но Забытое стоит на краю вечности. Кто знает, вероятно, у нас больше не будет возможности увидеть все это еще раз.
Небольшая подготовка к поездке в Забытое проведена. Илья Алексеев, деревенский староста, даже приезжает к нам в Никитино, чтобы сопровождать нас в свою деревню.
Маленький караван тарантасов качается и трясется над неровностями сибирской дороги в середине дикого леса. В первой повозке сидят Иван Иванович, староста из Забытого и я. В следующей повозке Фаиме с ребенком и Екатерина Петровна. За нею ползет телега с нашими вещами, потом еще несколько повозок с крестьянами и их покупками с рынка.
Мы едем часами. Когда путешественники устают от сиденья, они выходят и идут рядом с тарантасами, пока на более ровном месте лошади снова переходят на проворную рысь.
Иван Иванович, когда-то всемогущий начальник всей округи, ничего не утратил от своей прежней славы, хотя теперь он важно шагает в штатском костюме рядом с караваном. Его выправка и походка сразу выдают в гиганте офицера. В руке он держит заряженную трехстволку, и опытный глаз постоянно высматривает в лесу, нельзя ли подстрелить какую-то дичь.
Испуганно и неразговорчиво крестьяне проходят мимо него. Они чувствуют себя карликами рядом с ним и даже не решаются взглянуть на него.
На другой стороне иду я, возле меня Илья, у нас тоже заряженные винтовки в руках. Трудная дорога кажется нам короткой, потому что по дороге мы болтаем друг с другом, курим свои маленькие трубки, поем песни, которые Илья сопровождает на многоголосой гармони с полной мощью, в полную грудь, и с горящими глазами.
Мы на месте, где раньше ответвлялась дорога на Забытое. Несколькими большими шагами Илья оказывается возле Ивана Ивановича.
- Если наступят совсем плохие времена, вы, ваше высокоблагородие, приедете к нам, к мужикам, мы примем вас, и никто не узнает, где вы остались. Здесь, в этом месте, только очень узкая дорога. Он ведет по лесу вдоль и поперек, найти ее очень трудно, но вы не заблудитесь. Через полдня вы выйдете на лесную просеку, которая приведет вас к густым, заросшим кустам. Внешне выглядит так, как будто бы дорога там закончилась. Через кустарник, он, пожалуй, колючий, потому что мы там посадили кусты собачьей розы, вам придется перелезть. Снова маленькая, едва ли узнаваемая, очень узкая дорога, и она приведет вас после добрых двух суточных переходов в Забытое. Нельзя ничего знать, могут прийти плохие времена. Подумайте обо мне, ваше высокоблагородие... тогда приедете к нам. Мы спрятались в лесу, и нас так легко больше не найдут...
Через продолжительное время караван останавливается у известного мне куста. Крестьянин берет лошадь первого тарантаса в поводьях и вводит ее прямо в густой кустарник. Другие лошади сами следуют за ней. Несколькими минутами позже дорога снова абсолютно пуста и покинута, куст со своими ветками сомкнулся за караваном, как будто бы он бесследно исчез.
Прошло немного времени – и мы на берегу реки.
Как и раньше, у берега качаются несколько плотов, прикрытых густым кустарником. Маскировка убирается, крестьяне заводят лошадей на плоты и закрепляют повозки. Короткие хлопоты, несколько криков, мы отчаливаем, и после нескольких ударов весел мы уже на середине лениво двигающейся реки.
Мой друг Иван сильно плюет себе в ладони, когда он видит, как я хватаю весла. Он заменяет Илью и гребет со мной.
- Эй, ухнем, эй, ухнем... – звучит старая песня волжских бурлаков; растекается, звенит и медленно скользит, грустно и жалобно, над водой.
Светлый, туманный вечер Сибири окружает нас.
Возле моих ног сидит Фаиме, на руках спящий ребенок. Она похожа на необычную Мадонну. Поблизости от нее стоят растрепанные лошади. Они спят. От регулярных ударов весел они качаются туда-сюда. В стороне от нас, погруженная в мысли, лежит Екатерина Петровна. Возле нее, у костра, сидит Илья; он молча готовит ужин.
Иван Иванович гребет, его ухоженные руки твердо держат весло, и он больше не бережет их, как когда-то. Время от времени его взгляд скользит ко мне, и я замечаю, что мягкие черты лица друга становятся почти печальными; тогда он снова глядит на воду, на проплывающий мимо лес, как будто он хочет проститься со всем.
Как странно... Между лошадями и телегами молчаливые крестьяне сидят, застыв неподвижно. Только по дыму их коротких трубок заметно, что они живы.
Мы скользим дальше. Маленькие волны бегут от плота к берегам. Так же неслышно за нами скользят другие плоты, на которых тоже горят костры.
Мы не оставляем следа в дикой местности...
Солнце всходит. Один день проходит. Снова окружают нас сумерки, потом всходит луна, пока не склоняется к горизонту, когда поднимается солнце. Начинается дождь, мы мокнем. Солнце и жара сушат нас. И все продолжается дальше.
Теперь, наконец, издалека звучат человеческие голоса. Искусно спрятанная дорога встречает нас у берега реки, и плотно обсаженный лиственными деревьями проход ведет вглубь суши в залив. Много веселых людей, ожидавших всех нас, стоят там на берегу.
Мы прибыли в Забытое.
Много рук и глаз проходят вокруг нас, они радостны и честны. Короткая дорога через плотный кустарник, далекие поля, на которых всходит богатый урожай, первые низкие избы, между ними старая деревянная церковь со светящимися свечами, поблизости от нее стоит мой домик.
Дверь открывается и закрывается за нами.
Здесь я дома с Фаиме и моим ребенком. Это маленький, великолепный домашний очаг где-то в молчаливой глубокой Сибири.
Наступил вечер. В тесном кругу мы, наши жены, Иван Иванович, Зальцер, Илья и несколько охотников сидим перед избой деревенского старосты на краю церковной площади и беседуем об охоте.
- У меня есть предложение, – говорит Зальцер. – Тут есть один человек. Украинец, его зовут Василь, и он здесь живет уже примерно двадцать лет. Он должен был сопровождать исследовательскую экспедицию в сибирскую тайгу. Тогда эта экспедиция погибла. Он уже давно здесь. Этот мужчина стал прекрасным траппером. Он утверждает, что недавно его возле болота, которое находится на северо-востоке, обстреляли стрелами какие-то незаметные люди. Одну стрелу он притащил сюда. Не интересно ли было бы исследовать эти места?
Мы просим мужчину прийти. Он среднего роста, по его движениям, рукам и глазам видно, что он – траппер, настоящий охотник на пушного зверя. Движения спокойны и искусны, его ладони и пальцы вряд ли можно отличить от древесной коры, глаза ясные и немного мечтательные, и, все же, в них есть что-то колючее, как у сокола.
- В Полтаве меня с несколькими другими молодыми мужиками наняли для экспедиции, – начинает говорить Василь. – Их было пятеро, иностранцы, так как только один из них знал русский язык. Мы сначала прибыли по железной дороге до Омска и спустились потом на санях по реке Обь. В какой-то деревне они доставали географические карты, и мы должны были перегружать большой багаж на свежих лошадей и сани. Наступила весна, на реках был ясный, гладкий ледяной слой, и мы использовали его, чтобы двигаться дальше. Вода на льду была очень низкой, и мы могли за один день преодолевать большие расстояния. Я тогда стоял на возвышенности, рубил дрова и собирал хворост, чтобы разложить костер, когда я внезапно услышал вверх по течению оглушительный грохот и шум. И когда я посмотрел вверх, то увидел паводковую волну, которая тащила за собой деревья, кусты и мусор и мгновенно погребла под всем этим наш караван на льду. Где-то далеко вверху треснул лед. Сила освобожденной воды и льда толщиной в метр была такова, что людей и животных безвольно унесло вниз.
На мгновения я видел их еще в бурных волнах, видел, как неслось несколько волн и огромные льдины, затем все исчезло. Когда вода спала, я обнаружил, что здесь лед тоже был частично снесен, так как река вскрылась в нескольких местах, и множество рыб плавали вокруг или лежали выброшенными на берегу. Ниже по течению находилась деревня, из которой мы вышли, я точно знал это. Я должен был попасть туда, подумал я, потому что другой ориентации для меня не было. Утром другого дня я поблизости от берега реки, вдоль которого я постоянно шел, нашел порванную медведем дичь. Обе передних ноги были сломаны. Она лежала в яме. Когда я как раз с помощью топора принялся за нее, я услышал прямо за собой шипение и сопение медведя, но, едва заметив меня, он убежал, и я смог спокойно пожарить мясо. Бесчисленные дни бродил я. Я всегда таскал с собой поджаренные куски мяса, и так я добрался до Забытого. Так как у меня не было денег, чтобы вернуться в Полтаву, и мне со временем понравилось в Забытом, то я остался здесь.
- Ну, а как ты добрался до стрелы? – спрашиваю я Василя.
- На северной стороне деревни находится большое болото. В нем очень много «окон», мест с открытой водой, потому оно очень опасно. Что лежит за болотом? Я снова и снова спрашивал себя об этом. И вот однажды я отправился и целыми днями искал путь, который должен был провести меня через болото. Но пути не было, всюду были «окна», и длинная жердь, которую я взял с собой, чтобы опускать ее тут и там в «окна», нащупывая дно, всюду тонула. Потому мне пришла в голову мысль пойти через болото на коротких, широких лесных лыжах-снегоступах. Я выбирал проходимые места и почти через три дня дошел до края болота. Я провел там один день, чтобы все высмотреть. Я нашел свежий помет лосей и медведей, места, где гнездились глухари и тетерева, и этого мне хватило, чтобы не умереть от голода. После дальнейшего перехода я добрался до старой каменоломни. Поблизости ее лежали разрушенные и брошенные маленькие каменные домики. Маленький ручеек бежал по лесу, я тогда пошел вдоль него, и он, очевидно, привел меня туда, где поблизости были люди. Когда я ранним утром убил там глухаря и принялся его жарить, то услышал вокруг себя странный шум и шелестение. Я снова и снова прислушивался, но никого не видел, пока внезапно стрела не пролетала мимо меня и не застряла в дереве на высоте моей головы. Я вырвал стрелу, схватил ружье и убежал. Я бежал до тех пор, пока через болото не добрался до Забытого, и хотел теперь вернуться туда с мужиками, чтобы поймать этих лучников. Но они не хотят сопровождать меня, потому что им до этого нет никакого дела. А мне любопытно узнать, что это за люди, которые еще сегодня пользуются луком и стрелами. Барин, мы хотим пойти туда! Я покажу вам дорогу, я ее еще прекрасно знаю, так как я достаточно долго искал ее. Те люди, которые живут по ту сторону болота, наверняка, боятся опасного болота. Или они боятся множества светлячков, которые светятся так таинственно. Что вы думаете? Есть еще много людей, которые скрыто живут здесь в девственных лесах. Пожалуй, тайгу и все ее тайны никогда не смогут изучить полностью, потому что она слишком велика!
Дважды заходило солнце. Мы были снаряжены для предстоящей экспедиции.
Четыре охотника, в том числе Василь, Иван Иванович и я, выступили в поход. Мы выглядим действительно необычно. На лице очки, на них и на всю голову натянута маска из тонкой кожи из козьих шкур, на теле рубашку из такой же кожи, на руках тонкие перчатки, которые зашнуровываются поверх запястий. Наше продовольствие состоит преимущественно из черного ржаного хлеба, чая, сала, соли, перца; очень много патронов, винтовки и охотничьи ножи. Каждый несет на спине пару короткой лесной обуви – лыж-снегоступов.
Едва мы вошли в лес, как на нас со всех сторон напали комары. Наши кожаные маски защищают нас от их укусов. Через стекла очков я могу видеть, как тысячи, целые тысячи, мириады маленьких и больших комаров бросаются на нас, пытаются пролезть в каждое самое маленькое отверстие, слышно, как они гудят и жужжат всеми оттенками звуков. Если рукой в перчатке провести по кожаной рубашке, то похоже, как будто провел по кровоточащей ране, так много комаров можно раздавить одним движением.
Мы идем час за часом. Невыносимая жара, маски на лице, регулярный, проворный шаг, которым лесные жители неутомимо преодолевают все лесные преграды, пот потоками течет из пор. Не только лицо совершенно мокрое, все тело уже давно вспотело так, как будто меня вытащили из воды.
Маленькая лесная просека – это наше спасение. Траппер, наш проводник Василь, быстрыми пальцами сдирает кожаную маску с лица, и я вижу его мокрое лицо, его почти безумный взгляд. Он падает там, где стоял, и жадно вдыхает воздух. Мгновенно я сделал то же самое; воздух, несмотря на жару, кажется мне холодным. Костер разожжен, в него кладется мох, так как при горении из него получится дым, который должен защитить нас от ужасных комаров.
- В жизни я никогда еще так не потел, Федя! – шепчет Иван Иванович. – Когда мне с Засуличем пришлось во время Японской войны переплывать реку Ялу, где как раз шел ледоход, на спине лошади, и японцы обрушили на нас град пуль, так там тем из нас, кому удалось выжить, узнали, что можно вспотеть в ледяной воде! Когда я в следующий раз буду мыться в бане, я, наверное, замерзну, как ты думаешь?!
Мы все лежим на земле, и хотя дым клубами проносится мимо нас, мы жадно вдыхаем воздух; мы даже почти забыли о еде. Пока четыре глухаря и три тетерева, которых мы быстро застрелили, постепенно спокойно жарятся на костре, мы купаемся и очень долго лежим в воде. Становится действительно прохладно, так как мощные реки в Сибири несут и в разгар лета довольно холодную воду, и потому мы торопимся одеться, поесть, отдохнуть и приступить к дальнейшему маршу.
После долгих часов мы добрались до болота.
Далеко вплоть до бесконечного горизонта тянется низкое, почти безлесное болото. Только поодиночке видны угловатые, кривые, синеватые силуэты болотных сосен. Над маленькой трясиной и едва ли видными, покрытыми желтоватым мхом «окнами», у которых поджидает беспечного пешехода зыбкая, засасывающая, мучительная, медленная смерть, порхают и танцуют большими и маленьких роями поденки, а с наступлением темноты порхают мотыльки и ночные бабочки. С жужжанием и ворчанием уютно кружат огромные жуки, похожие на шумные двухэтажные автобусы из большого города с громкими сигналами. Они – бесспорные хозяева ситуации, их бас заглушает звуки всех других насекомых.
Полночь приближается, мучения постепенно уменьшаются, мы вшестером снова можем есть, пить, курить и немного отдохнуть.
На четвертый день нашего путешествия, мы как раз уже приблизились к концу внушающего страх болота, начинается ветер. Мы стягиваем даже наши кожаные рубашки и веселимся от радости, что снова можем дышать свободно, как сердцу угодно. У нас превосходная еда, тем более, мы все очень голодны. Осторожно мы обходим наш лагерь, так как каждый шаг вне «проверенного» жердью места может оказаться для нас опасным.
- Смотрите, барин, – обращается ко мне наш Василь, – если не поберечься... И мужчина становится на покрытое желтоватым мхом «окно».
Через полчаса мужчина по колени увяз в болоте; мы пристегиваем наши снегоступы, и объединенными силами вытаскиваем его после этого «эксперимента».
- Но если останешься один... медленная смерть... Думаю, я мог бы сойти с ума, барин, так медленно... все глубже и глубже, и не за что ухватиться... Зачем только Бог создал все эти опасности для нас, людей?
- Чтобы человек не воображал себе, что он мог бы справиться со всем и сопротивляться всем опасностям, – говорит Иван Иванович.
Летние сумерки опускаются над болотистым мхом, и особенная тишина царит над этим кусочком вечности.
Снегоступы пристегнуты, продовольствие упаковано, утром путешествие продолжается. Внезапно движение по мягкому, постоянно проваливающемуся болоту, в которое, несмотря на широкие доски, погружаешься по голень, заканчивается; мы снова чувствуем твердую землю под ногами.
Мы дошли до другой стороны болота.
Здесь тоже лес, молчаливый и мрачный, заросший низкими кустами, кустарником всякого рода. Множество синиц мелькают от ветки к ветке, снегири, дрозды присоединяются к ним, где-то беспрерывно стучит по дереву черный дятел. Дикие голуби воркуют, северная сойка однообразно свистит, ореховка ревет и ворчит насмешливо, как будто смеется.
Несколько часов мы прорубаем себе дорогу охотничьими ножами, потом лес внезапно прекращается, и перед нами лежит поросшая плотной травой и маленькими кривыми кустами полоса, который почти прямо тянется через лес. Мы оставляем несколько отчетливо видимых опознавательных знаков для пробитой нами просеки и затем идем вдоль этой странной дороги.
При первых шагах я замечаю необычную твердость земли, и когда я снимаю разросшуюся траву, я обнаруживаю под ней... ровную, каменную мостовую из хорошо обработанных квадратных камней, похожую на те, что известны у нас в Центральной Европе.
Короткий отдых, и мы движемся дальше вдоль этой мощеной улицы в девственном лесу. Я чувствую, как мое сердце стучит быстрее от жгучего нетерпения. Один поворот за другим, и через несколько часов видим, что над лесом возвышается башня высотой примерно в двадцать метров.
Я вижу, как в руке Ивана Ивановича внезапно появляется заряженный «наган», как охотники держат наизготовку свои давно заряженные дульнозарядные ружья. Также и моя рука сжимает многозарядный «винчестер».
Мы замедляем наши шаги, срываем кожаные маски с головы, обмазываем быстро лицо и руки черно-коричневой березовой смолой, чтобы защититься таким образом от комариной напасти. Теперь мы должны не только хорошо видеть, но и хорошо слышать.
Что предстоит нам? Что мы увидим?
Полные надежды мы приближаемся к высокой башне.
Она соединена из массивных каменных блоков и полностью покрыта мхом. На нескольких местах ее стен даже растут маленькие, молодые березы. От башни в обе стороны отходит толстая, высокая стена. Она частично разрушилась, почти повсюду поросла мхом, травой и зеленеющими кустами и деревцами. В середине стены, прямо в башне, находятся деревянные ворота. Дерево сгнило, растрескалось, тяжелые металлические стержни и шарниры торчат как длинные указательные пальцы и отчетливо доказывают, что ворота когда-то были заперты и разрушились в запертом состоянии.
Тишина... боязливая тишина...
Перед воротами лежат большие и маленькие каменные блоки; вероятно, когда-то с их помощью ломали ворота? Мы взглянули на башню, потом через ворота... Мертвый город лежит перед нами...
Массивные дома из квадратных каменных блоков, в большинстве случаев двухэтажные, с узкими, длинными окнами, которые напоминают больше амбразуры, стоят правильными рядами с обеих сторон покрытой травой улицы. Крыши обрушились или частично еще сохранились.
Мы неуверенно стоим некоторое время, неуверенно проходим сквозь ворота, по широкой главной улице. Точно под прямым углом ее пересекают справа и слева другие улицы. Вдоль них стоят только развалившиеся дома и хижины. Тут всего где-то от трехсот до четырехсот домов, все они окружены далеко простирающейся, толстой и высокой стеной, которая иногда прерывается несколькими башнями, все из которых похожи друг на друга. Стена в хорошем состоянии, и на ней видны продолговатые отверстия, по-видимому, бойницы.
Мы идем вдоль улицы, пока не достигаем центра города. Здесь было свободное место, так как оно тоже вымощено квадратными камнями, но теперь это маленькое пятно, как и город и его улицы образует частицу тайги. В середине бывшей площади лежит, в тени деревьев, старый колодец.
Тишина в вымершем городе поистине зловеща; нам кажется, что мы видим, как из всех углов, улиц, домов, башен и руин появляются прежние жители. Но ничего не движется, только лес, который по своей воле захватил город, светлые березы с их кудрявыми, качающимися кронами, которые, кажется, кивают нам, шумят над нашими головами, как будто они хотят нашептать нам, что здесь когда-то было, кто здесь жил и умер.
Парами мы входим в дома.
Робко переступаем мы порог, у которого двери либо нет, либо она оставлена открытой без внимания.
Сумрачный свет, полумрак. В помещении растет трава, деревце стоит в углу, другое в ярком солнечном свете заглядывает снаружи внутрь, дикий виноград обвивает стены, землю, потолок, так как все закутано им.
Внезапно внутри дома просыпается жизнь. Летучие мыши с тихим визжанием и писком вылетают из своих убежищ, ищут дорогу в свободном пространстве. Горящие глаза ночных птиц становятся заметными под усиками дикого растения, они появляются, порхают высоко, наталкиваются на стены, на нас, цепляются от страха за нашу одежду, пока мы не выбрасываем их как мяч к разрушенной двери.
Тогда ничего больше не шевелится в помещении.
Я надеваю свои кожаные перчатки, потому что не могу искать голыми руками что-то, что еще не нащупали наши руки, еще не видели наши глаза.
Тяжелые деревянные столы, стулья и скамьи стоят у стен, дикий виноград опутал их, покрыл своим плотным зеленым ковром и тем самым осторожно укрыл и сберег гнилую древесину. У стен стоят сельскохозяйственные орудия, мотыга, коса, лопата, грабли, серп, но все же, все они незнакомой особенной формы, неуклюжие и тяжелые.
В ужасе я замираю, когда мои руки под усиками растения, которые я вырвал, замечаю человеческие черепа и несколько костей.
Я наклоняюсь низко, пытаюсь рассмотреть что-то в высохших, абсолютно чистых костях. Все черепа средней величины, почти маленькие, и широкоскулые. Люди, которые когда-то здесь жили, кажется, умерли от какой-то эпидемии, так как никаких скелетов и костей нет на улицах; и мертвецы, в большинстве случаев, лежат в обычных позах, на скамьях и кроватях.
Мы идем дальше, заходим в другие дома. Всюду та же самая картина: чистые кости, ухмыляющиеся черепа. В более вместительных домах несколько комнат, все же и здесь только разрастающиеся усики дикого винограда, черепа мертвых взрослых и детей.
В стены вделаны массивные, железные, сейчас уже заржавевшие ящики. Мы открываем их без труда; там лежат драгоценности, очень примитивно отшлифованные камни, для профана невероятной величины, топазы, рубины, аметисты, изумруды и все, что Урал и Сибирь хранят в себе из камней, были собраны там. Часть из них вставлена в широкие гравированные оправы из плохо расплавленного, полноценного золота, потому что оно очень мягко. Мы находим куски серебра и даже слиток платины.
Мы обнаруживаем ювелирную мастерскую, в ней большие и маленькие самородки золота и серебра лежат в стенных нишах, маленькие, довольно неловкие инструменты, которые служили, по-видимому, для обработки ювелирных изделий. Печь больших размеров стоит в углу.
Мы находим пекарню, сараи с еле-еле узнаваемыми костями каких-то домашних животных, но ни одного единственного следа или хотя бы плохо сохранившегося скелета лошади.
Приходит вечер. Мы покидаем город смерти и разбиваем наш лагерь в лесу.
Случайно, когда мы уже зажгли наш костер, мы находим плуг; у него две опоры для рук, как у современных плугов, только на месте, в котором запрягается лошадь, находятся двенадцать больших крючков. Я предполагаю, что раз я не находил лошадиные скелеты, то в эти крючки перед плугом запрягали людей. Возле плуга лежали массивные и грубые земледельческие орудия, вокруг них много человеческих черепов.
Костер горит и шелестит. Наши покрытые черной березовой смолой лица выглядят дьявольски-зловещими. Трубка путешествует из одного угла рта в другой, и каждый погружен в собственные мысли. Никто не думает о сне.
Что за народ мог построить себе этот город из камней? Когда они жили и почему они все умерли? Неизвестная, разрушенная культура в девственном лесу. Мы видели ее. Кто после нас придет на это место?
Находили ли ее уже другие до нас..?
На душе у нас действительно тревожно, потому что вокруг мертвого города кружатся стаи беззвучных ночных птиц, и они, кажется, прилетают из далекой дали к этим руинам, чтобы постоянно собираться здесь, откладывать яйца и жить. Сегодня они особенно беспокойны, так как в их середине горит костер, и поэтому они часто подлетают к нам.
Мы собираемся, тщательно тушим костер и идем дальше по мощеной дороге. Примерно через час мы попадаем к заброшенной, засыпанной каменоломне. Мы понимаем, что мостовая исходит отсюда. Маленькая пещера, которую едва ли можно увидеть из-за разросшихся кустов, открывается перед нами. Здесь тоже вперемешку лежат несколько скелетов, таких же, как в вымершем городе, потому что у них тоже скулы широкие и очень выраженные. На единственном черепе видны остатки черных как смоль волос; они длинны и жестки, как будто волосы из гривы лошадей. В углу стоят кучей несколько маленьких и больших глиняных кувшинов, сделанных, несомненно, на гончарных кругах. На некоторых из них мы обнаруживаем примитивные вырезанные рисунки: жуки, бабочки, деревья, люди с длинными волосами и, по-видимому, в толстых шкурах. В мисках мы находим маленькие, нешлифованные топазы, рубины, изумруды. В стороне, в другом углу, стоит круглый точильный камень. Он был прежде вставлен в деревянную рамку, но она лежит неподалеку совершенно сгнившая и уже почти превратившаяся в пыль.
Низкая, проходимая только для маленьких людей дверь ведет из этого помещения в другое. Оно размером примерно восемь на десять метров. В углу стоит большая печь, в очаге еще отчетливо можно заметить остатки угля. В углу длинные копья, прочные пики, ножи с широкими, кривыми лезвиями и большое количество жердей, которые, вероятно, еще предстояло обработать. На противоположной стороне стоит наковальня. Она похожа на кучу глины, в которую со всех сторон бросали маленькие комки глины, настолько неровные ее размеры; только верхняя поверхность плоская и обработанная. Рядом с этим неуклюжим устройством стоят и лежат устройства, подобные молоту. Непременно возникает впечатление, что город был построен маленькими людьми, так как входные двери и окна слишком маленькие, а орудия труда слишком легкие для обычного человека.
Снаружи в каменоломне мы обнаруживаем колодец или бывшую шахту. Когда мы бросаем несколько камней и засекаем время их падения на часах, то устанавливаем, что он глубиной свыше ста метров. Мы сбрасываем вниз осмоленный факел и напряженно высматриваем с края колодца. Факел беспрепятственно падает до земли и затем горит там внизу короткое время. Края шахты неравномерны, воды у нее на дне тоже нет. Внизу в дыму, мы, похоже, увидели ползающих змей, во всяком случае, что-то там должно было передвигаться, так как огонь факела скользит вокруг, как будто бы его двигают скользящие тела. Вероятно, та яма, которую мы приняли за колодец, тоже была шахтой, из которой прежние жители добывали драгоценные камни или железо.
Я позже неоднократно получал доказательства, что, например, в непосредственной близости от Никитино были открыты большие месторождения платины. Металл лежал на совсем маленькой глубине – меньше двух метров под землей.
Мы все время бродим по лесу, и проходит час за часом, но наш Василь больше не может найти места, где он в свое время сидел у костра, и где в него стреляли стрелами.
- Мы вообще найдем дорогу домой? – спрашиваю я его.
- Но, барин! – отвечает он обижено. – Вы можете оставить меня, где хотите, я всегда найду путь домой как хорошая собака. Уже двадцать лет я брожу по лесам, все же, за это время можно этому научиться. Но здесь, однако, тайга настолько густая, что сложно найти свои опознавательные знаки; мы должны ждать, пока не наступит ночь, тогда мы больше не сможем заблудиться.
Мы делаем огонь и ждем ночи, чтобы Василь мог ориентироваться по звездам.
... Сисисисисиси... сисисисиси... сисисисисиси...
Мы смотрим высоко, за лесом исчезают утки и дикие гуси.
Белая ночь, которая не знает перехода ко дню, проходит. По птицам, которые летали над нами, мы понимаем это.
- Поблизости должна быть вода. Здесь, посреди леса, должно лежать озеро. Либо утки летят к воде, либо летят оттуда. Странно..., – говорит Василь и осторожно качает головой.
Вдали звучат звуки, к которым мы внимательно прислушиваемся.
Серые гуси с громким криком пролетают мимо нас, несколько чернозобых гагар следуют за ними, за ними летят целые тучи разных уток. Воздух наполнен их криком, хлопаньем крыльев и гоготанием.
И снова птицы исчезли за лесом.
- Непременно поблизости должна находиться большая вода, иначе не может быть. Мир должен погибнуть, если водоплавающие птицы должны носиться в лесу, – Василь продолжает свои рассуждения.
Мы выступаем в путь. Час за часом наша группа идет по лесу. Василь постоянно высматривает в разные стороны, до тех пор, пока радостное восклицание, наконец, не заставляет нас взглянуть вверх.
- Здесь! Знак! Это я сделал!
На кривом европейском кедре я вижу след от удара топора; он свеж и отчетливо заметен.
Проходит еще один час. Мы продвигаемся осторожно, избегая любого шума. Мы стараемся пристально разглядеть каждый куст, каждое деревце, каждое густо заросшее место. И по низким верхушкам деревьев тоже скользят наши взгляды.
Идущий впереди остановился как вкопанный, мы как по команде остановились за ним. Мы напряженно прислушиваемся, но я ничего не слышу.
- Стучат. По звуку похоже на облавную охоту.
- Это не облавная охота, – возражает другой охотник, – звук не приближается, но и не удаляется. Они стучат на одном месте.
Шепотом обмениваются мнения. Иван Иванович и я молчим, потому что наши неопытные уши не слышат стука. Осторожно озираясь, мы продвигаемся дальше. У нас мягкие ботинки, и только если время от времени мы наступаем на сухую ветку, раздается четкий треск. Мы подкрадываемся все дальше и дальше, пока снова не останавливаемся и внимательно слушаем.
Теперь я тоже слышу странный стук. Много людей в определенном такте стучат по дереву.
Движемся дальше. Через густой кустарник едва можно пробраться, но мы не можем использовать наши ножи, потому что звук рубки веток может выманить к нам людей издалека, и так как мы не знаем, сколько их там и что они замышляют, может быть, против нас, нам с большим трудом приходится пробираться сквозь густые заросли.
Теперь мы слышим монотонное пение, которое неоднократно прерывается стуком по дереву. Внезапно оно прекращается.
Вал высотой свыше четырех метров лежит перед нами. Как индейцы мы заползаем него на животе, пока не можем с его высоты посмотреть вниз.
Ров шириной несколько метров тянется за валом вдоль него. Вал проходит неровно, но всегда на одинаковой высоте, вокруг широких полей, на которых созревает урожай. Вдали лежит большая деревня.
Наш Василь уже хочет соскользнуть вниз на другую сторону, но я удерживаю его. Мы снова скользим с вала назад, прячемся в кустах, собираемся тесной кучкой и совещаемся.
- Мы не знаем, что это за люди и сколько их там. Если мы внезапно появимся среди них, то они могут напасть на нас. Мы должны найти вход в это поселения, и только оттуда мы должны попасть к ним.
Мы продвигаемся параллельно валу, осторожно оглядываясь. День близится к вечеру, но мы все еще не достигли нашей цели. Мы устраиваем привал на ночь, не разводя огонь, и самым ранним утром продолжим движение к нашей цели.
Наступает полдень. Солнце склоняется к лесу, а мы все еще не добрались до входа. Снова мы остаемся ночевать в лесу и с рассветом пускаемся в путь.
Заяц пробегает мимо, и Василь бросает в него нож. Он впивается зверю в затылок, но заяц бежит дальше. Охотник спешит за ним, исчезает в криво извивающейся едва видимой просеке и возвращается к нам с добычей. Боязливо он шепчет:
- Там... вход, ворота и мост... Это дикари... длинные волосы, желтые лица... Азиаты...
- Я стреляю хуже вас всех, – говорю я. – Я пойду вперед, а вы будете следить за людьми, чтобы они не застали меня врасплох. Ваши пули всегда попадают в цель, а если их перевес слишком велик, нам придется убежать.
Все соглашаются. Наше оружие проверяется еще раз. С «винчестером» в руке, с двух сторон заряженные «наганы», я иду впереди, другие следуют за мной на удалении нескольких шагов.
Несколько поворотов, и передо мной лежит тесная просека, в конце которой я вижу мощные, низкие ворота. Они заперты.
Все ближе и ближе я подхожу к воротам. Ничто вокруг не шевелится. Тесная просека пуста, кустарник молчит, только маленькие, веселые синицы и здесь прыгают с ветки на ветку. Земля мягкая, я ступаю на глубокий мох.
- ... Ээээээй! – кричу я.
Как мячи четыре фигуры перепрыгивают земляную стену и внезапно стоят передо мной.
- Гунны..., – слышу я свой собственный голос.
Среднего роста, черные, полудлинные сплетённые в косы волосы, желтые лица, монгольские глаза, полотняные куртки и штаны, обмотки на ногах и легкие кожаные сандалии. В руках они держат копья, луки и колчаны со стрелами.
Я высоко поднимаю руки, машу винтовкой и руками и медленно иду навстречу им. Люди застыли, наклонившись, в той же позе как они спрыгнули вниз.
Неужели действительно сейчас в тайге встретятся разные эпохи?
На немного шагов я приблизился к людям, потом и я остановился. Мы смотрим, с любопытством, выжидающе, оба в напряженном ожидании того, что теперь неизбежно наступит.
Внезапно, коротко по очереди, за мной дважды лает «наган». В тишине выстрелы раскатываются по лесу как два сильных удара грома. Я вижу, как две фигуры с шумом падают с земляного вала и остаются лежать на земле. Я не видел, что эти двое уже направили на меня свои луки. Двое стоящих передо мной падают на землю и лежат, как будто они тоже мертвы.
Я оглядываюсь назад. Это Иван Иванович: беззаботно, как тогда, когда каторжники в Никитино наступали на пулемет, он уже дозарядил свой револьвер новыми патронами вместо использованных. Он улыбается мне, как будто я ребенок, рискнувший ввязаться в отчаянную, но все же позволенную забаву, в продолжении которой лично он находил, однако, удовольствие.
Я касаюсь дикарей. Я слышу только визжание, как будто маленьких собак. Потом в ужасе они поднимают головы, но остаются лежать на коленях, бормочут слова, которые я не могу понять.
- Я хочу к вам в ваш город, – говорю я и указываю на ворота, высоко поднимаю снова руки и пытаюсь смеяться, несмотря на то, что только что произошло. Я снова и снова показываю на меня, затем на ворота, делаю те типичные жесты, которые используют, чтобы показать кому-то, что хотят есть.
Теперь они поднимаются, кладут свое оружие к моим ногам и делают похожие знаки, как я раньше. Я снова киваю, до тех пор, пока на лицах дикарей не появляется улыбка. Они обмениваются парой слов друг с другом. Один из них взбирается на вал с удивительной сноровкой, очень легко перепрыгивает зубчатые ворота и исчезает. Отставший остается неподвижным, но когда я пытаюсь прикоснуться к нему и подать ему руку, он в ужасе отступает. Между тем мои товарищи присоединились ко мне, наш Василь поднимает убитого зайца за уши и протягивает его дикарю. Он это, по-видимому, понимает, потому что его страх смягчается. Он берет зайца и кланяется нам. Иван Иванович дает ему патрон, который дикарь сразу пробует раскусить зубами, и когда это ему не удается, он принимается его жевать и сосать.
Проходит долгое время, пока он ощупывает нас, обнюхивает и в разные стороны поворачивает. Особенно наше оснащение и коричневая березовая смола на наших лицах и руках интересует мужчину.
Цепи дребезжат, тяжелые железные стержни гремят, массивное дерево скрипит – ворота раскрываются. Опускается деревянный мост, который ведет через крепостной ров. За ним стоят толпы людей. Они одеты в одинаковую одежду и все вооружены. Сотни глаз мрачно глядят на нас.
Все молчат. На душе мне становится жутко.
Я высоко поднимаю руки и иду первым к мосту, мои товарищи следуют за мной. Внезапно дикари, которые уже знают нас, хватают меня за руки и заводят меня в центр своих соплеменников, при этом они беспрерывно болтают. В их словах даже звучит радость. Я думаю, что не ошибаюсь.
Мгновенно нас окружают шестеро дикарей. Мужество их соплеменников – это лучшее доказательство нашей безвредности для них.
Все выглядят до ужаса дикими. Черные раскосые глаза, щетинистые, черные волосы, сплетенные небрежно в косы, достигают до плеч. Их грязные, полудлинные и короткие куртки и штаны из домотканого полотна разорваны. На бедрах куртки перевязаны веревкой, а на ногах у них обмотки из того же полотна и маленькие кожаные лесные ботинки. Но большинство из них босы и на теле у них только маленький фартук вокруг пояса. По форме тела, эластичной подвижности конечностей, в частности, пальцев ног, сразу можно узнать лесных жителей. Я замечаю, что от всех них исходит странный, пронизывающий запах, и что их едва ли беспокоят мухи и комары.
После того, как они всех нас вдоволь исследовали, они освобождают нам дорогу. Гул их голосов оглушителен.
Перед нашими глазами лежит далекая, абсолютно безлесная площадь. Это пашня. Рядом с ней роскошный луг, на котором пасутся стада лошадей. Вдали мы видим широкую, синюю полосу воды, на ней несколько маленьких парусных лодок.
По улице мы заходим вглубь их территории; один из жителей быстро убегает прочь. Продолжительное время проходит, пока мы не замечаем большую деревню вдали равнины. Мы приближаемся. Дома низкие и построены в стиле срубов из массивных бревен. Они отличаются от русских изб только особенно роскошной деревянной резьбой на фасадах. На них вырезаны птицы и животные, вид которых трудно определить, а также оружие и сельскохозяйственные орудия. Перед хижинами собрались люди, мужчины, женщины и дети. Добравшись до маленькой, свободной площади, мы видим двух мужчин в грязно-белых халатах. Их волосы серы, фигуры согнувшиеся, цвет лица бледен, только глаза живо глядят между веками с раскосой прорезью. Они осматривают нас без страха. В них сразу можно заметить азиатскую хитрость и лукавство, в сочетании с самым большим любопытством. Вокруг них стоят несколько лучников.
Чтобы достичь понимания с этими мужчинами, которые, по всей вероятности, являются старейшинами деревни, я вынимаю свой нож и делаю жест, как будто хочу сам себя им зарезать. Потом я энергично качаю головой, бросаю нож на землю и показываю, что я хочу есть и мои друзья тоже. Широкая улыбка появляется на лицах мужчин и всех присутствующих, они кивают головами, как знак, что они меня поняли. Мгновенно нож поднят и путешествует через многие удивляющиеся руки и проверяющие пальцы.
Нас ведут в одну из хижин. Помещение велико, у стен стоят низкие кровати, на них мягкие, наполненные перьями мешки, покрытые засохшей грязью. Скамьи, столы и вся домашняя обстановка массивны, очень грубо сделаны, но, тем не менее, покрыты вполне красивой отделкой и резьбой. В углу стоит большая печь, у которой хлопочут женщины с плоскими, коваными кусками металла в волосах, с голыми, маленькими ногами, тонкими руками, на которых висят браслеты. Их безобразие неописуемо, их грязь потрясает.
Мы прибыли вовремя, так как в один миг из печи вытаскивают большой горшок, в котором тушится рыба. Двузубчатые, похожие на вилки столовые приборы появляются на столе, горшок кладут на тяжелую деревянную подставку, поставленную на скамью, и нас знаками приглашают поесть.
Наудачу мы опускаем наши столовые приборы в горшок. Мне, кажется, особо повезло, потому что я выловил угря шириной в ладонь, которого я с виртуозной сноровкой пытаюсь намотать вокруг вилки, как итальянец наматывает свои спагетти. Хотя клопы и тараканы постоянно падают на нас и еду с потолка, хотя вскоре сок непрерывно капает то на мою одежду, то на скамейку, но до культуры тут далеко, и я слишком голоден. Кроме того, у других это тоже точно так же капает. Мы смотрим друг на друга во время еды с юмором. Капли походи на веселый летний дождь.
- Все же, Федя, тарелку, по крайней мере, следовало бы иметь, – звучит внезапно добродушный голос Ивана Ивановича, сидящего возле меня. Прямо рядом с ним наготове лежит револьвер «парабеллум».
Так как мы сидим у огня и на подоконнике стоит миска с кедровыми орехами, которые уже частично надгрызены, Иван вытряхивает орехи и берет себе миску, в которую кладет свою рыбу. На мгновения наши хозяева открывают рот, но потом все продолжается безмятежно. Почти как ради удовольствия мужчины энергично шуруют в горшке, радуются, когда ловят большой кусок, делают разочарованные лица, когда он шлепается вниз, громко и сильно дуют на него, и выплевывают рыбьи кости, по-детски озорно, но все же, с очень серьезными лицами на пол. Женщины стоят вокруг нас, они все время шумно смеются над нами, что должно, по-видимому, побуждать нас к еде.
- У этих людей, похоже, нет хлеба; а без него не наешься по-настоящему. Куда ты только заманил меня, Федя? – снова подшучивает мой друг Иван и при этом засовывает себе в рот один кусок за другим.
Во время еды я замечаю, что она засолена и приправлена достаточно хорошо. В бульоне плавают разные травы, которых я не знаю.
После рыбы подают мясо. Это конина, но Иван молчит, и я думаю, он даже не замечает этого, так как его зубы размалывают мясо с заметным удовольствием. Голод еще очень велик.
Затем каждый получает по глиняному кувшину с парным кобыльим молоком, к нему толстый кусок свежего ржаного хлеба грубого помола.
Я первый кланяюсь хозяевам, так как сыт так, что могу лопнуть. Мои хозяева удивленно смотрят на меня, потому что они еще долго не готовы и продолжают свой веселый «дождь».
Все же и эта еда подходит к концу. Мы откидываемся назад, пораженные изобилием даров, на мягкие мешки. При этом я стоически обозреваю батальоны паразитов; они наступают на нас, гостей. Они чуют свежую кровь.
Я вынимаю из деревянной коробки сигарету и зажигаю ее. Зажигалка и эта процедура вызывают наивысшее удивление. Со всеми возможными жестами мне удается засунуть сигарету в рот вождю, который долго противится этому, и он сразу начинает усердно затягиваться, еще до того, как я зажег ее. Все же, при первом затягивании, он вдохнул дым глубоко, высоко подпрыгивает, кашляет, трясется, отчаянно хватает стоящий поблизости кувшин с лошадиным молоком и поспешно пьет. Потом его взгляд пытливо останавливается на другом вожде, которому Иван Иванович тоже дал сигарету. Тот выпускает дым в воздух и очень гордится своим мастерством. Когда моя зажигалка снова исчезает в кармане, наши хозяева заметно успокаиваются.
Тщетно я самыми разными способами загибаю свои десять пальцев, без толку держу я свою руку высоко над головой вождя, бью себя в грудь, показываю, как микроскопически малы все присутствующие, вопросительно показываю на мужчину, но он не понимает меня. Я вижу, как он ложится на подушки прямо на кучи паразитов, закрывает глаза и хочет заснуть. Но мне так хотелось бы знать, действительно ли он вождь, и еще много, очень много другого. Я пытаюсь всеми средствами отговорить его от сна, хотя я смертельно устал, думаю, какие жесты на моем месте делал бы тут торгующий еврей, лучший мастер «языка жестов».
Наконец, мне пришла в голову идея попробовать пообщаться с хозяином с помощью картинок и рисунков. Я достаю карандаш, вывинчиваю его, вытаскиваю блокнот, но дальше у меня ничего не получается, так как мужчина с детским воодушевлением схватил карандаш и блокнот, хотя он совсем не знает, для чего они нужны. Наконец, я изображаю очень большую, толстую, устойчивую черту, которая превращается в мужчину. Рядом с этим могущественным мужчиной стоят только маленькие человечки, они незначительны, это масса. Над мужчиной возникают солнце, луна и звезды, летящие птицы. Потом я показываю на нарисованного мужчину и окружающий его блеск, показываю на моего хозяина, показываю на маленьких человечков и тычу пальцем в других дикарей. Я сразу с радостью устанавливаю, что меня поняли. Хозяин тоже указывает на большого мужчину, потом на меня. Я качаю головой и указываю на Ивана Ивановича, который между тем безмятежно спит своим полуденным коротким сном с боку от меня. Так мы в первый раз поняли друг друга.
Он говорит беспрерывно, время от времени, наверное, чтобы подтверждать свои комментарии, он смотрит на стоящих вокруг нас женщин, которые тут же утвердительно кивают и улыбаются так широко, как только могут.
Мой карандаш снова скользит по бумаге. Хижины дикарей, широкая дорога, поля возникают на рисунке, за ними озеро. Не успел я закончить рисунок, как мой хозяин пальцем указывает на близлежащую местность, быстро поднимается со скамьи, неуклюже шагает по комнате, указывает на щиколотки, колени, живот, грудь, голову, и, наконец, он держит руку над головой, закрывает глаза и делает вид, как будто у него нет воздуха. Я понимаю его. Вокруг деревни топкие болота, в которых тонут люди.
Я понимаю, почему жители деревни не прошли дальше и почему их уже давно не нашли посреди широкого болота и не приобщили к цивилизации.
Выжидающе и задумчиво мой хозяин стоит передо мной. Его глаза вдруг темнеют, он рассматривает моих спящих товарищей, и колючий взгляд падает на меня, скользит вдоль моего оружия.
У нас примерно тысяча патронов... в хижине мы можем закрепиться... тут примерно шестьсот жителей... мой друг Иван и охотники являются замечательными стрелками... такая мысль внезапно проносится у меня в голове.
Довольно долго мужчина думает, потом идет в угол возле печки.
Две тяжелые доски, между ними лежит толстое, домотканое полотно, нарезанное правильными квадратами. Эти квадраты из ткани выглядят как страницы еще не переплетенной книги. Верхняя доска высоко поднимается, и я вижу, как все присутствующие с благоговением наблюдают за этой процедурой. На первом куске ткани, старом и уже гнилом, я обнаруживаю большой круг, вокруг него двенадцать маленьких кругов. На каждом куске ткани двенадцать таких рисунков. Мой хозяин, непрерывно что-то говоря, показывает на ребенка, на льющиеся через окна и дверь солнечные лучи и потом на большой круг, солнце, затем он показывает пальцем на двенадцать маленьких кружков – луны вокруг солнца, потом опять на себя, перелистывает страницы, указывает на ряды солнц, останавливается у одного из них, закрывает глаза. Я не понимаю его. Он что-то кричит женщинам. Прибегает молодой человек, которому старик сует в руку карандаш и очень четко говорит ему несколько слов. Юноша берет карандаш, которым он долго любовался, как кинжал, ведет его по бумаге, и возникает рисунок, который, кажется, исходит из каменного века. Он представляет человека, в стороне холм, черта ведет от человека к холму. Я дорисовываю: делаю из человека ребенка, из черты – дорогу, холм превращается в курган гуннов или скифов, на нем я невольно дорисовываю крест, чтобы обозначить это место как могилу. Пальцы обоих мужчин сразу удивленно указывает на крест. Я вычеркиваю его, так как это знак христианства и вряд ли он мог быть понятен дикарям. Снова вождь указывает на ребенка и луны, потом на могилу и перелистанные луны, на свои волосы, закрывает глаза и ложится лицом на восток. Когда я пересчитываю луны и солнца, это примерно шестьдесят солнц и следовательно 720 лун. Солнце означает один год, каждый месяц одну луну[10]. Я киваю.
Я указываю на вождя и указываю на солнца. Он считает 64 солнца, при 65-м солнце он указывает на семь лун. Если я правильно его понял, ему 64 года и 7 месяцев. Тогда был месяц июль.
Книга очень интересует меня. Я перелистываю ее, и вождь показывает на другие деревянные рамы с гнилыми кусками ткани, которые сложены у печи. Я насчитываю в целом 151 полную страницу по 12 солнц на каждой и на последней странице три солнца и шесть лун. В целом это 1815 солнц и 6 лун. Следовательно первые солнца должны были быть нарисованы в этой огромной книге 1815 лет назад? То есть, где-то в 103 году после рождения Христа? И ведь примерно в это время как раз орды гуннов нахлынули на всю Европу!
Наш хозяин весело кивает и болтает, жестикулирует перед рисовальщиком, тот снова хватает карандаш – и на бумаге он изображает много, очень много могил.
Тогда на бумаге возникают мои действительно примитивные животные. При рисунках собаки, лошади и гуся вождь кивает, но когда я изображаю корову, молодой художник вычеркивает рога и вымя и дорисовывает корове конский хвост.
Теперь я тоже пытаюсь говорить различные слова на всех языках, отдельные слова, которые припоминаются мне, которые я когда-то при каком-то случае подхватил в Сибири у местных. Все зря, мы не понимаем друг друга, лишь одно единственное слово, произнесенное только совсем отдаленно похоже, сразу было понято, венгерское слово «ло» – «лошадь», так как хозяин указывает на рисунок, на котором как раз и нарисована лошадь.
Все время я беседовал с нашими хозяевами таким образом. Женщины снова подают нам кобылье молоко с хлебом. Я бужу моих товарищей, которые вскакивают испуганно, но быстро успокаиваются, когда замечают, что им не грозит никакая опасность.
Вождь поднимается, кричит женщинам, которые приносят ему миску, полную зеленовато-коричневой жидкости, в которую мужчина погружает руки. Потом он проводит ими по лицу, ушами и затылку. Он указывает на комаров и мух. Это средство, которое соответствует нашей березовой смоле; пахнет кисловато-затхло, как сильно пропотевшее, грязное тело.
Наконец, окруженные населением, которое в течение всего времени нетерпеливо ждало нас снаружи, мы выходим.
Насколько мы можем видеть, перед нами лежат хорошо обработанные поля, луга с маленькими лошадьми с длинными, растрепанными гривами. Мужчины и женщины, которые с удивительной сноровкой ездят верхом без седла, приближаются к нам. Растрепанные, яростно лающие, одичавшие, длинноногие собаки трудно определимой породы, серые гуси с подрезанными крыльями, которые отличаются от их диких собратьев только своим чрезвычайным размером, домашние утки, это, наверняка, домашние животные этих людей.
На берегу озера, которое тянется до горизонта и, вероятно, еще и за него, я вижу, как сети висят на солнце. На пологом берегу лежат лодки-однодеревки, возле них широкие, массивные парусные лодки.
Приходит вечер. Вождь выводит нас из деревни к стаду лошадей. Несколько мужчин с особенно длинными ножами стоят возле них. Это, наверное, мясники. У лошади связывают все четыре ноги, и вождь показывает нам знаком, что нам нужно выстрелить в животное. Иван Иванович берет свое ружье, вставляет два патрона с разрывными пулями «дум-дум», и пока присутствующие боязливо расходятся в разные стороны, звучит выстрел. Лошади встают на дыбы, дергают за привязь, люди кричат дико и пронзительно, связанное животное валится наземь и после предсмертных судорог застывает.
Когда аборигены приближаются, все они растерянно смотрят на зияющую рану. Никто больше не осмеливается приближаться к нам, и мы уже видим тут и там, как мужчины с дикими сверкающими глазами сжимают свои луки и колчаны.
- Барин, – шепчет наш Василь, – будет лучше, если мы уйдем. С дикарями мы не справимся. Их слишком много.
В туманном вечернем свете у меня тоже не вызывают доверия эти фигуры с черными волосами, пристальными глазами, как они теперь внезапно окружают нас со всех сторон, крадутся их скользящей, неслышной походкой и перешептываются друг с другом. Я вижу Ивана Ивановича, как он вытаскивает «наган» из кармана. В другой руке он держит свой «парабеллум». Я вижу, как крестятся охотники, готовят свои винтовки к стрельбе, как быстро удаляется вождь, за которым следует большинство его людей.
Теперь двое из нас прикрывают недобровольный отход. Они отходят назад, и мы чередуемся. На полях, которые окружают нас теперь в молочном вечернем свете, мы видим согнувшиеся фигуры, как они быстро и умело подкрадываются от одного маленького возвышения к другому и ползут за нами. У них есть луки и стрелы.
Мы достигаем ворот, открываем их сами, выходим, видим, как оба мертвеца все еще лежат там, мы забираем у них лук и колчан со стрелами, спешим вдоль маленькой просеки, с трудом прокладываем себе дорогу через плотно сросшиеся друг с другом кусты, идем все дальше без отдыха, пока луна не взошла, пока солнце не поднялось снова над лесом и постоянный шелест ползущих дикарей не умолкает в чаще вокруг нас.
Мы достигаем мшистого болота, убиваем двух глухарей, пристегиваем лыжи-снегоступы, и спешим дальше, не отдыхая и здесь.
Три дня мы питаемся почти исключительно незрелой клюквой. Мучения от комаров ужасны. Достигнув края болота, мы убиваем молодого лося, и только когда снова горит наш родной костер, кипят наш незаменимый чайник и рядом с ним котелок для тушения, и наш волчий аппетит полностью успокоен, мы садимся и проваливаемся в сон, подобный смерти.
Когда мы просыпаемся, уже стоит полуденное солнце. К вечеру мы добираемся, наконец, до всем нам известных лесных окрестностей поблизости от Забытого.
Звуки труб, радостно и громко играющих вечернюю зарю, проникают к нам через лесную чащу. Некоторое время спустя звучат звонкие, маленькие колокола, бас больших следует за ними. Вечерний колокольный звон парит над лесом, мы крестимся, и теперь все, что мы видели, мертвый город, дикари, наши ночные костры, последний форсированный марш из замкнутого круга таящейся в засаде смерти, все это внезапно стерто, разрушено. Радость овладевает нами, ускоряется наш шаг к нашим избам, к тем, кто ждет нас, глаза светятся светлее и уже пытаются обнаружить через чащу известные контуры знакомой местности. Внезапно лес остается за нами, у его края мы все останавливаемся как зачарованные.
В лучах вечернего солнца перед нами лежат широкие поля, между ними пастбища с маленькими, чистыми коровами, возле них прыгают телята, жеребята скачут вокруг лошадей, овцы, козы; собаки неутомимо крутятся вокруг стад и сгоняют скот. Вечерний ветер едва заметно покачивает кудрявыми зелеными кронами светлых берез с толстыми стволами. Своими бесчисленными окнами избы смотрели на нас, в их центре, выше их всех, поднимается церковь, на похожих на луковицы куполах которой сияют кресты. Звон церковных колоколов смешивается со звоном маленьких колокольчиков стад, отдельные человеческие голоса звучат, и маленькое облако светлых голубей порхает оттуда.
Мы стоим перед нашими избами, нашей родиной в далекой дикой глуши.
Перед входом, на скамье, сидит Фаиме, рядом с ней ребенок; он играет с маленькой деревянной куклой. Когда звучит ликующий, радостный голосок ребенка, он показывает матери великолепную, самую любимую игрушку, и по лицу матери скользит блаженство ее любви к маленькому существу.
Непонятное болтание слышится из детского рта, и Фаиме шепчет тогда слова, которые она изобрела специально для своего ребенка, слова, которые говорят ей бесконечно больше, чем их обычный смысл.
- Петр! Сколько неудержимой радости лежит в этом возгласе! – Как же ты только выглядишь, мой дорогой? Здоров ли ты? Ничего с тобой не случилось? Иван Иванович! Вы тоже выглядите таким же одичавшим!
- Мы стали настоящими лесными людьми, любимая, – отвечаю я Фаиме. – Еще мы принесли с собой кучу всяких паразитов. Я даже не решаюсь подать ей руку.
В то время как Иван Иванович беседует с Фаиме и охотники начинают рассказывать, заикаясь и не зная, с чего им начать и чем закончить, я приближаюсь к ребенку.
Удивленно он глядит на меня, черные глаза становятся очень большими, и внезапно... он плачет. Фаиме уже у ребенка.
- Папа выглядит таким черным и диким, что ты больше не узнаешь его, нет. Это не твой папа.
Ребенок прислушивается, он больше не плачет, снова смотрит на меня, потом на мать, всхлипывает еще несколько раз, но затем снова улыбается, протягивает ручки ко мне, я должен взять его к себе.
- Ну, ты знаешь, Федя, если твой ребенок еще может узнавать тебя даже в таком виде..., – замечает Иван. – Таких способностей не было даже у Ната Пинкертона или у Шерлока Холмса в этом возрасте! Давайте присядем на землю, я приказал натопить баню. Мы даже не можем войти в дом. На нас полно разных паразитов, Фаиме, – говорит он улыбаясь, – нас полностью прогрызли все виды лесных и домашних мошек, всевозможных комаров и прочих чудовищ. Нас едва не закололи дикари, пронзили стрелами, поджарили на вертеле, но нам повезло. Это было по-настоящему прекрасно, очень замечательно. Что делает, кстати, моя жена? Она точно в церкви?
Мы выкупались и снова оделись как люди. Теперь мы идем плавать в реке.
- Знаете, Фаиме, единственное положительное, отчетливо видимое преимущество моего большого жира в том, что я никогда не утону, даже при двенадцатибальном шторме в океане, – говорит Иван Иванович, пока плывет рядом с Фаиме и со мной в реке. Он осуществляет самые различные фокусы ныряния, сопит, издает звуки, как будто он настоящий морж, настолько он доволен и удовлетворен.
Выкупавшиеся, побритые и ухоженные, в наших белых костюмах, за чудесно накрытым столом, который сгибается под изобилием его богатств, окруженные любящими, знакомыми людьми в прекрасном настроении, которое было у нас всех, мы чувствовали себя на этом крошечном пятачке посреди тайги лучше, чем часто в самом центре цивилизации.
Рассказам нет конца. Принесенные ювелирные изделия, камни, стрелы, колчан и лук постоянно переходят из рук в руки, и только когда уже солнце на светлом востоке выглядывает над лесом, мы идем спать.
Раскаленное горячее лето прошло. Начиналась осень и окрашивала березы и кусты в золотые цвета. Воздух был ясным и звукопроницаемым. Неутомимо работающие товарищи, крестьяне и животные тянули через поля подводы со скрипящими, визгливыми колесами, нагруженные плодами земли.
Животные в лесу выискивали себе скрытое, тихое местечко, в котором они могли зимовать, собирали запасы к скоро приближающейся длящейся много месяцев зиме.
День отъезда наступил.
Население Забытого стояло на берегу реки, когда наши плоты медленно скользили прочь по реке. Из-за постоянного напряжения, которое носилось в воздухе с начала революции, длительного ожидания и нервного предчувствия предстоящей развязки наше прощание с этой дикой глушью было для нас особенно трудным.
полнолуние