Как-то раз Тим взял себе новую собаку. Когда Фриц зашел к нему, пес, изувеченный, весь в крови, лежал на подстилке.
— Вот,— сказал Тим, оглядев окровавленное животное усталым взглядом,— теперь этот пес человечнее человека...
Да, Тим прав: люди — звери. Все живые существа одинаковы — недаром мы рождаемся в луже крови и умираем, испуская смрад.
И в самые яркие минуты бытия, когда мы живем полной жизнью, мы остаемся зверями, какими были в начале и какими будем в конце.
Фриц продолжал разглядывать пары, которые, воркуя, прогуливались мимо него, и его охватила глухая, жгучая ненависть к этим шаркунам, кривлякам и лицемерам.
Скоты они, просто скоты, жаждущие набить брюхо.
Глупцы они, все мы глупцы.
Холим, лелеем себя, не жалея сил. Тратим на это дни, годы, вею молодость нашу, всю силу ума — и вдруг в один прекрасный день в нас пробуждается зверь,— стало быть, мы и всегда были зверями.
Фриц рассмеялся. И непроизвольно начал ощупывать свое тело, которое холил всю жизнь, а извел за какие-нибудь три месяца.
Из дверей ресторана вышел актер. На мгновенье он задержался у входа, затем появилась его жена, и оба заковыляли по тротуару.
Глядя им вслед, Фриц продолжал смеяться.
А вот эти, которые женятся, спариваясь на всю жизнь, жрут свой хлеб насущный и плодят детей... Они разве не губят свое тело? Пухнут, как жирные трутни, и в сытом покое отращивают брюхо! И воспитывают себе подобных.
Глупцы, ах, глупцы.
Фриц по-прежнему разглядывал гуляющих. А тех все сильней одолевало томление. Мужчины, вышедшие на охоту, наглели. Увлекая добычу в тень, они все более открыто домогались своего.
В ресторане шумели клоуны. Визжали «уйди-уйди». Этот визг летел над толпой, прямо в лица гуляющим, каждой парочке, как торжествующий гимн безумию.
Фриц встал.
Швырнув деньги на стол, он зашагал прочь.
В ресторане шум все нарастал. Клоуны галдели, кричали, смеялись. Трип затянул песню. И с визгом, свистом, кудахтаньем все стали ему подтягивать. Гримасничая, кривляясь, как на арене, коверкая слова, они пели
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Парочки на тротуаре останавливались, заглядывали в двери и окна и, прижимаясь друг к другу, смеялись.
Но вот двое, затем еще двое и еще двое стали подпе-вать клоунам. Далеко во тьме разносились слова:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Фриц вышел на площадь. Он видел внутри, в ресторане, беснующихся клоунов, снаружи — влюбленные пары; головы тех и других плавно покачивались в такт песне.
Вдруг акробат разразился смехом: прислонясь к фонарю, он хохотал, хохотал — несдержимо, безумно, дико. Подошедший служитель порядка с удивлением воззрился на господина в цилиндре, который нарушал общественную тишину. Но господин в цилиндре продолжал смеяться, весь трясясь от хохота и, наконец, попробовал напевать:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Тогда и служитель порядка как-то вдруг рассмеялся, сам не понимая отчего. А в ресторане продолжали петь:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Фриц повернулся и зашагал прочь.
Он шел к Ней.
Снова грянули аплодисменты, и Луиза снова вышла в манеж.
Затем униформисты начали свертывать предохранительную сетку. Звук был такой, словно опускали большие паруса. Музыка смолкла.
— Сейчас господин Фриц и мадемуазель Эмэ без сетки исполнят смертельный полет.
Униформисты крупными граблями выровняли в манеже песок. Все было теперь готово. Униформисты замерли в ожидании, точно гвардейцы, взявшие на караул.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours,