Наконец она оторвалась от него и метнулась назад— в дом.
В последний раз она обернулась к нему в узких дверях, помахала ему рукой и, напоследок отвесив издевательский поклон огромному гербу над подъездом, рассмеялась.
Фриц зашагал домой. Он словно летел на крыльях. Он все еще ощущал ее ласки.
Вокруг просыпался большой город.
По улицам катились повозки. Все сокровища цветочного рынка были на них: фиалки, ранние розы, медвежье ушко и лакфиоль.
Фриц запел. Вполголоса напевал он слова «Вальса любви»:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Одна за другой проезжали мимо него повозки. Улицу заполнил аромат цветов.
Цветочницы, которые сидели на козлах, закутавшись в длинные платки, оборачивались и улыбались ему.
А он все пел:
Amour, amour.
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
В переулке, где он жил, было совсем тихо, и между рядами высоких домов еще стояла полутьма. Фриц замедлил шаг. Не переставая напевать, он несколько раз окинул взглядом свой дом.
Неожиданно он .вздрогнул! в одном из окон ему померещилось чье-то лицо.
Вся бледная, затаив дыханье, Эмэ прислушивалась за своей дверью.
Да, это он.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours..,
Дверь в верхнем этаже захлопнулась, и все смолкло.
Бледная как мел, судорожно прижав руки к груди, Эмэ, словно сомнамбула, отошла от окна и легла в постель. Недвижным взором глядела она в занимавшийся серый день — еще один новый день.
v
Когда Фриц Чекки проснулся, разбитый усталостью, было уже поздно, и мало-помалу ему вспомнилось все; как бы сквозь смутную пелену он увидел Адольфа, который, стоя посреди комнаты, растирал мокрым полотенцем тело.
— Проснулся все-таки,— с издевкой произнес
Адольф.
— Да,— только и ответил Фриц, продолжая глядеть
на брата.
— Пора бы и встать,— тем же тоном заметил Адольф.
— Пора,—- сказал Фриц, но по-прежнему не двигался, разглядывая сильное, нетронутое тело брата, с подвижными, словно живыми мускулами. Он ощутил глухую ярость, жестокую, постыдную зависть побежденного.
Он лежал, все так же глядя на брата. Неожиданно взметнув кверху руки, он почувствовал, что в них нет силы, затем, упершись ступнями в изножье кровати, он ощутил вялость мышц в ногах,— и тут его охватила немая, отчаянная досада на самого себя, на свое тело, на свою страсть, на свое мужское естество и на нее — воровку, грабительницу, губительницу — женщину.
Весь во власти ярости он не размышлял. Он знал лишь одно: он мог бы избить ее, кулаками забить ее до смерти. До смерти — удар за ударом. До смерти — и пусть кричит и хохочет. До смерти — так,
чтобы рухнула бездыханной. До смерти — ногами и каблуками.
Он снова вскинул руки и сжал кисти и, снова ощутив предательскую слабость мышц, в бешенстве стиснул зубы.
Адольф вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Тогда Фрид вскочил с постели. Как был нагишом, он начал испытывать свое тело. Попробовал одно, дру-* гое — не вышло. Перешел к партерным упражнениям — не осилил. Усталые руки и ноги дрожали, отказываясь повиноваться.
Он повторил попытку. Ударил себя по лицу. Снова повторил попытку. Ущипнул себя несколько раз ногтями.
Все было напрасно.
Ничего не получалось.
В исступлении он сделал еще одну попытку. Все было напрасно. Ничего не получалось.
Он вяло опустился на стул у большого зеркала и начал осматривать — мускул за мускулом — свое обмякшее, бессильное тело.
Значит, это правда: они похищают все. Здоровье, силу, крепость мышц. Значит, это правда: ты все теряешь — работу, положение, имя.
— Да, такие, значит, дела.
И с ним будет то же, что и с другими, и скоро его настигнет конец.