Видно, и голос и лицо говорящего достаточно убедительны, и катер отворачивает.
— Ну погоди, гад!.. И у нас игрушки имеются! — Тот же верзила бросается по трапу вниз, в каюту, — без сомнения, за ружьем.
— Назад! — ору уже я сам, изо всей мочи, с отчаянием понимая непоправимость того, что случится…
Окрик не действует. Краем глаза вижу страшно далекую гладь зеркальной воды, и берег на горизонте, словно уходящий в небытие, и то, как Захар поспешно складывает рюкзаки и еще какую-то рухлядь на носу лодки, падает за этой баррикадой, выставляя вперед ружейный ствол, и меня зовет к себе — а мне некогда: мне надо держать мушку на уровне выхода из каюты, — и суету вижу на катере, и голоса слышу, страшно далекие: «Бросьте, ну вас к черту! И так разберемся!..» — «Че бросьте, че бросьте? Топить их, сволоту! Скоро в лес не войдешь — вывесок понавешали, уже стрелять стали!..»
Чужое ружье — над трапом из каюты, мощная красная лапа на цевье, потрясающая двустволкой… В такие мгновения палец знает сам, когда утопить спуск, — белый фонтанчик свинца вспыхивает на стволе браконьерского ружья, в воздухе повисает, вращаясь, щепка, отколотая от края рубки, глухо звякнуло о палубу выбитое ружье, соскользнуло за борт, булькнув, исчезло…
Тихо, очень тихо стало над Обским морем, и голос маленькой испуганной крачки показался голосом самой возмущенной тишины, взывающей к рассудку людей.
— Милиция!.. Милицию позвать! Убивают!..
— С этого и надо было начинать, — угрюмо поднялся Захар. — Будет вам милиция.
…К следователю пригласили через день. Я написал объяснительную, кажется, на десяти листах. Следователь добивался примирения. С одной стороны он преуспел — уже уговорил жалобщика пойти на мировую. Но я при очной ставке с порога назвал того бандитом, смешав все карты.
Вежливо посоветовав нам остыть, следователь попросил зайти денька через три. Устраивать примирение он больше не решился, лишь попросил переписать объяснительную: «А то ведь у вас не показания — прямо целая художественная программа всеобщей борьбы с браконьерством. Вы попроще: факты и факты — и без эмоций, это же документ». По памяти я переписал свои первые показания слово в слово. Следователь прочел, огорченно вздохнул: «Ну что мне с вами делать?.. Пока не смею задерживать». Пригласив еще раз, он спросил: «Вы верите, что я порядочный человек?» — «Еще бы!» — «Вы можете подписать бумагу, не читая?» — И показал листок, размашисто исписанный наполовину. — «Конечно, если нужно и если вы объясните суть». — «Суть? Да я переложил вашу объяснительную на нормальный язык, и только. А то начальство не примет… Ну а вы читать это начнете — непременно захотите править. Подпишите так, а?» — «Давайте подпишу»…
Вдруг месяца через два вызывает меня начальство:
— Слушайте, вы там охотитесь, развлекаетесь на досуге — так и развлекайтесь себе на здоровье! Почему же это мы должны за ваши штучки своими нервами расплачиваться? Вам непонятно?.. Тут и понимать нечего, когда на вас пишут жалобы серьезные люди. (Разумеется, я тут же припомнил чиновных браконьеров, у которых мы отнимали сети, поставленные в запретных местах). А теперь вот, — продолжал начальник, — аж от прокурора письмо пришло. Как это вы до стрельбы по человеку докатились? Смотрите — пересмотрят дело…
— Сколько его ни пересматривай, все равно это дело о браконьерстве!
Собеседник расстроенно вымолвил:
— Читаешь иной раз газеты — глядишь, убили браконьеры егеря или этого… инспектора, героем человека называют, гордятся им люди, что на посту погиб…
— Вы что же, хотите, чтобы меня тоже… на посту угрохали, а вы бы гордились?
— Что вы! — замахал он руками и грустно сказал: — Идите, пожалуйста, только напишите объяснительную…
Да ведь это еще не самый трудный случай!..
Качнулся бородатый дым над костром: «Довольно…» — и снова приснился мне горбатый остров над серо-зеленым разливом воды, неразмытый, целехонький, каким запомнился навсегда; косули и зайцы непугливо кормились в его осинниках, на полянах квохтали тетерки и куропатки, собирая подросший молодняк, шелестел пожухлой листвой ожиревший сонный барсук, неизвестные мне пушистые зверьки шныряли в рыжих кустах, под корягой в заливчике поплескивала робкая выхухоль, и серебряный зайчик от крыла чайки скользил по воде…
Кто же сказал «довольно»?.. Похоже, трещит катушка спиннинга в лодке у берега: на ночь мы превращали спиннинги в донные удочки, забрасывая насадку в самую середину плеса. Костер едва теплится, однако я отчетливо вижу и серую горку пепла, и капитана, спящего под обсохшим кустом, и деревья, стоящие вокруг, словно внимательные слушатели. На тропе, сбегающей к берегу, качнулся, тая в сумерках, султан тумана, — казалось, кто-то уходил к воде, быстро и неслышно.
Опять затрещала катушка, и я вскакиваю, едва отводя мокрые ветви, вслепую мчусь к лодке. Широкий плес тускло отсвечивает — утро… Катушка трещит, и гибкий наконечник спиннинга непрерывно стучит о деревянный борт. Хватаю удилище, затягиваю тормоз, подсекая коротко и резко — есть!
— Е-е-есть! — кричу счастливо, чувствуя тугое сопротивление. С рыбой не церемонюсь, а она бьется на прочном поводке, смертно бьется и весело, и все-таки идет, идет к лодке под упругую дрожь удилища.
— Не рви! Не рви, тебе говорят! — раздается за спиной хрипловатый со сна басок — увлеченный вываживанием добычи, я не услышал шагов. — Вверх подтяни, пусть воздуха хлебнет.
— Есть, капитан! — отвечаю радостно, а сам тяну рыбу, как придется, — лишь бы поближе к лодке. Вот она наконец — всплеснула, взбурлила вода у кормы, и в ней блеснуло желтое, размытое, гибкое, сильно потянуло на дно и снова сдалось — черная сплюснутая голова вынырнула из воды, мотнулась, желая освободиться от мучительного ненавистного поводка — от смертной неволи, ударил по воде оперенный хвост, снова блеснуло желтое брюхо…
— Налим! — Капитан подхватил рыбу сачком. — Изрядная уха будет… Держи! — заорал он вдруг. — Держи подсачник!..
На ближнем мыске, откуда товарищ мой забрасывал вечером донку, отчаянно трещала катушка. Значит, и капитан стосковался по удачам, если этот звук вывел его из равновесия — а ведь тоже виду не подавал…
Между тем мой налим оказался в лодке, но прикоснуться к нему я не успел.
— Лодку! Ко мне лодку! — У капитана срывается голос.
Выдергиваю причальный кол, сильным толчком направляю лодку в сторону мыска, упав животом на нос, и слышу, как товарищ прыгает с бугроватого берега в корму, свистящим шепотом командует:
— Суши весла! — и крутит, крутит катушку…
Скоро я начинаю чувствовать, что нас везет… Нас везет о и — тот, кто сидит на крючке.
Он далеко от нас — на всю длину спиннинговой лесы, глубоко под толщей воды, но он привязан к нам звенящей струной капрона, и только от нашей выдержки и слаженности зависит, сколь долго эта связь сохранится.
— Помоги, — шепчет сосед, и я понимаю — помочь надо тому, кто везет нас, иначе леска лопнет от напряжения: лодка тяжела. Делаю легкий гребок, еще гребок и еще…
Он возил нас полчаса, потом внезапно леска ослабла, и капитан немедленно заработал катушкой: не дай бог, схитрил, пошел на нас, чтобы получить свободу маневра для рывка, — а там поминай как звали…
Еще четверть часа, и возле борта ударило с силой взрыва — водяной фонтан окатил нас обоих.
— Сазан, — выдохнул капитан. — Старый бродяга-сазан! Не поднимем — оборвет пли потопит к черту!.. Мой дед не ловил таких… Как они выживают в наше время?..
— Дед не ловил, а мы поймаем, — вдохновенно просипел я в ответ, страшно боясь, что вот сейчас эта гигантская тварь сорвется, и стараясь ободрить капитана: — Дед твой и бобров не видел, а мы у них в гостях побывали. — И вдруг шестым чувством угадываю, что капитан мой растерялся, он боится действовать решительно, и это я, рыболов-дилетант, должен сейчас командовать — тогда мы совершим либо глупость, либо подвиг. Хватаю сачок, жестко приказываю: — Подводи! Подводи его мордой в сак… Еще!.. Подверни, еще подверни, да живее!..
Капитан послушно подвернул, и громадная голова сазана сунулась в сачок, я рывком натянул сетку на скользкое тело рыбы, попытался повернуть ее хвостом вверх, и сазан помог мне — он только и стремился в глубину. Хвост оказался над водой, — серый, больше саперной лопатки, он угрожающе помахивал в воздухе. Сазан рвался вниз, упирался мордой в дно сачка и, наверное, не мог понять, почему его могучий хвост работает вхолостую. Ореховая рукоятка трещала, и капитан вовремя схватился руками за обод сачка, после чего мы кое-как перевалили рыбу через борт. Казалось, днище вылетит от мощных ударов хвоста, но почти часовое хождение на крючке не прошло для сазана даром; он быстро изнемог, жадно ловил ртом воздух и таращил круглый темный глаз.
Но мы-то знали: передохнув, он может одним прыжком выброситься за борт, и не вынимали крючка.
Капитан ломал спички, сидя на банке и не отрывая глаз от добычи. Овальная, непомерно толстая туша, отлитая из чугуна, золота, серебра и бронзы, лежала у наших ног, разевая мясистое жерло пасти. Никогда я не видел живой рыбы таких размеров, спутник мой, вероятно, тоже. В глазах его читались недоверие и робость.
— Хватит с нас? — спросил я.
— Оглядись-ка…
Занимался осенний день, теплый, серенький, на грани дождя, — тот самый, когда не рыбак рыбу ищет, а она его. Однако мне помнились ночные страницы пролетных уток, окрестные камыши молчали многообещающе, и даже в захватывающей борьбе с сазаном я продолжал помнить об оставленном возле костра ружье. Капитану пришлось меня высаживать.
Полсотни метров не прошел берегом, когда из осоки тяжело поднялась стайка крякв. Дуплет был короткий — стрельба по взлетающей птице не требует большого искусства. Не разошлись еще круги на воде от упавших уток, а с реки донеслось:
— И у меня есть!..
Лодка виделась отчетливо, рыбак, держа на отлете спиннинг, пытался захватить рыбу сачком. Вода шумно плескалась — в ней трепетала быстрая и блестящая полоска платины. «Жерех», — подумал я с неожиданной завистью, забывая об утках… Шумный пестрый шар вырвался из-за леса, покатился над заливом, то вздуваясь, то стремительно растягиваясь, чернея и мерцая множеством светлых лоскутьев, — неслась припоздавшая на дневку стая северных гоголей. На расстоянии дробь разнесло, и дуплет выбил из стаи трех птиц. Одна с глухим стуком упала в лодку — рыбак мой от неожиданности сел на банку. У ног его трепыхалась рыба, и рядом — утка; второй раз в это утро капитан опешил.
— Слушай, — взмолился он, — иди в лодку, а то еще гуся мне на голову свалишь.
Потом он с любопытством перебирал добытых птиц, и я, сидя напротив, разглядывал брусковатое и сплющенное тело жереха, молодое, незатуманенное серебро чешуи, перья с черненой кровавинкой, пугливую темень глаза, окольцованную оранжевым незатухающим огоньком. И было так просто, что мы добыли лучшую хоперскую рыбу и лучшую дичь, словно заранее знали о неизбежности нынешнего утра с его уловом. Удачи обрушились на нас, и я поспешил взяться за спиннинг.
— Может, хватит? — осторожно спросил капитан, но мне тоже хотелось поймать рыбу-платину.