Так это у меня вышло, - вижу заколебался, поглядел на меня еще раз, взял бумажку.
- Хорошо, - говорит, - доложу.
Вижу, прошел в боковую дверь, по ковру, в руках моя бумажка. Ну, думаю, что будет?
Пробыл он минуты две, вышел с пустыми, на меня не взглянул. Слышу, шепчет мне тот еврейчик, смеется: - "Ну, теперь ваше дело в шляпе, примет, теперь от вас будет зависеть!.."
А было перед нами человек десять иностранцев, и очень с ними распорядились скоро и любезно, и уж, конечно, ни одному из них и в голову не пришло, что вот сидит тут человек и мучается, что могут ему отказать... Им-то никому не отказывали и подумать о том не могли.
После всех вызвал меня старичек, поманил пальцем.
Вошел я в кабинет, большой, светлый. На середине стол, большой, тяжелый, на львиных резных головах, и над столом флаг французский, трехцветный. Рядом со столом стоит человек, черный, в костюмчике, с усиками, пальчики этак на столе в растопырку, смотрит на меня сердито.
Не поздоровался, не пригласил сесть. И так-то отрывисто:
- Вы - русский?
- Да, русский.
- Что вам угодно?
Объяснил я ему подробно, что офицер, интернированный, был в плену, что хочу ехать на родину через Францию, и что нужна мне виза. И все время глядел на меня, как волк.
- Паспорт!
Протянул я ему мой паспорт: "По уполномочию Российского Правительства", - на двух языках, на русском и на французском.
Просмотрел он его быстро.
- Имя?
- Иван.
А он этак костяшечкой среднего пальца по паспорту и зло-зло на меня:
- Тут написано: Джон!
- Да, - говорю, - это в переводе по-здешнему, мое имя...
А он так вдруг и налился кровью, усики шильями:
- Как вы смеете, - так и закричал, - как вы смеете называть себя Джоном!.. - И рукою по паспорту: - Вы Иван, вы - русский Иван!
- Позвольте, - говорю, - я в этом деле неповинен, и так написали в консульстве...
А он не дает вымолвить слова:
- Не может русский Иван называть себя Джоном!
Бросил он паспорт на стол, достал из кармана ключик, открыл в столе ящик и вынул большую тетрадь в синей обложке. Взял какую-то книжку и от меня заслонил, чтобы не было мне видно, что у него в тетради.
Перевернул две-три страницы, - усики шильями:
- Вы были в Новороссийске в девятнадцатом году в ноябре?
- Нет, я никогда не был в Новороссийске.
- Вы большевик?
- Я офицер русской армии.
Захлопнул он тетрадь, придавил рукою и на меня этак пронзительно:
- У меня есть точные сведения, что в Новороссийске при посадке на пароход одного иностранного офицера вы похитили принадлежавший ему багаж?
Я только руками развел.
- Извольте, - говорю, - вот мои документы, устанавливающие точно...
Просмотрел он мои бумажки, а в них все точно, опять заглянул в тетрадь, еще раз в паспорт. Потом говорит так:
- Хорошо, я наведу точные справки. Прошу вас зайти через неделю...
И вдруг такое поднялось во мне зло, к его рукам, к черненьким усикам, даже стиснуло горло. Сдержал я себя, говорю:
- Спасибо вам, я раздумал. Позвольте мне паспорт.
И уж в дверях так захотелося ему крикнуть:
- Да что ты, как ты смеешь, может и сидишь-то ты тут потому, что вывезла тебя из войны на своих плечах Россия!..
Подбежал ко мне в приемной еврейчик:
- Ну как, что, дали?
Я только отмахнулся рукою.
XXIV
Так это на меня, такая обида!
И уж никуда не пошел больше, не мог. Не мог даже глядеть на людей, на их лица, на сытость и здешнее благополучие.
И опять мне стало так, как тогда в болезни: вот-вот погибну и ни единая душа не подаст руки... Большое поднялось во мне озлобление. Не мог я никого видеть.
За что, за какую вину?