- Пришли, - говорим, - получили ваше письмо.
- Что же, - говорит, - едем, или нашли иную работу? Можете ли выехать завтра?
Разумеется, мы согласны: как говорится, нам не дом подымать!
Сказал он, когда быть на вокзале, и попрощался.
Весь тот вечер, на радостях, проходили мы с Южаковым по улицам. Вечером здесь удивительно. Столько огней, что жжет в глазах! Народу, как Ока. И никому до кого дела. Все отлично одеты, будто и нет бедных, а у женщин походка широкая, по-мужски, и очень все гордо. Разрешил себе Южаков выпить и даже меня подзадорил, и очень я на него удивлялся, все-то ему как с гуся. Толкались мы с ним полный вечер, до одиннадцатого часу, когда закрываются все заведенья, и расходится народ по домам. Час этот здесь соблюдается точно, и весь город рано ложится спать, разумеется, кому есть где прилечь.
А на другое утро, захвативши вещички, поехали мы на вокзал через весь город, опять на подземке. - Вокзалы тут по-другому, без особых пристроек, и поезда чуть не на улице. Там уж поджидал нас рыжий.
Он сам взял билеты: нам третий класс, себе первый. И тронулися мы в путь.
Всю дорогу глядел я в окно: везде ровно город, на каждом тычке завод, трубы, как лес, и страшно подумать: такое богатство! Везде народ ражий, - поля, как стол. И на каждом шагу фут-болл. Очень почитают здесь эту игру.
Ехали с нами матросы, в вязаных рубахах, курили трубки, гоготали.
Приехали мы под вечер на большой вокзал. Поджидал нас на платформе наш человечек, дал на трамвай денег, сказал, куда ехать, - в док.
Вот какой оказался самый наш завод: большущий деревянный сарай с подвалом. В подвале большой котел. А кругом - сквозняки.
Познакомил нас человечек с нашим руководителем, - большой такой дядя, молчаливый и сосет трубку. Объяснил он нам, что делать: должны мы, как в пекле, держать под котлом огонь круглые сутки, на три смены, и следить, чтобы не загоралось, мешать смолу. Объяснивши, показал свои кониные зубы и опять за трубку. Оглядели мы завод со всех концов, про себя думаем: слава богу и за это.
Повертелся туда-сюда наш человечек, выдал нам за неделю:
- Желаю, - говорит, - вам успеха! - и уехал.
Узнали мы наших товарищей по работе:
Из русских - был один моряк, безработный, человек бывалый, пройди-море, и очень себе на уме. Держался он от нас в сторонке и, видимо, не очень дорожил службой. С другим мы сошлись быстро. Был это крепкий лет семнадцати парень, очень рослый, и лицо у него было румяное, нежнейшее, как у девушки. Очень мы впоследствии с ним подружились. Была его фамилия нерусская, трудная, - Этчис, а стали звать мы его просто Андрюшей. Отец его, по происхождению - здешний, был конюхом в Петербурге, в конюшнях у знатного князя. Очень он был бедовый и никому не давал спуску и частенько бушевал против здешних, пользовался своим правом. Мы, разумеется, держались сторонкой.
Очень он помог нам по первому разу. Нашел нам квартирку в рабочем семействе, тут же неподалеку. Домики в той части все одинаковые, как ульи в саду, все под одну масть. Так тут везде, в рабочих кварталах.
Отвели нам верхнее помещение, спальню. А спят тут в холоду, бедные и богатые, всю зиму при открытых окнах. Положили с нас хозяева по два с половиною фунта в неделю за стол и квартиру. Оставалось, значит, нам по полфунту на свою нуждишку, - и на том спасибо.
Хозяин наш служил на дороге, стрелочник - человек простой и приятный, к нам относился даже радушно и очень интересовался Россией. Было у него две дочери-барышни, попрыгуньи, и с ними мы подружились. Научил их Южаков нашему "Чижику", и так это у них смешно выходило, дразнили мы их "рыжими" и много смеялись. Окончили они курс в школе, но о России только и знали, что ходят по Москве медведи и снег лежит круглый год. А Южаков дразнил их нарочно.
Стали мы ходить на работу. По первоначалу показалося трудно и болели руки, горели глаза. Очень едкие смоляные пары. Так что проходило даже сквозь платье. Руки у нас от смолы чернее стали ошметка, и отмыть было невозможно. Ходили мы на работу попарно, ночью и днем, держали в топках огонь. Скоро научилися шуровать и даже попривыкли к работе, но пугало меня здоровье. Гулял по всему сараю ветер, а мы в поту, над огнем, - и боялся я, как встречу осень.
К городу и людям мы вскорости присмотрелись.
Городок, - тому не в пример, - был небольшой, приморский. Всякий день приходили огромные пароходы, останавливались в доке, и шумели по вечерам матросы. Славился город (тут такой уж обычай, и каждый город чем-нибудь славен), - лошадьми, свиньями и церковными колоколами.
И, надо сказать, справедливо.
Таких лошадей я никогда не видывал и нигде. Спина как печь, копыта по тарелке, мохнатые, - и этакая потянет пятьсот пудов! - и думал я, глядя: вот показать бы в Заречьи.
Попривыкли мы понемногу к жизни. Вечером по субботам ходили гулять. По субботам в городе очень людно. Подивился я, как много у них молодежи, - и все, как один, как орехи, веселые. Вечером не продерешься. И очень бойкие девицы. Даже Южаков присмирел. Ну, разумеется, вскорости завелися и здесь зазнобы, без того уж не может. Приметил я, что и "рыжие" неравнодушны, только все это у них по-другому.
А были мы попрежнему в полном неведении о России. И попрежнему мутила меня тоска, и стало казаться, что уж никогда-то, никогда не увижу своего Заречья, что так тут и подохну, на черной смоле. Удерживал я себя от мыслей и старался глядеть веселее. Поддерживали меня Южаков и Андрюша.
Завидывал я тогда Южакову, - тому, что всегда ему море по колено, и хоть и не будь для него никакой России, и всегда-то он был здоровенек. За эти месяцы очень я заметил, что делятся здесь русские на две различные половины: на тех, что тоскуют, и на тех, что ничего не помнят и не хотят помнить.
Я тосковал очень.
В то время прислали к нам на завод нового человека. Был он, как и мы, интернированный, офицер. Отрекомендовался он нам корнетом кавалерийского полка, - и с первого взгляда не полюбился он нам своею надменностью и непростотой. И впоследствии большая нам получилась от него неприятность.
IX
Совсем прижились мы в том городе и даже завели знакомства. Очень я стал понимать, что ко всему человек привыкает, хоть и к самой собачьей доле.
А сказать прямо: жилось нам несладко, и из многих мы были беднее. И все, что получали, уходило, как из трубы дым. И даже завелися должишки, - я, разумеется, был воздержан, а Южаков, известно, сорил.
Приглядывался я тогда к рабочей здешней жизни, к бытью-житью. Хозяин наш жил прилично, а по-нашему даже выдающе. У всех велосипеды, а у "рыжих" и пианино, и учил их Южаков бренчать наши русские песни.
Целый тут рабочий город.
И каждый человек получает газету, каждое утро чуть свет - под дверью.
Много раз я дивился, какой это на нас непохожий народ, и какие у них закоренелые привычки.
По воскресеньям бывали в городе митинги, и проходили рабочие с флагами. Было там особое место для митингов: площадь перед вокзалом, около памятника, изображавшего солдата с винтовкой, стоящего на большом танке. На танк влезали ораторы и говорили.
Слышал я частенько, что говорят о России, о новых порядках.
И опять насмотрелся я, что не мало тут бедности, только не для всех видно. Мы же хорошо пообтерлись.
Были там лавочки, где продаются ракушки. Неопытный глаз и не приметит, после зеркальных окон магазинов, но для многих было большое удобство: и на копейку можно получить порцию. Конечно, без привычки не полезет в горло, но как попривыкнешь, даже приятно. Уважают же устриц богатые люди!
А были и такие, что нехватало и на ракушки. Терлись они в доках, около пароходов, - матросы богатые люди, особливо американцы, и всегда от стола остается.
Тоже вот женщины.
Строжайший здесь закон насчет нравственности и порядка, и даже так, что ни в одну гостиницу не пустят даже с родною сестрою. Но все это пустое, и очень я убедился, что не мало тут пропащих. Южаков хорошо знал. Он и повел меня раз к такой-то, разумеется, по чистому делу, из любопытства. Был он у нее, как свой.
Двое ребяток у нее, - два мальчика. Камин нам затопила и сейчас кофе, как добрым знакомым. А Южаков, как родня, уж знает, где что, где сахар, где хлеб, очень он перед женщинами брал этой своей простотой. С мальчишками занимался. Познакомился и я, - козу им пропел, нашу русскую песенку, что мне певала мать. Стоят ребятки тихонько у меня в коленях, примолкли: ребятишки-то везде одинаковы. - "Где же, - говорю, - ваш отец?" - А она уж давно на меня от огня поглядывает, видит, как я с ребятишками. - Отец - говорит, - далеко, три года, как на дне моря! - "Что же он у вас был моряк?" - Моряк, моряк, - говорит, - королевского флота, погиб в сражении с германцами! Поглядел я на нее: простая женщина, немолодая. А тут больше матросы, эти не очень разборчивы, да и любо им после моря такое домашнее, чтобы с кофейничком, да с ребятишками, да чтобы побольше было похоже на родимый дом. Потом я узнал, что бывает и так, - загуляет какой-нибудь после австралийского рейса, заберется, получивши деньжонки, и уж не выходит, покудова не проживет последний грош, пользуется семейным теплом, - а потом опять в океаны, на чортово бездорожье.
А мне та женщина очень полюбилась, и стал я к ней заходить, попросту, без мыслей. Ребятишки ко мне привязались. Носил я им подарки, и она ко мне привыкла, и стал я у нее, как дома. Теперь как вспомню: большое мне было в те дни облегченье! И хорошо мы понимали друг дружку. Теперь-то я хорошо знаю, что бедный бедного сознает без слов.
Русских в городе, сказать, почти не было. Стояли в доках два парохода, русские, без команды, еще с военного времени, ходили слухи, что забраны они за долги России. Был в городе прежний русский консул, - сам иностранец, женатый на русской. К нему я захаживал, познакомил он нас с женою, очень благородная дама, - но как-то уж тогда я стал очень стесняться, и руки у нас были черные, в смоле, и даже в освещенный магазин заходил я робко, и куда мне было проще с тою женщиной, вдовой моряка. И перестал я к ним ходить.
Однажды пришел к нам человечек, очень худой и весь какой-то молочно-белый. Заговорил он по-русски, но так, как говорят здесь многие русские люди, давно отвыкшие от России: с особым акцентом. Совсем он не умел улыбаться.
Рассказал он нам, что из России, из Новгородской губернии, портной, что пятнадцатый год живет здесь, имеет маленькую мастерскую, а фамилия его Зайцев. Звал он нас к себе и обещал познакомить со здешнею рабочей молодежью. Удивил он меня своей верой в Россию и большим упорством.
- Пошел я к нему в воскресенье, в мастерскую. Южаков, разумеется, улепетнул по своим сердечным делам. Встретил он меня уже одетый, и сейчас же мы пошли на собрание. Привел он меня в помещение, в "холл", где сидели на стульях люди, и барышня за столиком продавала значки. Стал я слушать. Говорили больше о России, о том, что в России теперь свобода и хорошая жизнь. Что надо и здесь ожидать такого, что скоро поймут, и многое ждут от России. В конце он познакомил меня со своими, объявил, что я русский, и мне пожимали руки. И когда мы вышли назад, он опять говорил мне о России и также ни разу не улыбнулся.