Холодно и строго сказала, так что Арина устыдилась даже.
После дойки женщины собрались в красном уголке отдохнуть. Расселись кто на чем, ручьем потекла беседа.
На дворе трактор с тележкой остановился. Открылась дверца, и выкатилась из него, точно колобок из загнетки, Машутка. Бордовая шаль мелькнула под окном, шаги гулко раздались в пустом коридоре. Машутка открыла дверь и, заметив сидящую на диване Арину, сбивчиво залопотала:
- Аринушка! А мне говорят, ты уже тут. Здравствуй! А я навоз на поле вывожу и думаю: забегу к ней, посмотрю.
Пухлые щеки у Машутки, перемазанные маслом, делали ее лицо смешным. Все так и прыснули.
Арина сдержанно усмехнулась:
- Кто это тебя изукрасил?
- Что?
- Лицо, говорю, запачкала. Утрись.
Машутка пошарила в карманах своего просторного комбинезона, ища платок, но там не оказалось его. Тогда она вытерла щеки рукавом куртки, еще больше размазав грязь по лицу. Женщины так и покатились со смеху.
Арина протянула Машутке свой платок, надушенный, крахмально-свежий, с бисерной вышивкой по углам.
Приняв его, Машутка смутилась:
- Ой, да он такой беленький! Жалко и вытираться им.
- Утрись, - Арина подала ей и зеркальце.
- Надо же! Какая ты запасливая! - Машутка умостилась на бидоне, пристроила впереди себя зеркальце.
Слюнявя платок, стала торопливо прихорашиваться.
- На тракторе научилась рулить, а вот за собой не следишь. Минус тебе.
- Что ль, на тракторе чепуриться? В пыли, в шуме...
А прибегу домой, опять дела: корову доить, детей кормить. Мало ли забот. Вот я купила себе модные туфли, так, думаешь, обуваю их? Нет, Аринушка... В сапогах шикую.
- Сама виновата, что безалаберно живешь, красотой не дорожишь. Трактор тут ни при чем.
- Аринушка, родненькая! Поживешь у нас и сама такой же будешь. Это мы в девках все прихорашивались.
Бабе не до того. Такая уж доля у нас, деревенских...
- Я и похлеще работы видела, - Арина пальцами перебирала на груди камушки. - Серебристого хека на рыбзаводе потрошила, в путину было некогда и оглянуться. Лес рубила наравне с мужиками. Это тяжелее, чем на тракторе ездить. Но туфли у меня не пылились, да и руки не лопались от грязи. А почему? Всегда помнила, что я женщина.
- А я так не умею, - всерьез опечалилась Машутка. - Бывает, захочу платье красивое надеть, да тут и остыну. Зачем? Для чего наряжаться? Все у нас в простых ходят, только хлопоты лишние... Еще подумают, что праздник у меня какой.
- Верно! - поддержали ее бабы. - Марея и то не чепурится... Мы в театры не ездим.
- Будем ездить, - сказала Арина. - И артистов к себе пригласим. Подождите только.
- Гляди-ка! Так они тебе и приедут. Нашла дураков.
- Приедут. Что они, не люди? Такие же, как и мы.
Из одного теста.
- Да выпечка другая, - вставила тетка Наташка, рябая, с приплюснутым носом, отчего лицо у нее казалось плоским, будто выщербленным.
- Говорю вам, приедут, - Арина хлопнула ладонью по столу. - Только принимать гостей надо по-человечески. А где? В этой грязи? У вас в коровнике чище, чем в красном уголке. Люди! Для чего тогда вы колготитесь тут с утра до ночи? Чтоб вечно видеть эту грязь, уживаться с ней?
- Забота не наша, пускай Федор думает, - со вздохом проговорила тетка Наташка. - У него голова большая...
- Нет уж! - горячо возразила Арина. - Как хотите, а я не потерплю грязи. Марей, давай вымоем пол.
Марея пожала плечами:
- Пустое... Все одно натопчут.
- Тогда я сама выскоблю.
- Скобли, коль охота. У меня руки ноют.
Доярки разошлись домой обедать, Машутка укатила на тракторе. Арина осталась одна. Поколебавшись в нерешительности, мыть ей пол или не надо, она все же надумала мыть. Облачилась в чей-то серый халат, затянула потуже косынку на голове, чтобы не выбивались волосы, и взялась сперва вытаскивать в коридор бидоны, ведра, лопаты - всякий ненужный для красного уголка хлам. Потом соскоблила с пола грязь, принесла воды.
Мыла не передыхая, не жалея рук. Комната непривычно свежо запахла сосновым некрашеным полом, наполнилась радостным светом, даже попросторнее а. Никто в красный уголок не заглядывал - решили, видно, не испытывать судьбу, остаться в стороне от Арининой выдумки. И она спокойно, без толкотни справилась с уборкой, умылась и переоделась в чистое.
До вечерней дойки было далеко (сено уже вышло, а трава была еще жидкая, поэтому доили два раза в сутки). Арина отдыхала на диване - в темно-вишневом платье, в лакированных туфлях. Ей стало скучно сидеть одной, а женщины не возвращались с хутора. Она повертела колесико радио, стоявшего на подоконнике, - ни звука. Поискала газету, чтобы почитать что-нибудь, но и газеты не оказалось. Тогда Арина со злости содрала со стен плакаты, скомкала их и, вынеси из дома, подожгла.
Пламя неохотно лизнуло плотную, в паутине, бумагу, судорожно метнулось к разжавшемуся краю плаката, сине вспыхнуло. И вот уже трещал, коробился бумажный комок в жарком огне, превращаясь в пепел... Скучно. Арина поддала его носком туфли, пепел рассыпался. Понаблюдала, как он летел по ветру, и вернулась в дом, жалея, что никто ее не видит в этом красивом платье и туфлях.
И Костя увидит лишь поздним вечером. Как он там, ждет ли ее, думает ли о ней? Молчун нескладный.
Наконец одна за другой потянулись из Сторожевого доярки. Кто ни заглядывал в красный уголок, дивился чистоте в нем, яркому наряду на Арине. Неловко и смущенно входили, вытирая в дверях сапоги об тряпицу.
Тетка Наташка, будто оправдываясь, обронила:
- Арин, бес те возьми! Что же не кликнула? Мы думали - шутишь, а ты... - И, покачав головой, как бы застеснялась собственных слов, оборвала фразу.
Одна Марея вроде и не заметила перемен, тенью прошмыгнула в угол, достала откуда-то клубок черных ниток, замелькала спицами, опустив худые плечи. Вязала она себе шерстяную кофту, быстро накидывала и сбрасывала крупные петли. К зиме готовилась основательно.
Вечерняя дойка затянулась. Пришли они из коровника в темноте, уже и звезды вызрели на небе. Арина опять переоделась в чистое, и в это время широко распахнулась дверь, на пороге появился Федор, со взбитым вверх буйным чубом. Пальцы его беспокойно забегали, а лицо расплылось в улыбке верный признак того, что был уже навеселе он.
- Экипаж подан, - паясничал Федор. - Арин, поедем со мной... Покатаемся.
- Поедемте, Федор Матвеевич.