Он установил Мир, Мир во Вселенной ценой войн.
Долой это засилье культур.
Да здравствует разрушительный постпостмодернизм!
Иногда во мне просыпается дух воина и я слышу стук-звезду. То ли это стук копыт, то ли стук моего сердца. Но всегда этот стук ведет меня к звезде.
Самое страшное, если в такие минуты я краем глаза вижу крепкого и наглого парня, потому что стук и звезда призывают меня сразиться. Помериться с ним силами. Я слежу за крепким и нахальным парнем завороженно, словно удав за кроликом. Вот он подходит к стойке бара и заказывает двойной водки — силен, однако. Вот он, пока официант выполняет заказ, оглядывает своим дерзким взглядом бар, останавливаясь на паре крутых бедер. Вот наглец! Этого я уже стерпеть не могу. Срываюсь с места, подлетаю к его широкой спине и что есть мочи бью кулаком по пояснице. Вот так, сзади. Дальше — будь что будет. Драка-милиция-смерть с молоком на губах.
Не знаю, слышали ли вы когда-нибудь стук-звезду. Не знаю, видели ли вы когда-нибудь стук-звезду. Не знаю…
Я вообще мало чего знаю. И не только о вас. Я и о себе мало чего знаю. Я даже долгое время не подозревал, кто я и зачем я. Зачем я очутился в этом волжском городе, на этой залитой солнцем улице. Я был одет не так, как другие люди. На мне были слишком теплые штаны и сапоги, в то время как почти все мужчины были обуты в светлые кроссовки, более напоминающие своей обильно перекрученной и похожей на лыко шнуровкой лапти.
Оружия у меня не было, но зато у меня было много золотых монет, и я очень хотел есть.
Но в первом же ларьке, где я хотел купить еды, мне сказали, что денег принять не смогут.
— Почему? — удивился я. — Это же монеты.
— Потому что это иностранная валюта. Если хотите, можете обменять эти монеты, и тогда добро пожаловать. Вниз по улице есть банк.
Я не знал, что такое банк, но я знал, кто такие менялы. Я пошел вниз по улице Проломной, остановившись у торговцев картинами. На некоторых из них был изображен природный орнамент. Другие были еще без изображения. Голые заготовки. Рама с натянутой необработанной коровьей или кобыльей кожей. И подпись — «Абстракция».
— Золото сдаете? — обратился ко мне один из торговцев.
— Меняю, — поправил я.
— Да, — сказал он, крутя в пальцах и пробуя на зуб монету. — Даю пять тысяч рублей.
Он сказал «рублей», но мне послышалось «рупий» — это такая индийская таньга.
— Согласен, — сказал я, не в моих правилах было считать деньги, когда их у меня полным-полно.
— О'кей, — меняла достал пачку каких-то бумажек и, пересчитав их, дал мне. Наверное, он дал мне эти бумажки для счета. Чтоб я на них вел счет. Но мне было лень считать самому.
Тут к меняле подошел еще какой-то мужик и, махнув рукой, сказал на не понятном мне языке:
— Атас, менты.
— Извини, — сказал давший мне бумажек мужик, — менты, — и они вдвоем развернулись и бросились быстрым шагом прочь.
А я так и остался стоять с какими-то бумажками, но без таньги. Я тогда не подозревал, что у меня в руках были местные деньги. Точнее, не деньги, а кукла, обманка. Об этом я узнал позднее, в кафе, когда продавщица мне объяснила, что к чему.
А тогда я чувствовал себя глубоко обманутым и униженным. Нет, так не пойдет. По «Ясе» Чингиз-хана красть нехорошо. Я бросился следом за убегающим менялой. Я кинулся ему на спину. Повалил на землю. Вцепился зубами в шею. Я грыз ему шею.
Он визжал и дергался. Может быть, от боли. А может, оттого, что я вынимал из его скрюченных пальцев не только золотую монету, но еще и целую пачку бумажек, такую же, что он дал мне. Бумажки мне пригодятся для моей миссии, о которой я тогда только смутно догадывался. Но которая становилась мне все яснее с каждой ночью, когда меня призывали к себе стук и звезда. И, поддаваясь этому зову, я переходил черту.
Ведь вечером стук и звезда становятся невыносимы. Вечером я мечусь по квартире, словно волк. Я знаю, что волк — древний тотем тюрков, что волк — бог тюрков, что волк любит тюрков.
Я вижу крутые скулы Чингиз-хана, я вижу грозные брови Берке, я чувствую их всех: Темир-хана, Тамерлана, Тохтамыша, Сартака, Узбека… Подбородок Сартака — атака, острый, как стрела. Глаза Узбека узки, как бойницы, вздохи Тохтамыша тяжелы. Боевой клич Идегея звонок. Руки Мамая маются без лука. Я люблю своих ханов. Я их обожаю. Я вижу, как они собираются под стягами. Они держат стяги в своих сжатых ладонях. Стяги черные, красные, голубые. На полотнищах вышит волк и руны. Полотнища мечутся по квартире. Я сдираю занавески. Я волк.
Я ем только мясо, я пью только кефир, покупаю в магазинах только мясо и кефир. Молоко для меня вода, хлеб для меня не плоть.
Я не моюсь. Запах — это дух воина. Я хожу по своей душной квартире голый. Прыгаю от восторга, когда по радио передают группу «Монгол-Шуудан». Монголы — братья татар. Мы вместе покорили полмира. Я прыгаю от радости до потолка и еще больше потею.
Мои подмышки, словно заросли камыша. Я чувствую запах болота. У меня возникает жуткое желание вцепиться в заросли зубами. Не бритвой, а зубами. Я прыгаю до потолка, заломив руки над головой, и пытаюсь укусить себя за подмышку. Я лязгаю в предвкушении зубами. Я хлопаю себя по шее. Она гладко-колючая, как степь. Где еще спрятаться волку, как не в камышах. Там его ждет заначка. Туша убитого на прошлой неделе сайгака или зайца. Моя подмышка — это спрятанная неделю назад туша сайгака. Я гогочу от восторга, наконец-то пошла кровь.
Вечером, как обычно, я вою в предвкушении стука и звезды. Я в гоне.
Я не могу ничего делать. Ни читать книги, ни смотреть телевизор. Строки напоминают мне борозды на пашне. Кажется, бумагу придумали китайцы. Дикий народ. Рабы. Что они смыслят в устройстве вселенной, копаются, как червяки, в земле, нюхают волье дерьмо. Даже не волчье, а волье. Телевизор похож на их убогие жилища — квадратные коробки в городах, нагроможденные друг на друга, словно в супермаркетах, или вросшие по пояс в землю — в деревнях. Как они все там умещаются?
У нас в степи, если хотят лишить мужчину потенции, вкапывают его по пояс в землю. Если хотят посмеяться над трусом, подвешивают его за ноги к конскому хвосту. Китайцы не мужчины. Им не хватает мужской раскрепощенности и убедительности. Боги не любят таких импотентов, как они. Боги любят сильных духом, смелых телом и свободных дыханием.
Я верю, придет момент, и люди длинной воли разорвут всю Европу. Европейцы недалеко ушли от китайцев. Некоторые из них едят лягушек. Бр-р-р. Приступы рвоты от одной только мысли о нравах европейцев…
По радио передают погоду. Плюс двадцать. Мелкий дождь. Самая лучшая погода для дальних переездов. И тут же информацию о пробках. Вот уроды.
В бешенстве я подхожу к окну. Так и есть, на улице под моим окном пробка. Я смотрю на блестящие крыши машин. Они начинают сигналить. Раздражать. Раздражать волка зайчиками.
Вот уроды. Ну зачем так мучить коней? Что вы их мучаете? — Коней мне жалко до безумия, жалко так, что я почти стою на коленях. — Что вы над ними издеваетесь? И, главное, за что? Кони — это же друзья кочевников. Кони — это наши танки, самолеты и корабли. Зачем их загонять на такие узкие улочки?
Все, стоп. Дальше некуда, приехали. Хватит унижаться — пора учить. Сейчас вам всем здесь настанет кирдык. Сейчас я вам преподам урок ведения боя в ограниченном пространстве города. Дураки, вы уже свое отъездили. «Дурак» по-тюркски означает «остановка», «кирдык» значит «приехали». Здесь мы вас, дураков, и остановим.
Я подхожу к серванту и достаю самую большую салатницу, похожую на обсосанный червями череп. Широко раскрываю окно и…
Салатница сначала бесшумно, а потом со свистом летит вниз. Это свищу ей вслед я. Салатницу мне подарили на день рождения. Сказали, что она из Владимирской области, из Гусь-Хрустального. Мы исходили эту область вдоль и поперек. Имели этих надменных пузатых гусаков, как хотели. Может, салатница — череп какого-нибудь великого русского князя? Принявшего мученическую смерть князя? Чем еще может быть велик русский князь? Может быть, салатница — трофей, из которого мой хан пил кумыс?
Плевать. Конечно, не на моего хана, а на кумыс, который я бы и сам мог пить из этой салатницы. Не жалко, а плевать. Кумыс для меня, как кровь. А во время боя о возможных потерях порядочному воину думать запрещено. Я прекращаю свистеть. Я плюю вслед за салатницей на улицу. Затем подхожу к книжному шкафу. Он давно пустой. В книжном шкафу у меня сушится конская колбаса. Не колбаса, а конские члены. Вот этот конь — мы зарезали его в сентябре. А это его сын — тоже конь. Я вгрызаюсь зубами сразу в два члена — сына и отца.
Кто-то звонит в дверь. Меня это заводит. Сейчас я покажу вам, как надо управляться с лошадьми. Я вскакиваю на постель и начинаю прыгать. Постель у меня пружинистая, жилистая. Проволочные кольца напоминают сбрую. На постели я крутой наездник. На постели я быстро довожу себя до экстаза, до черты. Еще секунду назад я был простым хулиганом. Но хлоп — и я перехожу черту, превращаясь во всадника Чингиз-хана, в человека длинной воли, в дикого татарина, что презирает все блага цивилизации.
В дверь звонят непрерывно. На постели я быстро достигаю нужной кондиции. Я уже достаю локтем до потолка. Мои руки, и предплечья, и подмышки в мелу. В дверь начинают барабанить. Я достигаю экстаза, высовываю язык. Вот-вот я лизну потолок и почувствую вкус мела. Должно быть, вкус мела похож на вкус трупа. Должно быть, такой вкус ощущают кони, касаясь горячим языком бескровных тел сбитых наездников.
После секундной тишины раздается долгий последний звонок. Видимо, пострадавший водитель кобылы выдохся. Видимо, он засомневался. Вот слабак. В нашем деле сомневаться нельзя. В нашем деле нужно идти вперед. Вперед напролом и до конца. Если ты, конечно, настоящий боец. Я соскакиваю с постели, открываю книжный шкаф и хватаю надгрызенный батон колбасы. Голый, лицо и руки в мелу, я выскакиваю на площадку. Водитель спускается по лестнице. Он маленький и толстый. Вот наглец, как он посмел меня так долго беспокоить? Как он вообще сел в машину? Он ведь даже не наездник. В два шага я догоняю его и бью батоном по голове. Раздается сухой хруст. Батон жесткий и тяжелый. Позвонки жиденькие и хрупкие. Будет знать, как понапрасну беспокоить воинов хана!
Я возвращаюсь домой и без сил валюсь на кровать. Я славно провел сегодняшний вечер, я настоящий воин. Обхватывая тело руками, я переворачиваюсь на живот. Становится прохладно, как ночью в степи. Ну и хорошо. Мел ковылем щиплет, щекочет мне ребра. Машины начинают рассасываться. Ну и славно. Я представляю, как они вылетают на открытое шоссе и мчатся навстречу закату. Становится приятно. Водитель нажимает педаль газа. Насос подтягивает порцию бензина. Под ложечкой легко посасывает. Я мчусь, лечу следом.
Мне снится сон, будто я возвращаюсь с секретным донесением. Секрет спрятан у меня глубоко-глубоко в мозгу. Его знаю только я один. Нет, даже я не могу его истолковать. Только хан расшифрует это послание.
Кто он? Может быть, это Чингиз-хан, а может, и Тохтамыш, а может быть, Ногай или Бату-хан. Да, наверное, он — Добрый Царь Батыйка, как его величали на Руси за «побиши ворога»: немца и поляка. Сорокатысячная армия — это же огромная сила. Это мощь, которая никогда и нигде не знала поражений. Мощь, что одним своим видом вселила ужас в настырных тевтонских псов. Да, сорокатысячная конница, да еще во главе с великим найоном Невреем, — это огромная сила.
Мы тоже с друзьями, помня о том, что врагов надо держать в постоянном страхе, частенько побиваем металлистов-тевтонцев и панков-поляков. Это у нас уже в крови, в генах. Будь наша воля и приказ хана, мы бы без проблем и до хлюпиков-хиппи с голубыми летучими голландцами добрались. Ну ничего, хиппи пока ведут себя тихо. Не лезут, не задираются, как панки или тевтонцы. Не нападают на наших. А так мы и им бы дали по первое число. Покорили бы, до чертовой жопы, всю Европу. Оттаскали их бы, как баб, за длинные волосы. Ведь европейцы не умеют драться, а только песни победные сочиняют, да волосами, надо не надо, на концертах трясут.
А пока, поддаваясь зову крови, мы бьем доморощенных — бр-р-р! — маменькиных сынков. Но это тоже кайф. Каждый раз во время таких побоищ я представляю довольное лицо своего хана. Может быть, Чингиз-хана, а может быть, и Улу-Мухаммеда, а может, и Сартака, кровного брата князя Александра. Неужели я тоже теперь кровный брат того толстяка? Ведь я испачкал свои руки в его крови. Бр-р-р…
Посреди душной ночи я вскакиваю, с ужасом понимая, что пульсация звезды становится слабее. Я провожу ладонью по простыне. Она мокрая, так и есть, мой конь выбился из сил. Я запихиваю руку под матрац, словно сую ее в пасть своего коня. Так и есть, пена пуха. Мой конь вспенился. Пустил обильную слюну. Жалко. Жалко терять такого друга.