Асар Эппель
Чреватая идея
"Наш будет не такой, - созерцая в окошко детей, оравших на узкой - не шире четырех луж - травяной улице, тешился внутренней мыслью бывший беспризорник, а теперь школьный учитель геометрии Н. - Дитя должно быть безупречно, как учебник Киселева", - помыслил он вовсе уж несуразное.
Он и жене говорил: "Наш будет не такой", но в последнее время они заговаривали об этом все реже.
Что ж, начало рассказа составилось, и сейчас я убью воспоминание. Как это делается, сочинители хорошо знают. Кое-кто об этом даже писали.
Чтобы с воспоминанием покончить, его следует, сообразно умению, записать. Бывшая реальность перейдет в слова - скучные постояльцы словарей, те для связности и благообразия соединятся с еще словами, которые вообще ни при чем, и будет больше не вспомнить, каким давнее событие в памяти оставалось. Ты же, все проделавший, станешь хранителем разве что апокрифа собственной жизни.
Вот и приступим.
...Кормили нас огороды, а поила колонка. Колонка-поилица торчала из квадратика старого асфальта у пересечения травяной улицы с булыжным трактом и, как всякий городской источник или фонтан, была местом ненамеренных встреч. За свою жизнь каждый хотя бы раз, но повидался тут с каждым другим. На самом деле каждый с каждым встречались у колонки не сосчитать сколько.
Чугунное водоразборное устройство было добротно отлито и сдавалось только зиме, но про это еще скажем. Летом же можно было видеть, как некий совсем маленький мальчик, пришедший с отцом за водой, пытаясь нажать, тянет вниз небольшими руками тяжелую колоночную ручку. Та, однако, не шевелится, и колонка струю не дает. Мальчик, чтобы маленькие ладони не съехали с гладкой тяжелой железки, использует оставшийся от литья ощутимый продольный шов и на ней повисает, ибо из-за минимального роста сделать это может...
В предлагаемом повествовании мы исходим из того, что с нашим героем учителем геометрии и бывшим беспризорником - такого в детстве не происходило, потому что с отцом (да и с матерью тоже) он никогда никуда не ходил. Ни по воду, ни лечить зуб в поликлинике, ни на каруселях кататься. Родителей у него не было. Однако сейчас не об этом.
Хотя учитель Н. к ученикам был поголовно не расположен, приходя в новый класс, он сразу его завоевывал. Происходило все вот как.
Говоря первые слова о науке геометрии, учитель Н. - как бы между прочим - безо всякого циркуля описывал правой рукой на доске идеальную окружность, после чего производил то же самое рукою левой. Класс от невиданных манипуляций замирал, и приручение бывало завершено.
Порабощал он внимание к себе, а заодно к Евклидовым вымыслам, еще и простецкой грубостью, и проницательностью насчет творимых под партой гадостей, которые другими учителями были незамечаемы, и вызывавшим в учениках ликование уличным словцом. Все это плюс беспризорное педагогово прошлое вселяло в сидевших за партами послушание и трепет, не говоря уже о поголовном увлечении геометрией.
Он же их не уважал нисколько. Не именно вот этих конкретных, а вообще.
Учитель Н. был не расположен к школьникам, поскольку невысоко ставил человечество в целом, а сталкиваясь с ним в стадии детства, свое небрежение переносил на учеников, хотя, будучи принципиален, кого-то из невинно глядевших на него маленьких негодяев все же отличал и приемлемое в них находил.
Скажем, у двоих.
У одного, которого прозвал Квадрат Разности.
Склонный к языковым и мыслительным изощрениям, о чем разговор еще будет, он придумал такое прозвище ученичку, чья способная натура (что было видно по живым глазам, по находчивой речи, по быстрому, когда припрет, переходу от неминуемого второгодничества в успевающие) никак не совпадала с разгильдяйством, каждодневным неприготовлением уроков и составляла с этими прискорбными чертами разность столь заметную, что ее правильней было счесть возведенной в квадрат. Отсюда и Квадрат Разности.
Второго он прозвал Разночинцем, а мы давайте отметим совпадение в обеих кличках корней, то есть что эти двое разнились от остальных прочих.
Он, к примеру, видел, как Разночинец, предварительно проорав "к рулю пригнися!", перепрыгнул, словно в отмерялу, мчавшегося на него велосипедиста-сверстника. Наблюдал он его и перепрыгивающим любой забор, и стремительно бегавшим - причем куда стремительней, чем когда-то сам Н., хотя своими беспризорными ногами педагог помнил бег досконально. Ему ведь приходилось удирать и от здорово бегавших московских дворников, и от лавочников, и от умевших припустить нэповских милиционеров.
Наблюдал он Разночинца также и в зимних обстоятельствах. Однажды Н. отправился на каток. Пело радио. Красиво падал снег. После тихого парка с яркой фонарной дорогой бывал проход на "английском спорте" (Н. был владельцем этих редких с непонятными винтами коньков) по толстенным доскам пола, измочаленным посетителями, ковылявшими на своих "гагах" и "норвегах" к тусклой раздевалке для сдачи одежды в грубое окошко. Потом спотыкание тоже по дощатому, но теперь уже заснеженному спуску и съезд с него на лед паркового пруда, а там после многолетнего перерыва привыкание к скольжению и преткновения на двух долгих через весь пруд трещинах.
Пока он приноравливался, из низкой пурги, вздымаемой плевавшей на хоть какие трещины змеей, закладывавшей на повороте, заводя ногу за ногу, виражи, мимо него, чуть ли не на него, как по команде севши пистолетиком на свои двадцать пять ног, на страшной скорости пронеслась череда сверхкатальщиков, от которых отделился, словно из пращи вылетел, кто-то один и, произведя ледяную пыль торможения, подъехал боком. Это был Разночинец. "У тебя конек отломился", - сказал Н., гордо высясь на "английском спорте". "А я второй сейчас тоже!" - и ученик отломал проржавелый нос второй норвежки.
Некаждодневные эти качества слободского мальца импонировали Н., и он с оговорками, но вычленил его из прочих тоже.
Хотя он этих двоих и отличил, что послужило в будущем поводом для одной жизненно важной просьбы, о которой, когда придется к слову, скажем, они все равно были не такие, какими следует быть человечьим отпрыскам, а его ребенок таким будет. Они с женой произведут его через пять лет. Почему через пять? А потому, что он так решил.
Невысоко ставил Н. и коллег по учительской, и тоже не из-за чего-то (хотя многих было из-за чего), а вообще. Просто, как мы сказали, не уважая. В любых разновидностях и возрастах. А еще не терпел раздела своей науки, где появлялись неконкретности. Совершенно, например, не выносил число "пи", которое, уйдя из-под власти циркуля и линейки, переметнулось в неотчетливый мир, в хаос приблизительностей, поправочных коэффициентов и лекал.
Но о лекалах дальше, а пока что Н. опять же без циркуля описал мелом свою неукоснительную окружность. Сегодня разговор пойдет о ее длине и о площади круга. В его нервную организацию, согласно программе, заявится это самое "пи", раздражающее нескончаемостью и неуловляемостью, а значит, дефективное. Диву даешься, как вообще таковые выблядки порождаются из безупречной геометрической премудрости!
В виде укороченном - 3,14 - число это стерпеть еще можно. На сложенную для его запоминания гимназическую фразу "кто и шутя и скоро пожелаетъ "пи" узнать число, ужъ знаетъ", согласиться тоже можно. Но и она на десятом знаке лжет! Словом "знаетъ" округляется до шестерки фактическое пять!
Нет! Не выносит он эту десятичную дробь. Предпочитает поменьше о ней думать. А если и думает, она представляется ему детдомовским в потеках и шелушащейся краске коридором, который приходилось пройти, когда вызывали к директору. По бесконечному этому в бегающих мокрицах темному ходу были укладены хмурые дрова, и количество их в каждом штабельке наверняка соответствовало какой-нибудь цифре числового трансцендентного образования, попавшегося ему в какой-то книжице в нескончаемом, вычисленном индийским гением Шринавасой виде.
Детдомовский коридор, в конце которого располагается нестрашный обормот директор, пахнет кошками, хотя всех кошек приютские давным-давно перевешали за помойкой. В жизни он, как выяснилось, никогда не кончается. Позади распоследней в безоконном углу поленницы вовсе затаилась жуть. Уж не Брадис ли там вычисляет на бумажке до несусветного знака длиннохвостые свои мантиссы? Унылый шепчущий циферки Брадис ему так же неприятен, как, скажем, лукавый финикиец меднообутому лакедемонянину...
Начертав изумляющие окружности, изображать которые Н. годами тренировался, как для выработки характера привыкал к бритью тупой бритвой, съеданию по крупинке миски гречневой каши или хлебанию щей дырявой ложкой, он углом глаза - а угол этот у него будь здоров и больше ста шестидесяти градусов, - замечает, что Квадрат Разности занят чем-то посторонним.
Учитель Н. к нему направляется, и Квадрат Разности быстро закрывает тетрадку. Н., однако, ее изымает, раскрывает и видит начертанные на геральдическом щите какие-то три буквы. С виду словно бы не наши, а все-таки наши, но лишенные каких-то фрагментиков и потому непонятные. Якобы непонятные! Учитель Н. рунические эти письмена разгадывает сразу.
Перед ним шифр.
Да. Квадрат Разности решил обзавестись гербом и девизом. Это его страшная тайна, а девиз гордый - "Везде быть сильным!" Три же обкусанные для нераспознания буквы - "ВБС".
- Так! Герб! На щите! - победительно говорит Н. - Шифр! Тоже мне секрет! "ВБС" значат твои каракули. Логически я говорю? Но что они значат? Может быть, "Вот Болван Стоеросовый"? Или это инициалы какой-нибудь зассыхи, в которую мы влюбимшись? Скажем, Василиса Безносова-Соплятина!
Класс от хохота хватается за животы.
- Или Вераида Бабонова-Суходрач?!
Ученички принимаются колотить крышками парт.
- На перемене поговорим.
На перемене Квадрат Разности признается, что собрался Везде Быть Сильным, и учитель Н. получает в руки ежедневную его судьбу. Вызовет к доске и предлагает: "Ну-ка побудь везде сильным!" Квадрат в ответе путается, а Н. на весь класс декламирует: "Мужики пилили лес - выпускали Ве Бе Ес!", нарочито произнося в именованиях букв ехидный звук "е".
А потом вызовет кого-нибудь.
- Изволь, недовдутый, описать нам окружность хотя бы циркулем!..
Все это сейчас нелегко воспринимается, но еще трудней рассказывается, поэтому лучше продолжим уничтожать воспоминание.
Итак - отец, колонка, мальчик.
...Отец, конечно, терпеливо ждал, однако, чтобы колонка, нажавшись, произвела струю, мальчишечьего веса было недостаточно. Тогда мальчик, будучи детенышем человека, а значит, наделенный дьявольской догадливостью, обхватил ногами колоночный ствол, то есть создал необходимую точку опоры, напрягся и перевернул весь мир, иначе сказать, впервые добился, чтобы из колоночного клюва полилась стеклянная струя. Создать белую и шумящую он пока не умел. Натужившись и надувшись, мальчик не давал стеклянной струе прекратиться, ведро же, висевшее на округлом кране колонки и удерживаемое от соскальзывания литым, схожим со стрелковой мушкой выступом, навстречу струе сперва зазвенело, а потом пошло издавать ровный звук наполнения и наполнялось, наполнялось, наполнялось. И переполнилось. А мальчик со своим достижением не расставался. А отец тем временем с кем-то, за водой пришедшим, разговаривал. А ведро переполнялось, и вода, переливаясь через край, стекала по холодным его оцинкованным бокам, падая потом на старый асфальт, который от этого потемнел, а счастливый мальчик одеревенел в удавшемся усилии, но уже устал и пыхтел, а потом вообще остановил дыхание, и было ясно, что, когда он опять вдохнет летнего воздуха, руки ослабнут, ручка, взъехав, уйдет с водоливной точки и первое в его жизни колоночное достижение прекратится.
Отец разговаривал, вода текла, около мальчика толпился воздух, ожидая ненаступающего вдоха и недоумевая, отчего существо это, лет пять назад возникшее и потеснившее воздушные области маленьким своим телом, а затем год от года забиравшее места все больше, сейчас нарушает договор жизни, не позволяя ему, тихому воздуху, войти внутрь и, как положено, побродить по нехитрым закоулкам мальчишечьего нутра.
Но вот отец сказал: "Хватит. Видишь - переливается, и дядя тоже ждет", и замечание это совпало с предельным усилием маленького наливателя. Он наконец вдохнул, руки, как и предполагалось, ослабли, струя прекратилась, а он, поставив ноги, бросился к дяде и отцу, восклицая "я сам нажал! я сам нажимать умею!", и, отдышавшись, налил дядино ведро тоже, но сил у него теперь было мало, поэтому струя прерывалась, и отцу, покуда сынок его, повиснув на колонке и надувшись, глядел в небеса выпученными от усердия глазами, пришлось незаметно приложить к литой ручке палец.
- Я колонку нажал! Я колонку нажимать умею! - говорил всем и каждому в этот и другие дни маленький нажимальщик, новый в человечестве Водолей...
Однако я тоже про это дело кое-что знаю и, чем о других, расскажу о себе.
Потом я добился струи белой и шумящей. При небольшом нажиме она сперва появляется ровная, не перевитая и гладкая, как сужающаяся книзу стеклянная трость. Но если нажать посильней, а такое возможно только при накопившихся с возрастом (пока еще дошкольным) силах, внутри колонки что-то начнет шуметь, вода утолстится, перестанет быть полированной и прозрачной, наберется воздуха, и от его пузырьков станет белой. Достигнув асфальтового обрывка, она, в отличие от стеклянной, разобьется в брызги, тогда как первоначальная, журча, утекала полоской в канаву.