Мы помолчали. Я продолжал разглядывать Евгения Ивановича. По книгам, по старым сказаниям я много слышал об отшельниках, во имя служения богу добровольно замуровывавших себя в кельях. Предо мной сейчас сидел отшельник нового типа. Не старец с патриаршей бородой, не истощен постами и молитвами, носит не тряпье, не вериги, а приличные костюмы, сорочки, галстуки, ходит в кино, встречается каждый день с людьми, а все-таки в стороне от них, все-таки отшельник. Жить среди людей и быть им чужим - это даже страшней удаления на пустынное житье. Там можно обо всем забыть, занимать досуг молитвами, слушать пение птиц, наблюдать цветение трав, умиляться божьему творению - ничто не отвлекает, предоставлен сам себе. А тут каждый день встречайся со знакомыми, беседуй о делах, прилежно занимайся этими делами и помни ежеминутно, что люди не разделяют твоих взглядов, от них нужно скрываться, отмалчиваться. Отшельничество на людях - годы, десятилетия, до гробовой доски! Не значит ли это - посадить свою душу за решетку! Подумать только - десять лет мы знали его!
- Как-то даже не укладывается в голове, что учитель, мой сотоварищ искренне убежден в существовании бога, - произнес я.
- Я бога представляю не таким, каким он нарисован на иконе. Для меня бог - некое духовное начало, толчок к существованию галактик, звезд, планет, всего того, что живет и плодится на этих планетах, от простейших клеток и кончая человеком... Впрочем, зачем мне вам рассказывать. Мои взгляды неоригинальны, вы их знаете.
- Взгляды обычного идеалиста.
- Это слово в наше время звучит как ругательство, а я, что ж... признаюсь, отношусь к нему почтительно.
- Любопытно, как вы пришли к этому?
- У меня была глубоко верующая мать...
- Мать приучила к богу, к молитве, и это с детства стало привычкой? - допрашивал я.
- Не так все просто. Отец мой погиб в империалистическую. На руках у матери осталось четверо, я был младший. Трудная ей выпала жизнь - не от кого ждать не только помощи, но и доброго слова. Вы человек старый и, должно быть, знаете, что за сиротливые вдовы встречались тогда по деревням. Впрочем, все мы сироты в этом мире, каждому из нас нужны опекуны, понимающие, жалеющие, оправдывающие, поддерживающие. Кто мог еще поддержать мою мать, кому она могла пожаловаться?.. Только богу. Без бога она, верно, не выдержала бы, сломалась. А так жила, выбивалась из сил, ставила нас одного за другим на ноги. Я, например, получил образование, стал учительствовать. И конечно, за время учебы я понахватался разных модных идей и, конечно, считал себя воинствующим безбожником. Молитвы матери, ее бог, которому она доверила свои горести, бог-поддержка, бог-опора, бог-сила, не дававшая опускать руки, - все было забыто. Я учительствовал в селе Лыково, всего в семи километрах от моей родной деревни. Напротив школы стояла церковь. Именно в это село Лыково, в эту церковь по большим праздникам мать приводила за руку меня, сопливого деревенского мальчишку. Помню, что меня церковь тогда поражала богатством: золоченые ризы на иконах, картины по стенам, пение, свечи... Отец Амфилохий, лыковский священник, казался мне чуть ли не самим богом. Громадная рыжая борода, высокого роста, толстый - я его панически боялся, мать силой тащила под благословение... Да-а...
Евгений Иванович на минуту замолчал, удрученно поморгал в угол.
- Вам, верно, это все не любопытно. К делу-то прямого касательства не имеет.
- И к делу касательство имеет, и любопытно, - возразил я. - Рассказывайте до конца, раз начали.
- Да-а... Так этот отец Амфилохий в те годы, как я стал учителем, продолжал еще служить на старом месте. И уж не казался мне большим, и борода его свалялась, из рыжей стала седой с эдакой подозрительной прозеленью, и ходил он как-то сгорбившись, бочком... Да-а... Молодость беспощадна. Вместо того чтобы жалеть его, я презирал. Презирал за старость, за жалкий вид, за то, что от него пахло пыльной кладовкой, а больше всего за то, что он служитель культа, который морочит головы людям... Словом, я оказался одним из активистов, что настояли закрыть церковь. Я лазил на колокольню сбрасывать колокола, я митинговал перед лыковскими жителями, что-де эти колокола нам нужны для тракторов, что у страны не хватает металла... Моя мать узнала, что ее младший сын, ее последыш, кого она любила, пожалуй, больше других, разрушил храм, надругался над святыней. Добрый человек, ни разу в жизни не обозвавшая меня дурным словом, она не бросилась проклинать меня. Нет, она подумала о моем спасении, она решила замолить мои страшные грехи - насушила сухарей, надела на плечи котомку и отправилась... Куда? К святым местам. А где в нашей стране в те годы были святые места? Всюду закрывались церкви, всюду рушилась вера, прошло время святых странников, моя мать, видать, была последним из них...
И снова Евгений Иванович замолчал, с трудом отвел взгляд от угла, направил его на меня, спросил глухо:
- Анатолий Матвеевич, вы верите, что человек без видимой причины, на расстоянии, каким-то особым чувством - сверхинтуицией может почувствовать боль и душевную катастрофу другого человека, близкого ему? Верите?.. Нет. А я верю. Именно в тот день, когда мать ушла, я вдруг до беспамятства, до помешательства потерял покой. Не мог ни работать, ни читать, ни ходить по улицам, а только думал: как она там, не случилось ли с ней чего? Я верующий, но не мистик. Однако, вспоминая сейчас тот день, я до сих пор ощущаю чуть ли не мистический ужас. Вечером я почти бегом пробежал все эти семь километров. Наша изба была заперта. Соседи сказали - ушла. Куда? Никто не знал. Ночь я провел в пустой избе... Стало светать, медленно проступали законопаченные паклей темные стены, стол, лавки, печь с ухватами - нищенское вдовье жилье. Каждая вещь напоминала мне о матери и о самом себе. Полати... Сколько раз я тайком глядел с них, как молится по вечерам мать. Выскобленный, некрашеный стол, на нем я знаю каждый сучок, каждую щербинку. Припомнил то время, когда я не доставал подбородком до края стола. Припомнил, как мать подавала мне прямо от печи горячие оладьи, как черствой от работы рукой гладила по волосам. Слышал ее голос: "Ешь, чадушко, ешь, кровинка. Да не спеши, оладушки-то с жару..." В этих закопченных бревенчатых стенах прошла ее многолетняя и непосильная битва за мое здоровье, за мою жизнь, за мое счастье. И кто знает, вышла бы мать победительницей, если б у нее не было поддержки в боге, если б она после дня, заполненного каторжной работой, после больших и мелких бед не жаловалась бы своему богу, не просила бы у него милостей. И я, ее сын, вскормленный ее грудью, вынянченный ее руками, поднятый на ноги ее трудом, я замахнулся на ее покровителя, ее опору... На ее веру, Анатолий Матвеевич... Утром я нанял лошадь и поехал ее искать. Верст за двадцать от нашей деревни жила старшая сестра, но матери там не было. В городе работал брат, но и у него мать не останавливалась... Я целую неделю ездил от деревни к деревне, спрашивал у знакомых и незнакомых, описывал на словах ее вид - старушечка, мол, согнутая, одетая в шушун с выпушками... В одной из деревень мне указали на свежую могилу, где похоронили нищую старуху. Никто не знал ни ее имени, ни фамилии. Быть может, была моя мать... Больше я ее не видел...
Крупное, размякшее лицо Евгения Ивановича нависло над руками, неподвижно лежавшими на белой скатерти. Я спросил осторожно:
- После этого вы и стали верующим?
- Нет, опять не так просто. Я понял веру своей матери, но сам еще не верил. Я был уже другой человек, и вера моей матери мне не подходила. Я не мог признать бога на иконе, не доказав сам себе, что он существует.
- И вы доказали? Насколько я знаю, этого еще никому не удавалось.
- Я доказал сам себе. Другие могут не соглашаться с моими доказательствами.
- И как же? Если не секрет.
- Выражаясь языком математики, я отверг одну аксиому и начал доказательство от противного.
- Как так?
- Мне говорили, что окружающий нас мир существует вечно, что не было ни начала, не будет конца этого мира... Так мне говорили, я этому верил. Заметьте, верил на слово, без доказательства, как верят в геометрии, что параллельные прямые при своем продолжении не пересекаются. Никто не может доказать - было ли начало и будет ли конец мира... Материалисты нисколько не конкретнее идеалистов. Они упирают на то, что никто не видел созидающий дух, ни один ученый не уловил своими инструментами, не доказал расчетами присутствие бога, следовательно, бог отсутствует, опыт жизни подтверждает это. Но опыт жизни подтверждает и аксиому Эвклидовой геометрии - параллельные прямые при своем продолжении не пересекаются. Однако появился Лобачевский и заявил - параллельные прямые при бесконечном продолжении пересекаются! И он оказался не менее прав, чем Эвклид. Почему я не могу отвергнуть аксиому материалистов и не поверить в духовную силу, создавшую мир?
- Выходит, правы вы, прав я. Сплошной компромисс, думай кто во что горазд, не так ли?
- Я могу ответить только одно: я верю в свое.
- Все-таки не доказав себе?
- Для меня достаточно и этих доказательств.
- Ну тогда вы напоминаете незадачливого судью, который говорит подсудимому: ты не привел мне доказательств, что ты не украл, я не могу доказать, что ты украл, следовательно, ты виноват.
Морщихин в ответ упрямо молчал.
Бескрайне велик, сложен, запутан мир, в котором живет человечество. Одних это величие, эта сложность панически пугает, они напоминают им - мал, ничтожен, слаб человек перед необъятной природой. Проще придумать некоего бога, все непонятное списать на него, успокоиться, узаконить свое бессилие. Долой сомнения! Да здравствует слепая вера!
Другие с вызовом смотрят на бескрайнюю природу. Они верят, что ее секреты доступны уму. И если они признают свои слабости, то признают честно, не прикрывают их недоступным богом.
Для одних человек - раб божий. Для других - сам по себе бог, умеющий творить чудеса. Считают, что воюют только два взгляда на мир, - нет, враждуют в человеческой среде два характера: пассивный и активный, робкий и дерзкий!
И пусть меня не ловят на слове. Я не утверждаю, что идеалисты не могут обладать личной дерзостью и активностью. Но все-таки мир двигали вперед материалисты, хотя бы они по привычке или из заблуждения возносили подчас искренние молитвы к несуществующему богу. Говорят, Дарвин был примерным прихожанином - какое мне до этого дело! Я знаю, его учение стало мощным оружием против господа бога!
Когда-то библейский бог был непогрешим, теперь в более или менее просвещенных умах таких вот морщихиных спешно создается новый бог, которого пытаются подпереть со всех сторон теориями Лобачевского или Эйнштейна. Боги ниспровергаются, человеческие слабости остаются!
- Вы не верите в примитивного бога, которого преподносит церковь, - заговорил я после молчания. - Тем не менее вы держите в доме иконы. Для чего? Вы молитесь перед ними?
- Да, молюсь.
- Тому богу, который на них нарисован?
- Не совсем... Когда я хочу обозначить в формуле неизвестное число, то ставлю значок икс. Я бы мог своей властью поставить любую букву латинского, славянского, какого угодно алфавита. Мог бы икс заменить замысловатой закорючкой, запятой, знаком восклицания или знаком вопроса - все означало бы неизвестное мне число. Но я привык ставить икс. Так и обычная икона для меня условное обозначение бога. Не я его ввел, не мне его изменять. Когда мне нужно как-то выразить свою веру, я иду к иконе, пользуюсь заученными молитвами...
Я узнал наконец-то, что за человек Евгений Иванович Морщихин. Узнал с запозданием на целых десять лет! Было жаль его. Он обмолвился: "Все мы сироты в этом мире". Нелепое, никому не нужное подвижничество осиротило его, отдалило от людей. Сам виноват - верно! Но разве человека, попавшего по своей вине под машину, ставшего на всю жизнь калекой, меньше жаль, чем того, с кем случилась такая же беда по чужой вине? Сирота!.. А этому сироте перевалило за пятьдесят.
Евгений Иванович проводил меня до калитки.
Вчеканенная в черное небо луна висела над тесовыми и железными крышами, над дымчато-голыми деревьями, над раскисшими от грязи улочками и переулками, над всем нашим тесным городом. И где-то за дворами тяжко ворочалась выпиравшая из берегов река. И широкие лужи прятались в густые тени домов и в узорчатые тени деревьев. И в коротком воздухе тянуло вдруг пресно пахнувшей студеной водой. А над всем ласковое, всепобеждающее, чудодейственное тепло весны...
Радуюсь я возвышенной чистоте лунного света (живой человек - не могу не радоваться), а все же заботы дня сильней этой радости, они тревожат, они гнетут, не в силах отмахнуться от них...
Евгений Иванович стоял рядом, в пиджаке, накинутом поверх нижней рубахи, безмолвный, застывший, широкое лицо при свете луны казалось вырубленным из темного дерева. Неподвижным взглядом он упрямо глядел в конец улицы.
Несмотря на поздний час, город не спал. От соседней калитки, накрытой просторной тенью, доносилась тихая, токующая беседа. Вдали, в той стороне, куда упорно уставился Евгений Иванович, пела молодежь. Пели бесхитростно и счастливо, пели, словно дышали. И слова песни, просты, бездумны, в другое бы время казались затертыми, опостылевшими:
Расцвела сирень-черемуха в саду
На мое несчастье, на мою беду...
Мы стояли бок о бок и молчали. Два человека, живущих в одном мире, делающих одно дело, встречающихся ежедневно с одними и теми же людьми. Светит луна, а я на нее гляжу одними глазами, он - другими; поют про "сирень-черемуху" - я слушаю так, он - иначе... И на счастье мы смотрим по-разному. "Все мы сироты в этом мире..." Отшельник среди людей, он ищет счастья внутри себя. А если и бывает счастье, упрятанное от других, то оно наверняка минутное, проходящее, неустойчивое, а значит, и ненастоящее. "Все мы сироты в этом мире..." Что за страшный был бы мир, если бы его населяли такие вот нелюдимые отшельники!
Стоим и молчим...