Постояли, вслушиваясь в шорохи.
- Тетя Сима - легкий человек, - виновато и доверчиво заговорила Тося. - И бог-то у нее ненавязчивый. Если б я не верила ничему, тетя Сима меня не меньше бы любила. Сыновья-то у нее неверующие, а она их любит.
Тося взялась за ручку калитки:
- До свидания, Анатолий Матвеевич.
- Так придешь завтра в школу?
- Н-не знаю!
- Это как понять?
- Анатолий Матвеевич, ведь мучение, когда к тебе будут приглядываться. Теперь верю - смеяться не станут и плохого в глаза не скажут. Но глядеть-то им все равно не закажешь. Для них я вроде больной - ненормальная. Тяжело же.
- А прятаться от людей легче?
Секунда, другая молчания.
- Нет, не легче.
- Не придешь, значит, поймут - не верит, вызовешь в ответ такое же недоверие. Рано ли, поздно придется переломить себя. Прошла трещина, растет она, чем дальше, тем шире - не перескочишь.
Молчание, затем тихий ответ:
- Приду... До свидания.
Прошуршали по мокрому снегу шаги, звякнула щеколда, хлопнула дверь.
А густой, сырой воздух напирал на лицо, и запахи мокрого дерева, оттаявшей коры слегка кружили голову, и не слухом, а каждой клеточкой кожи, сквозь толстое зимнее пальто я ощущал сейчас таинственное, скрытое темнотой движение. Великие события тайком от людей происходят в эти минуты. После них из корней по стволам тронется сок, поползет трава, лопнувшие почки выбросят листья. Именно после этих минут оживет мир, месяцами спавший под снегом. Первое пробуждение! У природы дрогнули веки!
Я стоял у калитки и вслушивался в это пробуждение. Тося все же ушла от меня к тете Симе. После моих слов она снова столкнется с ненавязчивым, как она сказала, богом Серафимы Колышкиной. Что ж, пусть выслушает теперь свою тетку, пусть сравнит мои речи с ее речами, пусть после этого задумается. Главное, чтоб задумалась, чтоб не верила на слово.
Я повернулся, чтоб идти домой...
Я повернулся, но не успел сделать и трех шагов, как наткнулся на прохожего. Я потеснился к изгороди, уступил дорогу, но встречный не двинулся с места.
Поднятый воротник пальто, с твердой тульей картуз, надвинутый на нос, руки глубоко засунуты в карманы, невысок, коренаст, мрачен. И я узнал - передо мной стоит сам Лубков, отец Тоси, глядит в упор.
- Т-варищ Махотин! - Слово "товарищ" не произнесено, а брошено, как копье, которым собираются проткнуть насквозь. - Могу ли я спросить вас, как это вы здесь оказались?
- Провожал вашу дочь.
- И вы знали, куда она шла?
- К своей тетке.
- А почему она прячется у своей тетки - вы не поинтересовались?
- Интересовался.
- И вы, старый педагог, вы, директор школы, где она учится, позволили переступить порог этого дома?
- Она, признаться, не спрашивала моего позволения. Но...
- Но?!
- Но я не вижу ничего предосудительного, что моя ученица пошла ночевать к своей родственнице.
- К родственнице, которая вбивает этой ученице в голову религиозный дурман!
Я шагнул к Лубкову, заговорил как можно миролюбивее:
- Юрий Петрович, у нас одинаковые взгляды, одни интересы...
- Но, похоже, разные повадки.
- Давайте без запальчивости потолкуем о моих повадках, постараемся понять друг друга. Стоит вопрос: как у вашей дочери изменить мировоззрение? Понимаете - мировоззрение! Вы хотите решить это запретом: не ходи к тетке, не смей думать о боге! Хотите приказать ей - думай правильно! Как бы мы ни запрещали, все равно ваша дочь через хитрость или обман будет встречаться со своей теткой, все равно будет думать о боге и, быть может, даже больше, чем думает теперь. Недаром же говорится, что запретный плод сладок. Каждое теткино слово она станет тогда ловить с обостренной жадностью, встречи с нею приобретут значительность...
- Уж не собираетесь ли уговорить меня: пусть, мол, встречается, не будем мешать.
- Именно, пусть встречается.
- Пусть, развесив уши, слушает старушечьи бредни, верит им!
- Постараемся, чтоб не верила. Не приказом, а убеждением.
- Т-варищ Махотин! Все эти замысловатые рассуждения - ни больше ни меньше как обычные интеллигентские штучки. Подпустить философии, замутить, затемнить, вместо того чтобы решительно действовать. Я предпочитаю ясность и простоту, т-варищ Махотин!
- Я тоже предпочитаю ясность и простоту, но что поделаешь - в жизни на каждом шагу сложности. И нет ничего сложнее внутреннего мира человека. Душа человеческая не веревка - с маху не разрубишь, придется терпеливо и бережно распутывать.
Я почувствовал, как Лубков распрямился, подтянулся, выставив грудь вперед.
- Я люблю смотреть правде в глаза. Моя дочь - советская ученица, моя дочь - комсомолка. Она верит в бога. Достойно или недостойно ее поведение? Нет не достой-но! Следовательно, нужно не теряя времени, не ковыряясь в каких-то там душевных петельках, пресечь - решительно и бесповоротно!
В темноте я не видел выражения лубковского лица, зато в голосе его слышал неприкрытое презрение: вместо того чтобы действовать, разводит турусы на колесах.
Я был мало знаком с этим человеком, встречался на собраниях, обменивался вежливыми кивками, не раз слушал его выступления. Вне всякого сомнения, он был неподкупно честен. С подобным качеством люди, как мне кажется, делятся обычно на два вида. Одни не замечают своей честности и неподкупности, как здоровый человек не замечает работу сердца, другие при любом случае громогласно напоминают об этом, мало того, всех без исключения подозревают, что-де недостаточно честны, недостаточно принципиальны. Лубков, судя по его выступлениям, относился ко вторым. И сейчас я почувствовал себя бессильным: объясняй, доказывай, разбейся в лепешку - не поймет.
- Правде в глаза, т-варищ Махотин, правде в глаза! Извините, но у меня нет сейчас времени вести разговоры на свежем воздухе. Я пришел за дочерью. Я раз и навсегда пресеку эти посещения!.. Всего вам хорошего.
Он решительно потеснил меня к изгороди, прямой, преисполненный достоинства, прошагал к калитке. Четкие шаги, громкий стук железной щеколды, голос:
- Таисья! Серафима! Откройте!
Я не стал дожидаться, чем кончится этот ночной отцовский набег, не спеша отправился своей дорогой.