– Не лезь не в свое дело, – сказал я, – ты вообще слишком много на себя берешь, а сама ничего не понимаешь. И не нуждаюсь я в твоем уважении – подумаешь.
– Я думала, что ты настоящий человек, и уважала тебя. Ты вчера, когда Евглена прочла… письмо, был настоящим человеком, и я тебя… уважала. Я думала…
– А-а-а! Ты думала! – заорал я. – Ты думала! Мне плевать на то, что ты думала! Я и сам не знаю, какой я человек! Настоящий или не настоящий! А вы только настоящих уважаете? Ну и катитесь себе колбаской по Малой Спасской. Друзья называется! Только воспитывать и умеете! Чихал я на таких друзей!
Я орал, а сам мысленно хватался за голову – дурак, осел, чего я ору, но меня уже занесло, и я никак не мог остановиться и остановился только тогда, когда Ольга вдруг тихо спросила:
– Ты очень переживаешь, да?
Я хотел опять заорать, что это не ее дело, но Ольга так смотрела на меня, что крик застрял у меня где-то в горле, и я только молча кивнул.
– Завтра я приду в школу, – сказал я, помолчав.
– Правильно, – сказала Ольга. – Вот тебе домашнее задание. Учти – завтра зоология.
– Учту, – сказал я.
Ольга ушла, и я яростно принялся зубрить устройство лягушки и вызубрил до того, что эта проклятущая лягушка мне потом снилась всю ночь. Вызубрив лягушку и решив задачки по алгебре, я поехал к Ливанским и там пробыл до самого вечера. Нюрочке стало еще лучше, и я играл с ней и читал ей разные забавные книжки.
Тетя Люка была очень ласковой – я ее такой видел очень редко, а Кедр изредка заходил к нам с Нюрочкой, но ничего не говорил, а только вздыхал как-то неопределенно.
Нюрочка опять спрашивала меня, когда же приедет мама, и я не знал, что ей ответить, и что-то придумывал, а потом решил спросить у Ливанских – может быть, они что-нибудь знают. С тех пор как я увидел афишу, а потом съездил в театр, мне казалось, что от меня что-то скрывают. У бати я спросить не мог, потому что эти дни его почти не видел, а потом все эти штуки, которые со мной приключились за последние дни, так забили мне голову, что афиша отошла на задний план, – я все говорил себе, что надо, надо наконец выяснить, в чем тут дело, но все время забывал – так здорово была забита голова.
Я пошел к Ливанскому в кабинет. Он что-то выстукивал на пишущей машинке.
– Дядя Юра, вы не знаете, когда мама приедет? – спросил я и рассказал ему про афишу.
Дядя Юра подергал себя за усы, покосился на меня и позвал тетю Люку.
– Вот, Лиза, – сказал он, – мальчик хочет знать, когда приедет его мама.
При этом он даже не то что сердито, а даже зло посмотрел на нее. Я удивился, – никогда Ливанский не смотрел так на свою Лизу, даже когда они ссорились, и то он так не смотрел. А тетя Люка испугалась – это я видел совершенно точно. Она здорово испугалась и сказала жалобным голосом:
– Ну вот, откуда же я знаю, когда она приедет… Она и нам ничего не пишет. Когда у них кончатся эти гастроли – бог их знает…
Она смотрела в сторону.
– Гастроли кончились, – сказал я.
– А она не приехала? – спросила тетя Люка каким-то противным голосом.
Я повернулся и вышел, не попрощавшись даже с Нюрочкой. Я спускался по лестнице и услыхал, как наверху открылась дверь и тетя Люка закричала:
– Саша, Саша, боже мой, ну куда же ты?
Я молчал и услышал, как на площадку выскочил дядя Юра.
– Иди домой, – сказал он. – Мальчишка прав, а мы старые слюнявые идиоты.
Дверь захлопнулась. Ладно. Не хотите – не надо. Не такой уж я сопляк и все узнаю сам. Вот сейчас приду домой и поговорю с отцом как мужчина с мужчиной. И не смейте мне врать – мне не три года, и я тоже человек. Все Лельки, Наташи, Евглены, Пантюхи, письма, свадьбы и экскаваторы вылетели у меня из башки. Осталась только лягушка, которую я вызубрил и которую не забуду, наверно, до самой смерти, и мама, с которой что-то случилось, – это теперь я знал наверняка. С ней что-то случилось, и мне не хотят об этом говорить, а только врут.
Я приехал домой около одиннадцати, но бати дома еще не было. Злой и расстроенный, я позвонил Федору – Федору Алексеевичу. Я знаю, когда бате плохо, он всегда идет к Федору, а сейчас ему плохо – это я тоже понял.
– Федор Алексеевич, это Саша говорит, – сказал я, когда он взял трубку. – Папа не у вас?
– Какой Саша? – спросил хриплый голос. – Ах, Саша! Ну, как ты там живешь? Как отметочки?
Очень интересовали его мои отметочки! И этот врет.
– Папа у вас?
– Папа? Х-м-м…
– Да, папа, Николай Николаевич Ларионов, – сказал я, начиная злиться.
– Ну, у меня твой папа, – прохрипел Федор. – Да ты не волнуйся – никуда он не денется.
– Попросите его к телефону, пожалуйста.
– К телефону?
– К телефону, – повторил я спокойно, хотя у меня аж скулы сводило от злости и от обиды.
– К телефону, значит… Видишь ли… Х-м-м…
Что он там хмыкает, что он хмыкает? Я не выдержал и заорал в трубку:
– Что вы меня дурачите! Если он у вас, так и скажите, а хмыкать нечего!
Ужасно грубо, конечно, тем более что я очень уважал Федора, но что я мог сделать, когда все меня дурачат.
– Ты как со мной разговариваешь, паскудник! – захрипел Федор. – Я тебе кто? Ровесник? Или, может быть, подчиненный?
Ругаться он умел – это я знал. Я повесил трубку. Через минуту телефон зазвонил.
– Ты что, издеваться надо мной вздумал?
– Это вы надо мной издеваетесь, – сказал я, чуть не плача и злясь на себя за это.
Федор, видимо, почувствовал, что довел меня до ручки.
– Ну, ладно, ладно, – прохрипел он уже мягче. – Через час будет твой драгоценный батька дома. Разнюнился – тоже мне моряк – грудь в волосах, зад в ракушках.
Я засмеялся невольно – уж скажет этот Федор.
– Вот то-то, – сказал он и повесил трубку.