– Да, такой уж я родитель, – сказал он, когда в трубке наконец замолчало. – Но верю, что иначе он поступить не мог. На чем основывается моя уверенность? На том, что я хорошо знаю своего сына. Да, да, он все что угодно, но не трус и не подлец.
Я заметил, как Капитанская дочка обрадованно взглянула на него и покивала головой.
Эх, батя, батя, молодец ты у меня, но ничего-то ты не знаешь…
– Да, да, я приду, и он придет. Мы придем, – сказал батя и положил трубку.
Он опять сердито посмотрел на меня, потом на Марию Ивановну и так же, как и она, развел руками.
– Ну вот, – сказал он, – завтра в пятнадцать ноль-ноль нас вызывают на педсовет. Слышишь?
Я кивнул и тут же подумал, что ни на какой педсовет я не пойду. Я представил, как я буду там стоять посреди учительской и все будут пялить на меня глаза и лезть мне в душу. И мне придется врать, потому что правду я же все равно сказать не могу. Нет уж, пусть все идет, как идет! Но этого я не сказал, а только кивнул.
Мария Ивановна заторопилась уходить, и батя сказал, что проводит ее – им ведь, кажется, по пути. Ну, пусть отведут душу, пусть поговорят обо мне, – все равно от этого сейчас уже ничего не изменится.
Батя сказал мне, чтобы я никуда не уходил, а занялся бы чем-нибудь и ждал его. Я кивнул. Я устал от всего этого, и мне очень захотелось спать. Они ушли, но заснуть я не успел: позвонила Ольга и сказала, что сейчас придет.
– Не надо, – сказал я.
– Надо, – сердито сказала Ольга и повесила трубку.
Ну, конечно, всем очень интересно, как это я себя сейчас чувствую и как собираюсь отбрыкиваться, – ведь такого ЧП у нас в нашей образцовой школе, наверно, уже сто лет как не было. Пусть приходит – узнаю по крайней мере, что ребята думают, хотя, если честно говорить, это меня сейчас совсем не интересовало: думал я все время совсем о другом.
Вид у Ольги был какой-то взъерошенный, нос распух и глаза были красные. Плакала. Вот чудачка – уж если я не плачу, так чего же ей плакать?
– Только ты меня не воспитывай и ничего не спрашивай, – сказал я ей сразу.
– Очень нужно мне тебя воспитывать, – пробормотала Ольга.
– А зачем ты пришла? – спросил я довольно грубо.
– Мы хотим знать, что ты думаешь делать, – сказала Ольга.
– Кто это мы?
– Ну… ребята… класс.
– Ах, класс? Ну, классу скажи, что я полностью осознал свою вину и буду сам перевоспитываться. Сам! И для начала уеду на стройку – это, говорят, очень полезно.
– Он еще надевается, еще издевается! – Она даже задохнулась от возмущения, а я вдруг заметил, что, когда Ольга сердится, она становится очень хорошенькой. И подумал, что зря я, в общем-то, так с ней разговариваю, но уж такое у меня было настроение – на все наплевать, лишь бы оставили меня в покое.
– Если тебе неинтересно, что думают ребята… – начала Ольга.
– Нет, почему же, интересно, – вяло сказал я.
На этот раз она не обратила внимания на мой тон, – уж очень нужно было ей рассказать мне, что думают ребята. Страшно важно!
– Имей в виду, – продолжала Ольга, – за тебя совсем немного ребят: Гришка, Оська… Кныш, ну и кое-кто еще…
– А Наташка? – спросил я безразлично, но у меня вдруг екнуло сердце.
– Не знаю, – сердито сказала Ольга, – она молчит.
Ну, и ладно, подумал я, и мне опять стало на все наплевать – какая все это ерунда.
– Кныш предлагает взять тебя на поруки, – сказала Ольга, и это было так неожиданно, что я засмеялся.
Она посмотрела на меня и заплакала. Только этого мне и не хватало! Она всхлипывала и сморкалась, а в промежутках между всхлипываниями бормотала, что она все глаза выплакала из-за меня, дурака, и что все ребята переживают, а ему, дураку бесчувственному, хоть бы что, чурбан настоящий, и плакать-то из-за него не стоит, и ни одной самой маленькой слезинки он не стоит – чурбан проклятый, и пусть его выгонят, и черт с ним – так ему и надо, чурбану бесчувственному, и еще что-то она бормотала.
А я ходил вокруг нее и тоже бормотал, что не надо, ну, не надо плакать, что все обойдется, – и злился на себя и на нее, и на всех злился, и жалел себя, и ее, и всех, кто за меня переживает, и то хотел ее выгнать, то приласкать и успокоить, как маленькую Нюрочку. И стал гладить ее по голове и чего-то приговаривал, как маленькой Нюрочке, а она прижалась ко мне и постепенно затихла, а я все еще продолжал гладить ее по голове, а потом вдруг почувствовал, что сам чуть не плачу.
Я отошел от нее и лег на свой диванчик и уткнулся головой в подушку, все время думая, как бы не заплакать, и, конечно, заплакал. Тогда она села рядом и стала гладить меня по голове и что-то приговаривать, как маленькому, но я уже разошелся и плакал чуть не в голос и никак не мог остановиться, злился на себя, а она все гладила и гладила меня, и хоть я злился, но мне было приятно, что она меня гладит, и от плача мне становилось как будто легче, как будто комок, который сидел все время в груди, таял и постепенно исчезал. Но я все еще плакал, и тогда Ольга легла со мной рядом, обняла меня, и я обнял ее, а она все что-то шептала и шептала.
…Я проснулся, когда в комнате зажегся свет. За окнами было уже темно, и в дверях стоял батя и как-то странно смотрел на меня. Я почувствовал, как что-то щекочет мне лицо, и вдруг понял, что лежу в обнимку с какой-то девчонкой и это ее волосы, рассыпавшись, лежат у меня на щеке. Я лежал, ничего не соображая, а батя все так же стоял в дверях, держа руку на выключателе, и все так же странно смотрел на меня. Я пошевелился, и девчонка вздохнула и повернулась на спину, и я узнал Ольгу и сразу все вспомнил. Я тихонько потрогал ее за плечо, и она проснулась. Она некоторое время смотрела в потолок, потом повернулась ко мне, вначале удивилась, но сразу же улыбнулась и погладила меня по голове, а батя все стоял и смотрел. Я тоже смотрел на него, и Ольга заметила мой взгляд и увидела батю. Я думал, она сразу же вскочит и завизжит или еще что-нибудь, ну хоть покраснеет, что ли, а она потянулась, вытащила свою руку из-под моей спины, еще раз потянулась, помахала затекшей рукой в воздухе и улыбнулась бате.
– Здравствуйте, Николай Николаевич! – сказала она. – Ух, и здорово мы заснули!
И батя засмеялся так весело и хорошо, что у меня сразу отлегло от сердца, и я подумал, какая все-таки мировая и хи-и-трая девчонка эта Ольга.
– Ну, сони, – сказал батя, – давайте чай пить. Голодные небось…
И мы пили чай, и батя шутил и смеялся над Ольгой, и мы говорили о разных пустяках, как будто не было никакого Валечки и того, за что я его избил, и завтра будет обычный день, и я пойду в школу, а потом скоро приедет мама и… Я встал из-за стола и ушел к себе в комнату. Уперся лбом в окно и смотрел на вечерний двор, и ничего не видел, и ни о чем не думал, вернее – не хотел думать, и только одна мысль вертелась в голове: надо опять поставить точки над «и» и все рассказать бате. Для этого надо только набраться храбрости, а ее-то у меня как раз и не было.
Потом Ольга ушла. Я слышал, как она подходила к моей двери, но батя тихо сказал ей: «Не надо», и за это я был благодарен ему. Она ушла, а он зашел ко мне.
– Прелесть девчонка эта твоя Ольга, – сказал он задумчиво. – И умница. А ты – лопух.
Если бы только лопух, это бы еще полбеды. А насчет Ольги я, кажется, был с ним согласен, но не о ней я сейчас думал.
Когда он зашел ко мне, я весь даже сжался – вот сейчас возьму и спрошу у него все. И ничего не спросил, – пороху не хватило.
Он постоял, постоял и, вздохнув, ушел, а я еще долго стоял, уткнувшись лбом в оконное стекло, и пальцем рисовал на нем какие-то узоры.
Весь дом знает, что она уехала с артистом, – так сказал Валечка. Кто он, весь этот дом, и что он знает, этот дом? А я, я-то тоже «этот дом», – почему же я ничего не знаю? С артистом… артист Долинский… Долинский…
Я отлепился от окна и посмотрел на часы. Без десяти десять.
– Куда ты? – спросил батя из кухни.
– Погуляю, – сказал я.
– Только не глупи, – сказал он, выйдя в переднюю.
– Нет, – сказал я.
У Ливанских мне открыл дядя Юра.