Так и сейчас.
Рядом был тот самый храм, который каждый день он видел из окна своего дома.
Тот самый, со старого московского дворика.
Только вместо деревянных изб вокруг него стояли огромные здания, всюду был асфальт, и о курах, свободно разгуливающих на травянистой земле, давно не было никакой речи.
Но храм внутри, судя по какому-то особому, ни с чем не сравнимому ощущению, которое возникало каждый раз, когда Стас переступал его порог, оставался таким же, как и в те — царские времена.
Старым.
Как говорят некоторые верующие люди, особенно бабушки, намоленным.
С большими, темными — сразу видно — древними иконами.
Две из которых «Знамение» Пресвятой Богородицы и святителя Николая Чудотворца увешанные драгоценными дарами-приношениями — были чудотворными.
Стас, трижды перекрестившись у входа в храм и оказавшись внутри него, по давней привычке взял чистые листочки, нарисовал сверху на каждом православный восьмиконечный крест и, согнувшись над столом, принялся заполнять их знакомыми именами.
В первую очередь, это были записки об упокоении отца Тихона и всех известных ему усопших родственников — целых четыре колена!
Два от знал от родителей.
А еще два подсказала приезжавшая изредка в гости из далекой Сибири старенькая мама отца.
Его бабушка.
Верующая, наверное, так — как верили после Крещения Руси все русские люди.
Ну, почти все. (Как говорится, в семье не без урода).
Но все равно — подавляющее большинство.
Ведь не зря же Русь во всех концах земли называли — святой!
Все, отшедшие в иной мир, при всем своем даже самом горячем и отчаянном желании уже не могли помолиться о себе.
И теперь только ждали этого от тех, кому они дали жизнь, выкормили, вырастили, и, счастье их, если приложили еще ко всему этому, как после смерти они ясно поняли, второстепенному, главное — зерна веры.
Которые, дав плод, помогали теперь им — там!
Денег сегодня было предостаточно — и Стас записал всех их, в том числе и проживших свой век сродников Лены, на проскомидию.
Это когда священник до начала Литургии зачитывает по записке имя каждого, вынимая при этом из просфоры частицу.
А после причастия погружает все эти частицы, соединяя их с Телом и Кровью Христовыми.
Стас читал, да не в одной книге, что этого момента души усопших ждут, как величайшего праздника.
Никакой земной день рождения, ни один самый пышный юбилей или самая высокая награда и близко не может сравниться для них с этим!
Затем он под крестом написал уже не «О упокоении», а о «О здравии».
И самым первым вписал имя Лены.
Потом — свое, чтобы даже здесь, не смотря на ссору, не разлучаться с ней.
Отца.
Своей бабушки.
Родителей Вани с Леной.
Самого Вани.
Ника — точнее Никиты…
Владимира — имелось ввиду Всеволодовича, потому что отчество на записках не ставилось.
Зато добавлялось иногда перед именами: «бол», если человек был болен.
«Пут» — если он находился в путешествии.
«Воин» — когда он был на военной службе.
Стас невольно заметил, как заполняет свою записку вставший рядом с ним человек, и понял, что еще можно писать: «закл.»
Заключенный, как сразу понял он.
Этих заключенных был целый столбик.
Стас недоуменно поднял глаза на писавшего.
Они встретились взглядом.
И сразу узнали друг друга.
Это был… тот самый оперативник из следственного кабинета.
Он хотел сказать что-то Стасу.
Но — в храме грешно разговаривать.
И лишь чинно поклонившись, понес отдавать свои записки в иконную лавку.
Стас последовал его примеру.