Да и Владимир Всеволодович тоже.
Говоря, что хватит мучиться и ему, и Ленке.
Но что… что он мог изменить?!
8
— Это еще почему? — опешил Ваня.
Оттепель, как это и положено для конца января, вскоре сменили морозы.
Сухие.
И в то же время не жгучие.
Самые, что ни на есть, приятные — десятиградусные!
Не только в Покровском, но и в Москве ярко засияло солнце.
Защебетали на все голоса птицы.
Деревья стали пушистыми, светлыми.
Снег заискрился, заиграл красками, словно усеянный мельчайшими бриллиантами, каждый из которых огранил самый искусный на земле мастер.
Прохожие на улицах распрямили плечи.
На лицах появились улыбки.
Трудно было не заметить всего этого великолепия.
Не восторгаться им.
И только, казалось, одному Стасу было не до красот.
Университет — институт — магазин — дом…
Дом — магазин — институт — университет…
Чтобы забыться, он каждую минуту что-то делал.
Машинально ел…
Пил…
Разговаривал с кем-то.
Только уже не по поводу мыслефона.
После беседы с Владимиром Всеволодовичем интерес к новой идее сразу пропал и даже название так и не родившегося прибора изменилось в стиле Лены — на категоричное: «мысли — вон!».
«В смысле — вон!» — как пошел еще дальше обрадованный решением сына Сергей Сергеевич.
Вето на думы о Лене Стас тоже снял буквально на следующий же день.
За невозможностью его выполнить.
И фото, к великому недовольству мамы и новому, правду, уже молчаливому одобрению отца, вернул на прежнее место.
Толку-то прятать его, когда она и так все время перед глазами!
Несколько раз он набирал Ваню.
Но тот почему-то молчал.
Не выдержав, отправил шутливое, в стиле их обычных разговоров, смс-сообщение:
«Смотри, после чужой свадьбы сам не женись!»
После чего телефон друга, как сообщал об этом вежливый женский голос, вообще либо отключился, либо попал в недоступную для связи зону.
И опять институт сменял университет…
Магазин — дом…
Потом начались каникулы.
Когда совсем некуда стало себя девать.
К тому же и магазин из-за того, что один из отделов, несмотря на запрет принимать старинные предметы от черных археологов, внезапно закрылся на строгий учет.
Тогда Стас — почти не разгибаясь в течение двух дней — старательно выпилил детским лобзиком из лишней полочки в стенке красивую рамку.
Вставил в нее фотокарточку Лены.
Навел у себя полный — стерильный — как с удовлетворением отметил зашедший к нему вечером на партию в шахматы, хотя, конечно, был, как всегда весь в работе, папа.
И когда уже не осталось никаких дел в его комнате, Стас начал пылесосить во всей квартире и даже — к великой тревоге мамы, следившей за каждым движением тряпки по современным лицам древних людей, — вытирать пыль с ее любимых ваз.
Так продолжалось до тех пор, пока мама однажды утром за общим завтраком с хитрой улыбкой не спросила:
— Стасик, а какое сегодня число?
— Не знаю… двадцать третье… или двадцать четвертое… кажется, января… — равнодушно пожал плечами Стас. — Какая, собственно, разница?
— А такая, — явно клоня к чему-то своему, не отставала мама. — Что — двадцать пятое!