Однажды к Кайгысызу подсел согбенный старик с жилистыми мозолистыми руками.
Годы так же согнули его, как когда-то Нобат-ага, и еще показалось Кайгысызу, будто хочет старик запустить палкой в зайца, как и тот… И он, еще не заговорив, почувствовал к нему уважение. Но старик, моргая редкими ресницами, подозрительно смотрел на молодого туркмена. И по этому взгляду Атабаев догадался, — он, видно, упрекает меня: мол, из-за таких, как я, узкобрючных, скитается он по свету в лохмотьях? Однако ж у старика было другое на уме, недоверчиво глядя, он обратился к горожанину:
— Сынок, по твоему виду ты грамотный. Не напишешь ли мне бумагу?
— Какую? Куда?
— Как мне знать — куда, сынок? Может быть, приставу или еще кому?
— О чем?
— О чем может быть, сынок? Бедность…
— И какой помощи хочешь просить?
— Эх, сынок, никакой помощи мне не нужно! Только никогда, сынок, не было у меня ни одной коровенки. Днем и ночью работаю, не покладая рук, и не могу накормить свою семью сухим хлебом. А сейчас аульский старшина забрал из моего дома, что могло бы пригодиться, сказал: «Ты не платишь налог». Теперь, сынок, мои дети, точно цыплята, спят на голой земле. Я, сынок, не знаю, о чем просить, к кому и куда обратиться…
Судьба каждого дехканина в чайхане, подавленно сидевшего с пустой пиалой в руках, не отличалась от судьбы этого старика. Атабаев не знал, какую пользу приносили сотни прошений, написанных в чайхане. Если он не писал бумагу под диктовку нищих дехкан, то слушал их. Чайхана гудела человеческими голосами — голосами горя, гнева, надежд… Городские сплетни. Пустые споры. Больше нелепые, но иногда удивительно точные слухи… Однажды студент-армянин, сын мервского купца, рассказал о забастовке на Челекене. С ним спорили — какие могут быть забастовки на этом, богом проклятом острове? Челекенские нефтяники — темные, забитые, невежественные. Скорее забастует свора борзых псов, чем взбунтуются на промыслах.
Однако на следующий день, проверяя в конторе журналы учета поступлений, Атабаев заметил, как качнулись, пошли вниз дивиденды промыслов Гаджинского — одного из владельцев Челекенской нефти. Значит, студент сказал правду? Значит, еще где-то народ шевельнулся, что-то двинулось? Самые темные люди выходят на защиту своих прав?
Страшная, каторжная жизнь была у челекенских нефтяников. Трудно удивить кочевых туркмен тяготами жизни, но и те недолго выдерживают на промыслах Гаджинского и Нобеля. Остров — пустынный без единого деревца, без питьевой воды. Летучие пески, поднимаемые ветром, засыпают убогие бараки. В рабочих казармах тесно, в каждой комнате ютятся по три-четыре семьи. Летом нестерпимый зной и негде от него укрыться, зимой — лютый холод, потому что хозяева поскупились завезти из Баку железные печи. В промысловых лавках неслыханная дороговизна — твердой цены на продукты нет. Хозяин волен хоть каждый день назначать новые цены.
То и дело горят промысла. Оборудование— негодное, ветхое. Статьи горного устава, хоть в малой степени охранявшие труд рабочего, на Туркестан не распространялись. Увечье или гибель рабочих — обычное явление. И на весь остров, окруженный пустынным морем, — одна больница на четыре койки.
Кто попадал на Челекен? Персы, туркмены, азербайджанцы, русские — все, кому податься больше некуда. А хозяева довольны — разноязычные, и вера разная, труднее им столковаться, понять общий интерес, вступиться за свои права…
Кайгысыз задумался над бумагами, вспоминая вчерашний рассказ студента. С удивлением покосился на него Иван Антонович. Кайгысыз не заметил его взгляда…
Все-таки как же случилось, что в кромешном аду Челекена появился русский социал-демократ Фиолетов? По слухам удалось узнать, что он вернулся из ссылки, тоже не смог устроиться ни в Баку, ни в Ташкенте. Поступил машинистом на нефтяные промысла «Чаркен».
Каждый день, переходя с буровой на буровую, он рабочим подпольную газету, раздавал прокламации, объяснял темным, задавленным нуждой и гнетом людям, как бороться за свои права.
И однажды на промысле Гаджинского раздался тревожный свисток. Сразу выключили электрический свет, стали глушить котлы. Кто-то крикнул:
— Товарищи, забастовка!
И триста рабочих бросили свои места и собрались а кочегарке. Забастовщиков разогнали только с помощью прибывшей на лодках красноводской полиции. Хозяева пошли на ничтожные уступки. Но через две недели рабочие Челекенского нефтепромышленного общества, ободренные примером товарищей, объявили свою забастовку. А еще через две недели снова бастовал промысел Гаджинского и на этот раз с большим успехом,
Глубоко задумался конторский писарь Атабаев. До чего же силен дух протеста и сопротивления отживающему строю, если революционная волна, хотя и с таким опозданием, докатилась до голого острова на Каспии!.. И снова бодро защелкали костяшки под пальцами Кайгысыза. Все-таки приятно подсчитывать убытки нефтяных королей.
В тот день после работы он вышел из конторы в бодром настроении. Не к добру была его веселость: какой-то незнакомец в высокой шапке и темном халате, по-видимому, поджидавший его за углом, сунул ему в рукав конверт и, быстро обогнав, скрылся. Ни слова не дал сказать. Это было письмо из Бехардена от Мухаммедкули. Только к чему такая конспирация?
«Дорогой мой Кайгысыз, — писал друг, — не огорчайся: я еду з ссылку под конвоем. Чему тут удивляться? Чего еще мы могли ждать? Получил почетный диплом от высоких властей: «Мухаммедкули Атабаева, презревшего хлеб, который он ел, и образование, которое получил, и поднявшего голос против Государя Императора, сослать в отдаленный Мангышлакский уезд Закаспийской области. Содержать там под надзором полиции». Вот так, Кайгысыз. Срок невелик, а в подлинных страданиях во имя народа есть своя радость. Значит, не зря жил, если показался опасным! Значит, что-то сделал! Вспоминаю, как ты говорил: «Недалек тот день, когда русский народ сбросит позорное иго». Верно, друг! Верно! Толь
ко есть у них другая грустная поговорка) «Пока солнце взойдет, роса очи выест». Пока что гибнут лучшие люды… Я не о себе, конечно, говорю. Впрочем, можно ли достигнуть великой цели без жертв? Еще раз повторяю: не огорчайся! И будь осторожен. Успокой охранку, советую ходить в мечеть. Молись — не ленись!.. Я вернусь, и мы будем продолжать борьбу посерьезнее, чем до сих пор. Письма посылай только с надежными людьми. А то пострадаем оба. Не забывай — впереди борьба!
Твой Мухаммедкули».
Кайгысыз бережно вложил записку в конверт, сунул в карман, побрел домой. Нет, не так-то просто ломать даже прогнивший сарай. И нет ничего страшнее сознания собственного бессилия.
Если бы ехать сейчас с Мухаммедкули в раскаленном арестантском вагоне по бесплодным закаспийским степям! Быть рядом…
Всю ночь в душной своей каморке он писал ответное письмо — горячие слова бодрости и веры в жизнь. А на рассвете перечитал и разорвал в клочки. Ведь умный товарищ предупредил, что нельзя доверяться почте.
Только спустя неделю Кайгысыз отправил другу письмо и деньги: помогли молодые мервские купцы.
…Теперь запасемся терпением. Мы еще молоды. Год, два года? Еще не такой долгий срок. А пока будем готовить себя к какой-то, еще не очень ясной, но священной, — потому что нужны народу, — будущей работе.
По вечерам, перебирая в памяти события своей жизни, Атабаев вспоминал слова древнего Нобат-ага: «Будь туркменом!»
На столе у него появились теперь новые книги: «Среди киргизов и туркмен на Мангышлаке», «Обычное право туркмен», «Статистические очерки среднеазиатской России». Иногда он вслух читал стихи великого Махтумкули или персидских шахиров… Эти книги он доставал у Абдыразака, может быть, самого интересного человека во всем Мерве.
Они познакомились в чайхане «Елбарслы», в одной из закрытых комнат, куда хозяин не впускал простонародье. Отец Абдыразака — известный Ораз-Мухаммед-ахун — был основателем медресе в Конгуре. Даже русские власти с уважением отзывались об этом по-мусульмански образованном, фанатичном и нетерпимом к вопросам веры, богатом старике. А сын его был далек от взглядов отца, он пренебрегал богатством и славой священнослужителя-ахуна, ушел из родного дома, поселился на окраине Мерва. Не то чудак, не то, как сказали бы русские, толстовец, он стал жить трудами рук своих— возделывал сад и ткал ковры.
Наверно, это был первый туркмен, осмелившийся взяться за женский труд. Большой художник в ковровом ткачестве, он знал тайны этого старинного промысла. К нему на край города охотно шли еще и потому, что все в Мерве знали, какая там замечательная библиотека на турецком, татарском, азербайджанском и русском языках. Он тоже, не хуже отца, считался образованнейшим человеком и все-таки предпочитал зарабатывать свой хлеб, в поте лица обрабатывая землю.
Молодой конторщик не часто бывал у Абдыразака, не хотел ему докучать, ибо тот жил замкнуто. Но почему-то именно Атабаеву он охотно давал книги. Может быть, в том была причина, что чудаковатый отшельник, отдыхая по вечерам, любил поразмыслить над жизнью своего народа? Атабаев умел слушать. Кайгысыза удивляло его философски-спокойное отношение ко всему происходящему. «Все уже бывало, все возвращается на круги своя», — любил повторять Абдыразак. — «Связь времен — вот главное». Казалось, завоевания арабами Мерза в седьмом веке его волновали больше, чем нынешние уродства жестокого колониализма. Он умел волшебно преображать дистанцию времени. Слушая его рассказы, Кайгысыз видел древний Мерв, великий Мерв — жемчужину мира. Этот город был и столицей Хорасанской провинции арабского халифата. Завоевали его арабы, насильственно насаждая мусульманство, разоряли буддийские капища, где огромные идолы из чистого золота загадочно и туманно взирали на ворующих глазами из жемчужин величиной с голубиное яйцо. Все вывезли завоеватели, и покрылся блистательный прежде город башнями минаретов, и полтораста лет шла здесь кровавая религиозная и политическая борьба, и сменялись династии газневидов, тахиридов, саманидов, и появлялись новые пророки, соперничавшие и с Буддой, и с Магометом…
И ходил по древнему городу уроженец Мерва Хашим, прозванный арабами Моканной, что значило — человек под покрывалом. Был он воплощением божества на земле, обещал своим последователям рай еще при жизни и, щадя их, никогда не поднимал с лица зеленое покрывало, чтобы не ослепить бедных смертных нестерпимым блеском своих глаз…
Впрочем, Абдыразак умел и слушать. Чтобы утвердиться в своей идее кольцеобразного течения жизни, надо было сравнивать прошлое с настоящим, и он расспрашивал банковского конторщика о дележе мургабских вод, распрях племен, дивидендах нефтяных королей. Кайгысыз многое мог рассказать об этом.
Как раз в эти дни, когда на далеких полях Галиции шла война белого царя с немецким кайзером, здесь, на берегах Мургаба, баи втянули в жестокую междоусобную распрю из-за воды два текинских племени: тохтамыш и отамыш. Каждый день из Мерва летели воинственные депеши или униженные прошения и жалобы не только к генерал-губернатору Туркестана в Ташкент, но и в министерства на берега Невы. Как говорится в старинной поговорке: «Чего не заставит съесть голод, чего не придумает сытость».
Баи враждовавших племен подкупали в городе всех грамотных людей. И банковский конторщик Атабаев испытывал на себе давление этих низменных сил. Не раз приходил к нему в контору, подстерегал на улице, подсаживался в чайхане подленький человечек — некий Джепбар-Хораз. Ничем не был он примечателен — ни умом, ни способностями, ни достатком, ни образованием, но именно своей небрезгливой готовностью на любую грязную махинацию он втирался в доверие текинских богачей и даже добивался того, чтобы его побаивались. Как же его не бояться, если желая придать себе вес в глазах деловых людей, он давал понять, что служит агентом охранки. У него были связи и с русскими чиновниками, а иногда он таинственно исчезал из Мерва, и знающие люди намекали, что это неспроста — Джепбар-Хораз должен встретиться в Асхабаде или Ташкенте с кем-то важным, приехавшим из Питера.
Когда этот провокатор понял, что маленького банковского конторщика не купишь, — хоть посулил ему золотые горы и те самые белые погоны пристава, о которых когда-то говорил директор Тедженской школы, — он принес в охранку два-три доноса на Атабаева. А в тех доносах было написано, что «бывший учитель Кайгысыз Атабаев, изгнанный с нивы просвещения, а ныне банковский конторщик, вместе с господами Батмановым, Бер-дыевым и Дервишлером посещают дальнюю комнату чайханы «Ёлбарслы» и ведут разговоры, попирающие основы самодержавия».
Доносчик считал, видно, что убивает двух зайцев: наказывает Атабаева за строптивость и бросает тень на уважаемых баев из враждебного племени. Однако он просчитался. В охранке знали, что упомянутые уважаемые баи запросто бывали на приемах у генерал-губернатора, и пока что опасно трогать человека, которому они покровительствуют. Доносы легли в «личное дело» Атабаева, его не тронули, но следили теперь и тут, в Мерве, за каждым его шагом, за каждым вздохом.
Однажды в той же чайхане вечером его пригласил в отдельный кабинет редкобородый дородный и сытый на вид господин, которого в городе, запросто звали Майлиханом,
Этот человек имел в Мерве два-три дома, разъезжал в собственном фаэтоне, запряженном двумя холеными конями, щедро жертвовал в помощь нуждающимся, и люди считали его очень богатым. Но Кайгысыз знал по банковскому личному счету Майлихана, что ему приходится туго: с большим трудом он погашает просроченные векселя, а совсем недавно заложил, покрывая долги, здание чайханы «Елбарслы». Он попросту не мог выдержать конкуренцию с жадными купцами, ведущими торговлю с Бухарой и Ташкентом, — те уже скупили много хороших домов в Мерве, завладели и хлопкоочистительным заводом. К тому же, давили на него и люди оптовой торговли — армяне.
Атабаев знал, что Майлихан не был ростовщиком, сосущим кровь у дехкан, он был не злобным человеком. В тот вечер, обмениваясь приветствиями, осведомляясь взаимно о здоровье, они долго не могли начать дельный разговор. Медленно прихлебывая из пиалы, Майлихан качал головой, будто бы сам с собой разговаривал. Решив не мешать ему думать, Атабаев несколько раз перелил чай из пиалы в чайник и обратно, а затем, как бы желая остудить чай, легонько повертел в руке пиалу.
Наконец, Майлихан заговорил:
— Знаешь, Кайгысыз, мне хочется сказать тебе несколько слов в этом укромном месте.
— Рад буду слушать…
— Мне иногда тебя жалко.
Кайгысыз понял его по-своему и возразил:
— Ведь теперь я вполне обеспечиваю себя.
— Дело не в этом.
— В чем же?
— Тебе не секрет, что в нашем городе есть нехорошие люди.
— Это правильно.
— Если правильно… то будь осторожен.
— Например?
— Тому, что ты много времени проводишь среди дехкан, что пишешь им заявления, хотят придать другую окраску.
— В моем сердце нет злого умысла.
— У тебя нет, зато у других есть. Те люди, которые не смогли использовать тебя, как свое орудие, теперь ищут способы, как бы избавиться от тебя.
— Откровенно говоря, это я сам чувствую.
— Ни для кого не секрет, что наступило очень нехорошее время.
— Понимаю…
— Если это правильно, может быть, до поры до времени тебе нужно будет ввести их в заблуждение. Если я найду денег, может быть, ты под видом купца, пойдешь раза два с караваном в Хиву?
— Но я не умею торговать.
— Не для наживы. Только для того, чтобы замазать им глаза. Не беда, если даже проторгуешься.
— Меня, конечно, не пугает месяц тяжелого пути. Только не мое это дело, Майлихан, заниматься торговлей.
— Еще раз повторяю: дело не в деньгах! Меня беспокоит, что ты можешь разделить судьбу Мамеда-толмача.
Кайгысыз знал, что Мамед-толмач был в тот год арестован и отправлен в ссылку за свои прогрессивные взгляды.
— Может быть и похуже, — усмехнулся Кайгысыз.
— Ну, как?..
— Подождем немного. Если положение станет еще хуже…
— Да есть же такая пословица: «Подбрось яблоко — кто знает, что может произойти, пока оно упадет на землю!..»
В эту минуту дверь распахнулась и в комнату стремглав влетел Джепбар-Хораз. Выкатив свои налитые кровью глаза, он крикнул:
— Ах, это вы? Я ошибся! Здравствуйте! — и, протянув обо руки, наскоро поздоровался с обоими. Потом буркнул «Простите», и тут же вышел.
Показав взглядом на дверь, Майлихан сказал:
— Видел?
— Видел.
— Если видел, то понял, что Джепбар пришел сюда не просто поздороваться с нами.
— Знаю.
— А если знаешь, подумай хорошенько, — сказал Майлихан.