"Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»
Стучали, стучали колеса на стыках рельс. Пыльные теплушки, крашенные коричнево-красным баканом, катились на запад. В открытых дверях одной из теплушек, опираясь на перекладину, стоял среди новобранцев Кайгысыз Атабаев в латаной и вылинялой гимнастерке, в солдатских штанах — пузырях на коленях, в грубых сапогах с просторными голенищами. Хорошо, когда обдувает лицо апрельский ветерок, хорошо, когда бескрайняя степь чуть подернулась нежно-зеленым цветом. Хорошо, когда солдатские эшелоны движутся на запад — не на восток.
Атабаев щурился от солнца, лениво жевал сухой хлеб, запивал мутной теплой водой из солдатского котелка.
«Не грусти… Не грусти… Твоя… Твоя победа…»
Все эти дни, когда медленно двигались на запад, к фронту воинские эшелоны с молодым пополнением, не было времени не то, чтобы грустить, но даже и поспать. Политработа в войсках — дело круглосуточное, и Атабаев все время был среди красноармейцев. Тут были старые унтер-офицеры, провоевавшие уже много лет: от галицийских полей в дни Брусиловского прорыва до этих солончаковых степей, где вдали, на горизонте, покажутся вдруг два десятка всадников, отстреляются бесприцельно по катящимся теплушкам и сгинут за барханами… Тут были и молодые ребята — туркмены из ближайших аулов. Они сами приходили и просили их взять, и Атабаев уже в пути разбирался, — зачем они пришли воевать: то ли от ненависти к баям и байскому бесправию, то ли с голодухи, чтобы подкормиться.
Все входило в обязанности политработника — и прокормить голодных людей, и свести в баньку на какой-нибудь станции, где эшелон замер ночью на запасных путях, и рассказать под стук колес, — зачем воюем, против кого идем, что будем делать, когда победим.
«Кто не трудится — тот не ест», — вот и вся коммунистическая программа, понятная и близкая каждому, кто всю жизнь не знал светлой доли. И бедняки понимали Атабаева, просили — «учи стрелять…» А он и сам хорошо не умел. Какой он солдат… Он только и годится в войсках, чтобы прояснять голову туркмена-красноармейца. Когда-то Нобат-ага завещал ему: «Где бы ты ни был, помни, что ты туркмен. Не изменяй своему народу…». И вот оказалось, чтобы оставаться туркменом, надо стать большевиком.
На закате проезжали бесконечно огромный аму-дарьинский мост. Атабаев, глядя в серебристую даль великой реки, рассказывал своим бойцам, как в прошлом году отстояли этот мост. Здесь наступали белые. Эшелоны шли на восток… Это плохо, когда на восток. И было так много поездов, что останавливались где попало: конница и пехота разгружались на ночлег в зыбучих песках — пустыня пестрела до самого горизонта. Вдали шла артиллерийская дуэль бронепоездов… Чарджоуские коммунисты заняли позиции перед мостом и вели неравный бой. И были уже такие среди них, кто предлагал уйти и взорвать мост. Но отважные люди, — а они пришли сюда не только из Чарджуя, но и из Мерва и Теджена — не струсили. Дальнобойная артиллерия белых посылала снаряд за снарядом, разрывы вздымали воды Аму-Дарьи. А уйти нельзя, потому что этот огромный мост — не веревка, которую можно сегодня порвать, а завтра связать. Видите, как долго поезд идет над рекой!.. Самый большой мост во всей Советской стране.
Атабаев понимал, что гигантские фермы моста над величавыми водами Аму-Дарьи ему сейчас помогают. Молодые бойцы слушают его, забыв даже про голод. И он рассказывал, как пришли к концу дня на выручку новые красноармейские отряды и как покатились белые вдоль железной дороги, — как говорится у туркмен: «Я так бегу, что куда там — меня догоняющим!..»
— Хорошо рассказал. Воевать поскорее бы! — сказал молодой туркмен, когда поезд уже побежал по степи навстречу западной мгле.
— А ты давно коммунист? — спросил Атабаева другой.
— Давно и недавно. Я записался в партию в январе, в дни Осиповского мятежа в Ташкенте. Все стало понятно, я нашел партийную дружину и записался…
Из скромности, что ли, Атабаев умолчал о том, что его приняли со стажем с 1918 года. Ведь он был, по существу, коммунистом еще в Мерве, когда ходил с солдатами и рабочими по дворам купцов, выкапывая хлеб и рис, раздавая голодным людям, уже валившимся с ног на улицах…
…В дни Осиповского мятежа в Ташкенте стояли сильные морозы, улицы и дворы — в снегах, не таявших и в солнечный полдень. Было тревожно. В воздухе чувствовалось что-то недоброе. С каждым днем Кайгысыз Атабаев все яснее видел, что он не в ту партию попал: левые эсеры митинговали против посылки рабочих отрядов на фронт. В железнодорожных мастерских, — в «Рабочей крепости», — он сам схлестнулся с Толпытиным, когда тот, разорвав на себе косоворотку, кричал истошно: «Куда вы идете! Большевики губят Россию!» Тогда, после этой схватки на глазах у рабочих, многие записались добровольцами в армию, и сейчас, в воинском эшелоне, Атабаев повстречал кое-кого из них.
Хуже, чем было летом в Мерве, стало с продовольствием. Город огромный, отряд конной милиции — всего 126 сто всадников — был уже бессилен против разбоя. Ночью жизнь замирала, и только длинные очереди женщин выстраивались у дверей булочных. Не всем доставалась и «восьмушка». Между тем в продовольственной директории угнездились бывшие торгаши. От мелких сошек в аппарате, казалось бы, ничего не зависит. Но подобно Джепбару-Хоразу они ухитрялись растаскивать скудные запасы муки и мяса. Цены на черном рынке росли, и уже ничего не стоили не только русские «керенки», но и бухарские теньги, персидские краны, афганские рупии.
Когда Атабаева назначили в комиссию для обследования городских складов, он обошел с товарищами весь город, и оказалось, что в голодающем Ташкенте еще есть и продовольствие, и ткани, и бумага, и кожа. Люди издроглись в холодных домах, а вот он саксаул. И не найдешь владельца, кто его тут припрятал.
Утром, покидая свою бесприютную комнату, Атабаев пил воду, чтобы не так чувствовать голодную изжогу. И старушка, провожавшая его на крыльцо, тайком от него совала ему в карман ломтик хлеба, шептала ласково:
— Будь осторожен, как слезинка на веке…
Атабаев Шел по каменной арке старого моста, мимо развалин караван-сарая, мимо холодных запертых бань. Самый воздух города, казалось, был полон тревоги, и в эти морозные дни революционный Ташкент напоминал ему о древних временах кровавых религиозных смут, когда народ впервые обращался в ислам. «Мы победили!» — убеждал себя Атабаев, идя по улицам Ташкента и вспоминая погибшего друга, с которым когда-то в беспечные дни юности ходили, мечтали здесь, а однажды поклялись в верности народу, — как Герцен и Огарев: «Встанут другие, они тысячекратно умножат ряды народной революции. Их будет столько, сколько капель в весеннем дожде…»
В декабре 1918 года Туркестанский ЦИК, преодолев бешеное сопротивление левых эсеров, объявил Ташкент военным лагерем. Уже известна была контрреволюционная офицерская группировка. Английские консулы и атташе устанавливали связи с националистами из партии духовенства и баев «Улемы». Черная смута, почти на глазах у народа плела свою сеть… Следы вели на квартиру адъютанта военного комиссара Осипова. Но еще нельзя было поверить в возможность измены….
В ночь на 19 января Осипов пригласил на совещание в штаб 2-го полка всех коммунистов — членов правительства Туркестанской республики и расстрелял их на месте. Этим вероломством ознаменовалось начало восстания.
А утром большевистская партийная дружина уже вела бой с белогвардейскими мятежниками у Дома Советов. Никто хорошо не знал, что происходит в городе. И трудно было даже понять, по какой улице можно пройти. Но Кайгысыз Атабаев именно в эти грозные дни Ташкентского мятежа понял, по какой улице надо идти, чтобы попасть в партийную дружину.
В эти дни он стал коммунистом.
— «Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…» — стучали колеса теплушки.
А вот уже и Мерв! Сколько воспоминаний связано с прошлым годом! Вон вдали виднеются, — видите, товарищи? — низкие крыши кирпичного завода. И там пролилась святая кровь лучших солдат революции. Обнажите головы, друзья, перед памятью Павла Герасимовича Полторацкого.
По этой самой дороге год назад — от станции к станции, останавливаясь в городах, выступая на митингах, выясняя настроение рабочих, пополняясь избранниками местных Советов, — ехала в Асхабад для мирных переговоров с мятежниками Чрезвычайная делегация Туркестанского ЦИКа. И возглавлял ее комиссар труда Туркестанской республики, а прежде типографский наборщик, Полторацкий. В Мерве они задержались на неделю. Был слух, что из Асхабада двинулись белогвардейские отряды. Полторацкий связался по прямому проводу с Ташкентом и, успокоенный сообщением о высланной вооруженной подмоге, лег спать там же, на почте. Это была его последняя ночь.
Кайгысыз Атабаев хорошо помнил эту ночь внезапного нападения на спящий город. После зловещего посещения старшего брата Агаджана он ушел к Абдыразаку и спасся, а Полторацкого захватили на почте, избили, бросили в тюрьму. Зная, что часы его сочтены, стойкий большевик на клочке бумаги написал свое завещание рабочим. Оно широко распространилось после его казни по всему Закаспию. И сейчас, когда из теплушки уже вид-нелся Мерв, Атабаев извлек это письмо Полторацкого из кармана гимнастерки и прочитал молодым бойцам, переводя его с русского на туркменский:
«Товарищи рабочие! Я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня не станет. Имея несколько часов в своем распоряжении, я хочу использовать это короткое драгоценное время для того, чтобы сказать Вам, дорогие товарищи, несколько предсмертных слов.
Товарищи рабочие! Погибая от руки белой банды, я верю, что на смену мне придут новые товарищи, более сильные, более крепкие духом, которые станут и будут вести начатое дело борьбы за полное раскрепощение рабочего люда от ига капитала…»
Голос Атабаева, пока он читал завещание коммуниста, относило ветром, но Кайгысыз набирал воздух в грудь, и слова Полторацкого звучали громко и внятно. А мимо бойцов бежали стены кирпичного завода… Вот здесь… Вот здесь это свершилось.
И кто-то из молодых вскинул винтовку и выстрелил в воздух.
«Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»