Чабанам мила степь. Жителям предгорий — горы. Копет-Даг с его долинами, ущельями и холмами — как узорчатая кайма вдоль бескрайних ковров моей степной и пустынной родины. И тем, кто родился и вырос в предгорьях Копет-Дага, бесконечно дороги и его склоны, густо заросшие вечнозеленой арчой, и долины с ледяными родниками, с дикими курочками, затаившимися в травах, и холмы, подобно верблюжьим горбам, и даже голые скалы.
В последние годы прошлого века в одной из долин Копет-Дага чернели кибитки большого аула. За глинобитными дувалами по берегам арыков кустились ивы. Горные воды пробили в овраге, разрезавшем аул, широкое русло. В дождливые месяцы узкий ручеек вдруг вздувался могучим потоком. Два берега — два аула. Не всякому смельчаку придет в голову переплыть бурлящую мутную реку. А к концу лета по мелкой гальке, не покрывая валунов, снова текла тоненькая струйка. И только торчащие в сухом русле вздыбленные обломки скал напоминали о буйных днях половодья.
На краю аула виднелась невысокая запруда. Над ней, в тени старой вербы, скучала одинокая мельница.
Может быть, в этой долине когда-то было вдоволь воды? Ведь и сейчас ее полям не видно ни конца ни края. Может, когда-то пролегал тут дальний караванный путь? Следы древних развалин подсказывают, что на месте аула был в старину большой город. Восточнее самых крайних кибиток в конце прошлого века еще возвышался мавзолей Мене-баба. Многое видели безмолвные стены мавзолея.
Но дети аула Мене никогда не задумывались и ничего не знали о давних временах. И когда солнце переваливало на закат и становилось чуть прохладнее, они сбегались на широкую площадку посреди аула и, как всюду в мире, играли. Так бывало и в дни моего детства, так было и в детстве Кайгысыза Атабаева в тот давний день, который сейчас призрачно встает в моем воображении.
…Мальчишки играли в мяч. Быстрее всех мчался по полю высокий смуглый парнишка. Убегая, он ловко отрывался от догонявшего; преследуя, легко настигал противника. Ему кричали:
— Беги, Кайгысыз!
— Кайгысыз, догоняй!
— Лови, Кайгысыз!
Почему его прозвали Кайгысызом? Беспечальным? Похоже было, что забот и печалей ему хватало. В минуту передышки у него — сумрачное лицо, опущенные веки… Но вот снова сорвался, побежал за мячом — и будто ничего кроме игры не существует! Все мысли об игре, вся жизнь — в игре. Изо всех мальчишеских сил он боролся за выигрыш, на бегу переворачивался, пригибался к «земле или высоко подпрыгивал, метко кидая мяч.
Так метко и сильно, что вдруг сбил с ног ударом бегущего мальчишку. Тот упал и схватился за бок. Пронзительный визг разнесся по аулу. Может, и в самом деле беда? Крепко смотанный из тряпок, прошитый суровыми нитками мяч бьет очень сильно.
Игра прекратилась. Мальчишки обступили валявшегося на земле толстогубого парня. Он уже не визжал, а только всхлипывал, размазывая по румяным щекам слезы, и нудно ругал Кайгысыза:
— Я знаю, я все понимаю… Ты нарочно так стукнул… Чтобы я упал, стукнул. Подлый, нищий ты… От зависти дерешься, сирота несчастный…
Кайгысыз насупился.
— Очень ты мне нужен.
Он не хотел оправдываться.
Между мальчишками завязался спор.
— Нет, он ударил не нарочно! — с жаром кричал самый маленький.
— Правда! На то игра. Иногда так ударишь!.. А зачем плакать? Говорят, кто плачет во время игры, у того голова облезет…
— Думай, что говоришь! От такого удара может навсегда остаться след.
— Так пусть и он швырнет в Кайгысыза!
— Побоится!..
При этих словах толстогубый вдруг вскочил на ноги и изо всей силы ударил кулаком Кайгысыза. Тот не успел ответить: товарищи схватили и оттащили его. Побагровев от обиды, он вырвался из рук и кричал:
— Я расквашу его толстую морду!
Толстогубого уже подхватили под руки и поспешно уводили домой, а Кайгысыз все грозил ему кулаком.
— Все равно не уйдешь от меня. Бесишься с жиру, трус! Я могу лечь и сразу же заснуть с пустым брюхом, но не усну, пока не дам сдачи! Ты еще попадешься..
Кайгысыз вдруг и сам всхлипнул, быстро зашагал к запруде.
Там, где паслись овцы, козы, коровы, он любил отдохнуть на одиноком пне разбитой грозой и спиленной вербы. Он и сейчас нашел этот пень, уперся локтями в колени, запустил пальцы в волосы и уставился в землю… Черные, давно нестриженные пряди. Сквозь дыры латаной рубахи просвечивает смуглое тело. Загрубевшие пятки в глубоких трещинах. Когда он поднял голову и поглядел на неподвижное мельничное колесо, глаза его были серьезны, взгляд сумрачный, печальный. Что его мучило? Обида? Голод? Одиночество?
Жизнь десятилетнего паренька была незавидной. Вот уже три года он пас коров. В серый дремотный час еще до зари по всему аулу разносился звонкий голос.
— Хэ-ав!.. Выгоняйте скотину!
Если весна выпадала дождливая, и травы поднимались выше колен, покрывая долину пестрым нарядом, сытые гладкие коровы двигались очень лениво. В такой месяц и жизнь пастуха была полегче. Но когда небо скупилось, затвердевшая земля делалась похожей на сыромятный чарык, и голодные коровы становились такими тощими, что на торчащие кости можно было повесить торбу, и они метались в поисках травинки, — над судьбой пастуха, как говорится, выли собаки. Под вечер собрать коров было почти невозможно, и Кайгысызу часто приходилось выслушивать брань и проклятья, а то и получать оплеухи за то, что какая-нибудь корова сдуру забралась на посев.
И сейчас, сидя на пеньке, мальчишка то представлял себе, что пасет коров, и ругал их привычными словами: «Чтоб отсохли твои рога, чтоб на хвост твой села болячка!», то возвращался мыслями к своему обидчику и злорадно мечтал о мести. Это не позор, если беден и приходится пасти овец и коров. Работа кормит. Но вот унижаться перед мальчишкой? Разве кулак толстогубого тверже моего кулака? Если не отомщу сегодня, завтра он накинет на меня верблюжье седло и поедет верхом.
Нет! Пусть убьет меня старший брат, но больше не стану пасти коров со двора толстогубого! А если силком заставит, то отрежу им хвосты. И коровий зад станет похож на рот толстогубого.
Мальчишка и сам не заметил, как рассмеялся, пред-ставив себе это зрелище, и тут же обернулся и увидел дряхлого старика. Г оды так сгорбили его, что казалось, будто он нагнулся, чтобы запустить палкой в зайца. Кайгысыз посчитал неприличным убегать от старшего и, когда старик подошел поближе, учтиво поклонился ему.
Резкие, будто вырезанные морщины на маленьком, серо-желтом, как скорлупка грецкого ореха, лице старика стали еще глубже, когда он прищурился, чтобы разглядеть мальчика.
— Кто ты? — спросил он.
— Я — Кайгысыз…
— А… сын Теч-сердара?
Кряхтя и охая, старик сошел с запруды.
— Здоров ли, верблюжонок мой? Все ли благополучно? — он ощупал посохом землю и уселся рядом с мальчишкой. — Почему без стада? Что делаешь?
Кайгысыз хотел было рассказать, что старший его отпустил по делу, да вот случилась ссора с толстогубым… Он прикрыл рот рукой и коротко объяснил:
— Мы играли. Я устал и сел отдохнуть.
— Хорошо, верблюжонок мой, очень хорошо! А сколько тебе лет? Ты, кажется, родился в ту дождливую весну? — старик стал загибать пальцы. — Пять… Девять… Сейчас тебе, хан мой, десять лет.
— Верно! И брат Гельды попрекает меня этим.
— Пропади он пропадом, твой Гельды! Если бы он был твоим настоящим братом, разве ты стал бы таким тощим? Не похож на твоего отца. Да и все остальные твои братья — тоже хороши! Конечно, и от рослого верблюда-инера может родиться ублюдок, но не каждый же раз! А твой самый старший брат Агаджан-сердар— как мог уехать в Мерв и оставить тебя у такого поганца?
Не желая слушать, как поносят его братьев, мальчишка перевел разговор на другое:
— Я и мать свою не знаю, Нобат-ага. И отца еле помню… Как во сне.
Нобат-ага хотел было сказать, что мать Кайгысыза была афганской девушкой, ее прислали Теч-сердару из Герата в подарок, но подумал, что лучше ребенку не знать об этом. И вслух сказал по-другому:
— Твоя мать, хан мой, была статная, красивая женщина. Она умерла, когда тебе не было и года. Отец вскоре скончался. Ты, верно, и не знаешь, что у отца, кроме звания — сердар, было и свое имя?
— Брат Гельды не называет его по имени.
— Провалиться бы этому Гельды! Поговорим о нем после. Твоего отца, хан мой, звали Теч-сердаром. А звания — сердар заслуживает не всякий.
— Это так?
— Конечно.
— Мой отец его купил?
— Честь и достоинство — не кишмиш: на базаре не купишь! Звание сердар, хан мой, зарабатывают мудростью, мужеством и саблей.
— Саблей?
— Это имя нельзя заслужить, не подставляя грудь смерти.
— Значит, папа был храбрый?
Кайгысыз вспомнил о толстогубом: если отец был таким смелым, почему же я должен терпеть обиду? Он даже не слышал, что ему ответил старик, который и не искал особого внимания. Был бы человек рядом. И он с чувством повторил:
— Ты еще многого не знаешь, хан мой.
— А что такое честь и месть? — вдруг спросил мальчишка.
Старик ответил поговоркой.
— Пусть пропадет моя вера, но не погибнет честь, — так говорят туркмены.
— Тогда я… — сказал Кайгысыз и запнулся. Он постеснялся сказать: «Набью морду толстогубому».
— О чем ты? — спросил старик.
— Я ничего, Нобат-ага.
— Тогда послушай меня… — Старик кряхтя уселся поудобнее. — Дни и месяцы мои на этом свете приходят к концу, невеликой осталась моя доля соли. И есть такое, о чем тебе никто не расскажет, кроме меня. Уходя во второй мир, выполню свой долг…
— А где он, второй мир?
Старик невесело рассмеялся, ткнул посохом в землю.
— Вот тут.
Мальчишке показалось, что старик имеет в виду запруду, и он спросил:
— Хочешь стать мельником?
Старик засмеялся повеселее.
— Тот мир, верблюжонок, — могила. Одной ногой я стою на ее краю.
— Могила — это на кладбище?
— Вот, вот…
— Что-ж там хорошего? Там очень тихо.
— Никто не уходит туда по своей воле,
— Кто же тебя туда посылает?
— Смерть.
— Смерть?
— Смерть, верблюжонок. Наш последний попутчик.
— Если она уводит на кладбище, ни за что не пойду с ней по своей воле, — задумчиво, как взрослый, сказал Кайгысыз.
— И я по своей воле не пойду.
— Вот это верно, Нобат-ага! Живи всегда на этом свете!
— Молодец! Мудро рассудил.
— Нобат-ага, ты говорил о каком-то долге… что выполнишь его. Что это такое?
— Я должен рассказать тебе о Теч-сердаре. Твой отец был человек необыкновенный,
— Какой это — необыкновенный?
— Когда он стал юношей, наш аул кочевал возле Мерва. Ему показалось скучно там, и он один откочевал в Серахс.
— Почему?
— Кто знает… Думаю, что играли в нем какие-то неукротимые душевные силы. В Серахсе собрал он нукеров — воинов. Конь не просит платы за свою прыть… Однажды твой отец проезжал мимо мавзолея Мене-баба. В давние времена все знали, что был здесь город, но в тот год, когда твоему отцу приглянулась наша долина, никто здесь не жил.
— Как же это случилось?
— До того, как к нам пришли с севера солдаты русского царя, жизнь в нашем краю была тревожная, опасная. Если ты хотел жить вблизи от Копет-Дага, надо было покориться персидскому шаху. А туркмены готовы скорее сломать себе шеи, чем склонить их перед чужеземцами.
— Перед курдами в войлочных шапках?
— Да. И перед персидскими аламанами. Эти разбойники то и дело налетали на наши аулы, уводили в рабство и разоряли туркмен.
— За что?
— Ты, хан мой, еще многого не знаешь. Жизнь для сильных все равно, что жареная пшеница — ковурга — для зубастых.
И снова мальчишка вспомнил про толстогубого и задумался. Потом спросил:
— А сейчас чья ковурга?
— Того, кто ее жарит.
— Почему же толстогубый сын мельника ест ее один, да еще нас дразнит?
«Была бы у твоего отца мельница, ты бы ел халву», — подумал Нобат-ага, но, не желая огорчать сироту, сказал:
— Жизнь, верблюжонок, — ложка, пущенная по кругу. Сегодня сын мельника ест ковургу с кишмишом, завтра ты будешь есть плов с цыпленком…
Мальчишка даже проглотил слюну от такого пророчества, а старик продолжал свой рассказ.
— Теч-сердар, увидев, что в нашей долине земля тучная и вдоволь воды, решил тут остаться. Запомни, мальчик: тот, кто заново заселил нашу долину, был твой отец, А теперь я скажу тебе, как он заслужил звание сердара. 'Правда, толком я и сам не знаю, с чего заварилась каша. То ли с Ирана пошло дело, то ли с Афганистана… То ли где-то умер отец и поссорились, не поделили власти дза его сына, то ли в Герате началась война…
— А где он — Герат?
— В Афганистане.
— Это дальше аула Чачи?
— Подальше, мой хан, подальше.
— Так где же?
— В верховьях реки Теджен.
— Никогда о такой речке не слышал!
Издалека раздался детский голос:
— Кайгысыз!.. Хе-ав!
Мальчик рванулся было на зов, но задержался и спросил:
— Нобат-ага, ты посидишь? Не уйдешь?
— Ступай, верблюжонок, ступай! Я подожду… Кайгысыз исчез за пригорком и минут через пять, запыхавшись, вернулся к старику.