- Эх, ты, уже с первого слова и в кусты. Ты, Венька, пойдешь? Иль тоже, как Васька, испугался?
- А чего бояться-то? Ты пойдешь, и я пойду.
- И то, не на Ваську же нам с тобой глядеть. Правду про него мать говорит, что на девку заказ был, да парень вышел.
- А я что, отказываюсь? - стал защищаться Васька. - Только чего там делать? Ежели и пилит, нам-то какое дело...
- Да ты не ной. Не хочешь идти с нами, не заплачем.
Родька неожиданно пришел в какое-то возбужденно-нервное и веселое настроение. Венька Лупцов делал вид, что ему все равно...
В самой гуще ночи, в глубине села, отмеченного в темноте огоньками, ночной сторож Степа Казачок ударил железной палкой в подвешенный к столбу вагонный буфер - раз, другой, третий, четвертый... Удар за ударом - дын! дын! дын! - унылые и однообразные, они поползли над темным влажным лугом, через заросший кустами овражек, где, усталые от ожидания, сидели трое мальчишек, через реку, где под обрывистым берегом недовольно шевелилась весенняя вода, куда-то к железнодорожной насыпи и дальше, дальше, в неизвестность.
- Одиннадцать часов, - прошептал Родька. - Может, пойдем не спеша?
- Рано. Что мы в церкви-то торчать будем? - возразил Венька.
Васька Орехов как-то беззащитно поежился и притих.
Опять принялись ждать.
Венька глухим, утробным, страшным для самого себя голоском продолжал рассказ о том, как его отец когда-то ехал волоком между деревней Низовской и починком Шибаев Двор:
- Лежит он себе на телеге, а лошадь еле-еле идет. Он и поднимается. Дай, думает, подшевелю. Поднялся, видит: чтой-то на дороге светится... Присмотрелся: катится впереди лошади огонечек голубенький. Невелик сам, с кулак так, не больше...
- Ой, Венька, брось уж, и так зябко, - тихо попросил Васька Орехов.
- А ты побегай, погрейся, - предложил Венька. - Значит, огонек катится... А батька молодой тогда был, ничего не боялся. Дай, думает, шапкой накрою...
- Ладно, Венька, - оборвал его Родька, - Васька-то еле дышит. Оставь, завтра доскажешь.
- Связались мы с ним... Надо бы тебя, квелого, не брать с собой, - сердился Венька и добавил: - А мне вот все равно, какие хошь страшные рассказы слушать могу и нисколечко, ни на мизинчик, не боюсь.
- Ребята, я домой пойду. Мамка лупцовки даст, - попросил Васька.
- Я тебе пойду! - вскинулся Венька. - Вместе уговаривались. Ты убежишь, а мы останемся... Нашел рыжих!
Так в переругивании и в приглушенной воркотне шло время.
Наконец Родька решительно встал:
- Идем!
Венька с Васькой неохотно поднялись.
Ночь была безлунная, три или четыре крупные звезды проглядывали в разных концах неба между набежавшими облаками.
Шли гуськом: впереди Родька, за ним Венька, сзади, прижимаясь к Веньке, наступая ему на пятки, семенил, спотыкаясь, Васька Орехов.
Тропинка была усеяна тугими, как резина, кочками прошлогоднего подорожника. Родька до боли в глазах вглядывался в темноту. Вот в нескольких шагах, прямо на тропинке, замаячило что-то живое, волк не волк, выше волка, шире волка, страшнее волка, сидит и ждет... Сердце начинает тяжело бить в грудь, звон стоит в ушах от бросившейся в голову крови. Шаг, еще шаг, еще... И тропинка огибает невысокий кустик, он не выше волка, он не шире волка, до чего же жалок вблизи, так себе, пара искривленных веточек. К черту все страхи!
К черту?.. А что там в стороне? На этот раз ошибки быть не может: кто-то в темноте шевелится на самом деле. Слышно даже, как переступает с ноги на ногу, не ждет, само идет навстречу - большой, неясный сгусток ночи. Оно может и растаять в черном воздухе, может и навалиться на тебя удушливым облаком... Раздалось фырканье... Ух! Это лошадь! Уже выпустили пастись, рановато вроде, трава чуть-чуть выползла.
Знакомую до последней кочки землю покрыла только лишь темнота, и знакомая земля стала непонятной, пугающей.
Родька шагал, вглядывался вперед, и в эти минуты он готов был верить во все: в нечистую силу, которая в любую минуту может вывернуться из-под ног, в мертвецов, что поднимаются из могил, в бога - великого и страшного, глядящего сейчас откуда-то с черного неба. И все-таки он шел вперед, и все-таки он должен был проверить, сам узнать, услышать своими ушами, иначе не будет его душе покоя.
- Ой! - раздалось сзади слабое восклицание.
Родька и Венька, толкнув друг друга, повернулись к Ваське Орехову.
- Ты что?
- Ногу подвернул. Дальше не пойду.
- Так мы тебе и поверили. Только что целехонька нога была.
- Скажи прямо: душа в пятках.
Васька перестал стонать.
- А неужель не страшно?..
- Вставай! - схватил его за воротник Венька. - Или силой потащим.
- Тащите не тащите, не пойду. Я вам правду говорю: нога подвернулась.
- Мы тебе живо ее вылечим. - Венька сильнее тряхнул Ваську. - Ну, долго возиться?..
- Пусти-и! Не пойду, сказал же.
- Ладно, Венька, черт с ним, пусть здесь остается, - зашептал Родька. - Провозимся с ним, опоздаем. Времени и так нету.
- Мокрая курица ты, не товарищ. Треснуть бы по шее разок. Сиди тут, коли так.
Родька и Венька плечо в плечо двинулись дальше. Венька еще поругался немного и замолчал. Уж слишком был страшен и неприятен собственный голос в этой мертвой тишине.
Они приближались к церкви, но по-прежнему впереди ничего не было видно. И лишь с напряжением, до боли вглядываясь в темноту, можно было не столько увидеть, сколько ощутить впереди себя кирпичную громаду, закрывающую полнеба.
А вокруг церкви - кладбище. Оно старое, заброшенное, давно уже не хоронят на нем покойников. Но кому не известно: чем заброшенней кладбище, тем скорей можно ждать на нем всякой нечисти.
Венька остановился.
- Родька! Слышь, Родька...
- Чего еще? - приглушенным шепотом спросил тот.