Поезд Рори Макдональда с грохотом мчался сквозь лунную ночь. Рори вновь был на пути к гусиным стаям; лежа на нижней полке, от волнения он никак не мог заснуть.
Поезд оставил за собой возделанные районы и несся теперь сквозь зону лесов, отделявшую густонаселенный индустриальный юг Канады от бескрайних арктических пустынь севера. Вместо ровных полей потянулись каменистые, испещренные расселинами холмы, торчавшие словно гигантские крючковатые пальцы, а между ними, в поросших лесом низинах, мерцали серебром маленькие озера.
Наконец он заснул, но вскоре снова проснулся. Над проносившимися за окном лесами бледным, тусклым туманом брезжил рассвет. Дуб и клен исчезли, остались только хвойные — ели да пихты. Это был самый гребень континента, водораздел, по одну сторону которого земля понижалась к югу, к Великим озерам и Миссисипи, по другую — на север, к Гудзонову заливу и Арктике. Здешние реки текли на север, и росли тут пихты и ели, гигантские хвойные леса, с которых начинается полярная зона.
Волнующее чувство искателя приключений охватило Рори. А ему еще предстояло провести в поезде целый день, прежде чем его странствие наконец завершится на берегу залива Джемса, этого внутреннего моря, черпающего свои студеные соленые воды прямо из Северного Ледовитого океана.
Рори сошел в Блэквуде вскоре после полудня и разыскал гостиницу. Небольшой, единственный в безбрежных просторах Северного Онтарио городок казался процветающим; лесопилки, штабеля строевого леса и кипы древесной массы придавали ему облик, характерный для здешних мест. После обеда Рори позвонил начальнику местного отделения управления охоты и рыболовства. Еще до отъезда из Торонто он узнал, что того зовут Алекс Меррей.
По телефону ответил живой мужской голос:
— Меррей слушает.
Рори представился.
— Так, так, — перебил его Меррей. — Слышал, что вы едете сюда. Хотел бы встретиться с вами. Помочь кое в чем для начала. Правда, я тут должен пойти еще по одному делу, но в пять вернусь. Заходите в пять, так? Спросите у первого встречного, как пройти к моей конторе, — вам покажут. А я позвоню жене, скажу, что вы будете у нас к обеду.
Ровно в пять Рори сидел за письменным столом напротив Меррея в маленьком, тесно заставленном кабинете на третьем этаже. Алекс Меррей, крупный, румяный, седеющий мужчина, держался с грубоватой сердечностью. На нем была опрятная форма цвета хаки.
— Зовите меня просто Алекс, ладно? — сказал он.
Потом подошел к огромной карте края, висевшей за письменным столом.
— Давайте освежим ваши географические познания, — продолжал он. — Завтра рано утром вы сядете на поезд и отправитесь в Кокрен. Оттуда еще миль двести до южного побережья залива Джемса. В Кокрене пересядете на другой поезд, который доставит вас в Мусони. Ветка действует два раза в неделю. Завтра как раз поезд. Это вот здесь, видите? — Он провел толстым пальцем по карте. — А вот Мусони, конечная станция на побережье. Она и будет вашим отправным пунктом. Мусони вообще что-то вроде отправного пункта для всей канадской восточной Арктики. База. Самолеты, суда миссионеров... все отправляются из Мусони. Ну а у вас что... есть какие-нибудь определенные планы?
Рори покачал головой.
— Ну так вот, — громогласно продолжал Меррей, Рори испугался даже, что люди на улице могут услышать его. — Редко случается, чтобы у нас в Мусони был свой самолет, но сейчас там как раз находится одна наша машина. Реки очистились ото льда всего с неделю назад, так что там могут садиться гидросамолеты, и мы отправили служащего охотничьего ведомства проверить бобровое поголовье и составить индейцам нормы отлова на будущую зиму. Самолет пробудет там недели две. Сможете полетать на нем. Почему бы вам не прошвырнуться вдоль берега? Сделаете, так сказать, общий обзор. С воздуха вы прекрасно сможете разглядеть своих гусей. Выберете местность, где их великое множество, и останетесь там на лето. Тогда уж и займетесь своей основной работой...
— Мне говорили, что я могу рассчитывать на вашу помощь, — сказал Рори, — но чтобы вы дали мне самолет — этого я не ожидал.
— Значит, одобряете, а? — пробасил Меррей. — Я так и думал. Я уже связался по радио с нашим парнем в Мусони — мы обо всем договорились. Завтра вечером он выйдет встречать поезд. Ищите такую же форму, как моя, он самый и будет. А ему я скажу, чтобы высматривал здорового белокурого громилу с облупленным носом — стало быть, вас. Да он и без того выйдет к поезду. В Мусони все выходят к поезду — великое событие! Хотите знать, сколько жителей в Мусони? Тогда сосчитайте, сколько Народу на станции, — они все как есть непременно будут там!
— А где мне столоваться и жить? — спросил Рори.
— У нас там есть контора, с кухней, в задней комнате несколько коек. Но лучше всего поселиться у наших ребят. За Мусони, на побережье, только фактории Компании Гудзонова залива да индейские поселки, но работники факторий и их жены всегда рады-радешеньки повидать человека с белой кожей. У кого-то из них вы сможете остановиться. Они будут так рады вашему обществу — обеспечат вам прямо-таки королевский прием. Ну а теперь, знаете ли, пойдемте-ка лучше ко мне домой и немножечко перекусим. Проголодались? Я — да.
Это был приятный вечер, невзирая на то, что Алекс Меррей говорил почти без умолку. Жена Меррея — Джин, маленькая, невзрачная женщина, была в противоположность мужу молчалива и сдержанна. Она приготовила великолепные бифштексы, а после обеда Рори и Меррей удалились в гостиную с бутылкой шотландского виски.
— Этот завтрашний поезд — просто умора, — объявил Меррей. — Из Кокрена в Мусони. Мы называем его экспресс "Белый медведь". Ходит без всякого расписания, хотя когда-нибудь в конце концов непременно дотянет до места назначения! Ему полагается отбыть в десять тридцать, но это означает только, что он выйдет до полудня. Набирается множество грузов для лесоразработок и тому подобное; к нему обычно прицепляют два пассажирских вагона, один, старый, впереди, за ним другой, чуть получше, но не так чтобы очень. Передний для индейцев, задний для белых, неофициально, так сказать, у нас нет расистских законов...
Не прерывая разговора, он налил себе еще.
— Мы в нашей стране прекрасно обходимся без расистских законов — индейцы знают свое место. Можем дать южанам из Штатов сто очков вперед. С низшими расами надо обращаться круто, но без лишнего шума. Вот именно — без лишнего шума! Чтоб все было шито-крыто, и тогда эти радетели с Великих озер не смогут прицепиться к тебе и вопить о (расовой дискриминации. Без дискриминации не обойтись. Взять хоть наших индейцев: отличные охотники, прекрасно ставят ловушки, но они непроходимо ленивы и глупы и абсолютно не пригодны ни для чего другого...
— Быть может, они только кажутся ленивыми, потому что недоедают, — прервал его Рори. — И уж так ли они в самом деле глупы, мистер Меррей, может, у них просто нет возможности получить образование?
— Говорю вам, они ленивы и глупы. И называйте меня Алексом, ладно? К тому же грязные и вшивые, и поэтому их приходится держать отдельно в поездах и закусочных. Вы их завтра увидите в кокренском поезде. Учтите только, что те, кого вы увидите, уже приобщились к цивилизации, приоделись и все такое, — погодите, пока увидите настоящих индейцев- кри, из лесной глуши, скажем, в Кэйп-Кри. Это в сторону от Мусони. Там они отрезаны от влияния белых и на добрых сто лет отстали от тех индейцев, которых встретишь вдоль железной дороги. Те, что в глуши...
Порой среди них попадаются смышленые люди, — продолжал Меррей, — но это исключения. Вот только что у нас был подобный случай. Девушка из племени кри. Как раз родом из одного поселка на побережье, очень толковая и к тому же прехорошенькая. В газетах было много ее фотографий. Окончила учительский колледж здесь, в Блэквуде, сдала экзамены, получила место в деревенской школе неподалеку от Кокрена — прежняя учительница уволилась там по болезни. Так вот, школьные попечители должны были соображать, что делают. Родители не пожелали, чтобы их детей обучала индианка, и я не стану их упрекать за это. Дошло до принципиальных объяснений, ее заставили уволить, газетчики прослышали об этом и подняли вой: расовые предрассудки, и все такое! Вот я о чем и толкую: пусть знают свое место, и все надо делать без лишнего шума. Тогда б обошлось без всей этой свары. Попечителям надо было просто закрыть школу, а не принимать на работу индианку. Я слышал, будто эта индейская девица едет домой, к своим, в Кэйп-Кри. Там ей и место. Если они хотят приехать и получить образование, чтобы вернуться к своим и работать среди своего народа, прекрасно, и мы должны помогать им. Но мы не потерпим, чтобы они учили наших детей.
Алекс Меррей замолчал, потом сделал солидный глоток.
— Как долго вы намерены пробыть там? — осведомился он, поспешно меняя тему.
— До сентября, должно быть.
— Так вот, как только индейские скво начнут казаться вам столь хорошенькими, что захочется переспать с ними, значит, самое время вернуться к цивилизации! Когда такое происходит, значит, ты уже свихнулся.- Меррей от души расхохотался. - Но эта учительница, признаться, красотка. Очень недурна. Вы, наверно, как-нибудь попадете в Кэйп-Кри, может, увидите ее.
— Вы не помните, как ее зовут?
— Джин! — крикнул Меррей. — Как звали ту индейскую учительшу?
Его жена появилась в дверях гостиной с посудным полотенцем в руках.
— Как ее звали? — спросила она. — Я уже забыла Но, по-моему, было совершенно несправедливо просто взять и уволить ее.
— Ну вот, слыхали? — громко воскликнул Меррей, обращаясь к Рори и мелодраматическим жестом указывая на супругу. — Эти газеты даже ей задурили голову. Теперь понимаете, что я имею в виду, когда говорю: все надо делать тихо?
Засим он обернулся к жене.
— Дорогая моя, — сказал он, — мы же просто не можем допустить, чтобы индейцы учили наших детей. Ну что, вспомнила, как ее зовут?
— У нее прелестное имя, — ответила она тихо, — и это необыкновенно красивая девушка. — Она немного помолчала и потупилась. — Кажется, вспомнила. Кэнайна... Кэнайна Биверскин.
Американский катер береговой охраны "Эри" взмыл на гребне волны и, задрожав, словно живое существо, ухнул в бездну. В ожидании следующей волны старший метеоролог Чак Лейн, держась за край койки, пристегнул себя ремнем. Тяжелый удар обрушился с грохотом на нос корабля. Катер вздрогнул, и Лейн услышал, как над его головой тонны воды перекатились по палубе. Он ждал, не дыша, как ждал уже сотни раз в эту бесконечную, бессонную ночь "Вверх, Эринька, милая, вверх!" Один раз ему показалось, что корабль грохнется сейчас о морское дно и, чего доброго, уйдет еще глубже. Понемногу поднимаясь наверх, словно это стоило ему чудовищных усилий, катер медленно выбрался на гребень новой волны, чтобы вновь повторить свой смертельный номер.
Шторм бушевал уже целые сутки. С рассвета прошло два часа, но день стоял такой серый, тусклый, гнетущий, что, лежа на койке, Чак Лейн спрашивал себя, стоит ли вообще вставать. Пройти по палубе, чтобы попасть в метеорубку, невозможно, так что делать ему было почти нечего Пока он размышлял об этом, сильная килевая качка прекратилась. Бившие в нос корабля громадные волны ослабели, а потом и вовсе улеглись, и поднялась жуткая бортовая качка — судно болталось у подошвы волн. Постепенно удалось славировать, и килевая качка возобновилась, но уже совсем подругому, потому что теперь волны обрушивались на корму. Прежде шли против ветра — сейчас он дул им в спину.
Лейн вскочил с койки и, держась рукой за раскос, чтобы не потерять равновесие, стал одеваться. На море творилось что-то невообразимое. Он поднялся по трапу и отправился на мостик. Для этого ему надо было пройти немного по открытой палубе, и он успел быстренько осмотреться. В воздухе носились клочья пены, со всех сторон вздымались огромные серые волны, растворявшиеся в непроглядном туманном месиве на расстоянии каких-нибудь двух-трех корпусов судна. В какую-то долю секунды перед тем, как налетела следующая волна, Чак с изумлением заметил странное создание, притулившееся за трубой, с подветренной стороны. Мгновение — и он вошел в рубку и захлопнул за собой дверь, спасаясь от водопада брызг.
Как только метеоролог вошел, капитан Ганн обратился к нему:
— А я как раз хотел сообщить вам, мистер Лейн, — сказал он, — что мы собираемся покинуть пост. Норвежец терпит бедствие — снесло руль. Это милях в трехстах отсюда.
Лейн кивнул. И тут оцепеневшие чувства пробудились вновь, и до него дошло, что за существо привалилось там за трубой.
— У нас на борту безбилетник, сэр, — сказал он. — Гусь. Да, точно, клянусь богом, гусь! Самый странный из всех, каких я только видел. У него на щеках здоровенные белые пятна!
Это был не остров, потому что он двигался, и зарывался в воду, и качался на волнах. И не айсберг, не льдина, хотя больше похож на них. Что бы это ни было, оно внушало Белощеку ужас, и ему хотелось улететь отсюда, но крылья ныли от усталости, и он знал, что передышка будет единственным спасением.
Белощек знал, что там, в темноте, что-то есть, задолго до того, как сквозь слепящую пелену брызг перед ним вспыхнули ходовые огни. Он пролетал с подветренной стороны, когда крылья уловили слабое колебание воздуха, которое указывало на какое-то препятствие, изменявшее направление ветра. Белощек тотчас же повернул против ветра, мучительно налегая на крылья, после многочасового полета совершенно онемевши-е от напряжения и усталости. Он попытался снова определить, что это там такое. Напряг все свои силы и опять уловил в хаосе шторма еле ощутимое завихрение воздуха.
Он устремился против ветра, всей мощью обрушивающегося на него, располагая в борьбе лишь силой собственных крыльев, а она была уже на исходе. Скорость ветра превышала ту скорость, на которую был способен Белощек, но он обнаружил, что все-таки может понемногу продвигаться вперед, используя глубокие ложбины между волнами, куда не достигал ветер. Он летел низко, в нескольких футах над водой, устремляясь вперед, как только оказывался в затишье у подошвы волны, взмывая как можно быстрее вверх над каждым терзаемым ветром гребнем и потом снова бросаясь вниз, в следующую укрытую от ветра ложбину.
Завихрение, которое он уловил, то появлялось, то исчезало. Он терял его всякий раз, как проваливался между волнами, и обычно вновь ощущал, поднимаясь, чтобы перемахнуть через гребень волны. И каждый раз чувствовал его отчетливее, чем прежде. Потом услышал его; то был пронзительный вой, совсем не похожий ни на рев ветра, ни на грохот волн. Но, кроме белой стены летучих брызг, ничего не было видно.
Когда показались странные огни и Белощек увидел, что это не похоже ни на одну скалу, ни на один остров из тех, что встречались ему, сомнение охватило его. Но борьба с ветром истощила последние остатки сил, и крылья почти оцепенели от изнеможения. Последним отчаянным усилием он еще несколько минут боролся со шквалом, потом беспомощно рухнул вниз. Он упал на что-то холодное и твердое; но странно — вроде бы льдина, только не такая студеная, и вроде бы камень, только такой ровный и гладкий, каким камень не может быть никогда.
Необычность эта пугала его, хотя он почувствовал блаженное облегчение уже оттого, что мог безжизненно вытянуть по бокам расслабленные крылья. Но отдых был недолог. То, что он отыскал, жутко кренилось и качалось из стороны в сторону, и волны беспрестанно смыкались над ним. Белощек пробыл тут всего лишь несколько секунд, когда навстречу ему стремительно ринулась белая стена ревущей воды, и, чтобы она его не захлестнула, ему снова пришлось подняться в воздух. Едва он поднялся, как ветер подхватил его и понес с такой быстротой, что Белощек чуть не потерял в белом тумане этот странный плавучий остров; не сразу он сумел повернуть назад и устремиться к нему. И опять боль вонзилась в усталые грудные мышцы, и опять, когда уже последние силы покидали его, он опустился на тот остров.
Так повторялось множество раз в эту темную, непогожую ночь. И, опускаясь на корабль, Белощек всякий раз успевал урвать для отдыха всего лишь несколько мгновений, пока новая волна не сгоняла его.
Начало светать, и тьма сменилась бледным серым светом, просачивавшимся сквозь нависшую над океаном клубящуюся завесу брызг. Тогда-то Белощек и обнаружил укрытие с подветренной стороны трубы, где ни вода, ни ветер не могли настигнуть его и где он смог наконец дать покой своим истерзанным крыльям. Там его часа через два и увидал старший метеоролог Чак Лейн.
Ветер, почти не ослабевая, свирепствовал весь день и всю ночь. Белощек немного отдохнул, но боль усталости сменилась острыми муками голода, попросту переместилась из одной части изможденного тела в другую.
На следующий день ветер постепенно утих, белая пена исчезла и под темным, низким, затянутым тяжелыми тучами небом открылся горизонт. Корабль все еще отчаянно качало, но волны уже были не так круты и к полудню лишь изредка перехлестывали через борт. Корабль пробудился к жизни. Показались люди и деловито засновали по палубе: никогда еще Белощек не видел людей так близко. Он питал к ним инстинктивное недоверие и страх и, взлетев на площадку у верхушки мачты, неуклюже примостился там, хотя и непрочно, и сидел, испуганный доносившимися снизу голосами и теми вензелями, которые отчаянно описывала в небе мачта.
День тянулся нескончаемо долго. Муки голода улеглись, и Белощека сковала томительная усталость. Когда окончательно прояснилось, вокруг корабля появились новые птицы. Это были крупные птицы с огромными крыльями: буревестники и глупыши, которым ураган не мог причинить никакого вреда: птицы эти созданы для жизни в открытом море, вдали от спасительных убежищ земли. Они добывают корм в скоплениях крошечных морских животных, которые составляют планктон, это сокровище пастбищ, раскинувшихся на поверхности океана. Без малейших Усилий парят они на распростертых крыльях, держась в воздухе не силой собственных мышц, а силой восходящих воздушных течений, образованных кривизною волн, и если море бушует и на воду нельзя опуститься, то способны даже вздремнуть во время полета и могут летать так без сна и передышки много дней.
Наблюдая за ними, Белощек понимал, что как морская птица он вряд ли может с ними тягаться. Он летел мощно и быстро, но на это уходило много энергии — Белощек не умел парить, подобно им. А чтобы кормиться, ему нужны были отмели и мелководья, где росла морская трава, или прибрежные луга. В общем-то морская птица, он был неумолимо привязан к суше, но где лежала она — не имел представления. Между тем испытания и лишения последних трех дней, проведенных без пищи, начали подтачивать его силы.
В этот третий день Белощек наконец поел. Он видел, как два матроса направлялись с баком к поручням и выбрасывали его содержимое в море, но почти не обращал на них внимания, пока не заметил, как накинулись на плывущие за кормой отбросы буревестники и глупыши. Тогда Белощек догадался, что это корм. Покинув свой качающийся насест у верхушки мачты, он бесстрашно ринулся в клубок дерущихся морских птиц, расшвыривая их и забивая огромными крыльями, пока не прогнал прочь. С жадностью набросился он на еду. Он понятия не имел, что ест, знал только, что это какая-то растительная пища и что она заполняет гложущую пустоту внутри. Но то была странная, не приносившая насыщения пища, и она не понравилась ему.
Подобно многим другим морским птицам, Белощек узнал теперь, что удивительный плавучий остров, влекущий с собой людей, время от времени извергает из себя пищу. Этот урок странным образом отразился на дальнейшей судьбе Белощека. А поскольку по воле природы, которая не знает иных пределов, кроме пределов самой жизни, все сущее связано между собой незримыми узами, эта обособленная от всего и такая непримечательная история посреди Атлантического океана непременно должна была повлиять на судьбы других существ. Одна из них — судьба молодого парня, мчавшегося в ту ночь в поезде на север Канады, в двух тысячах миль отсюда. Другая судьба, на которой этот случай тоже оставил свое клеймо, — жизнь девушки, с которой еще не встретился этот парень. Ибо, как сказал великий поэт Джон Донн, "нет человека, который был бы как Остров, сам по себе". И, изменяясь, одна жизнь неизбежно задевает и меняет другую.
Море успокоилось, и Белощек не вернулся больше на корабль. Однако он не решался совсем потерять его из виду — единственный знакомый ему ориентир в чужом, неведомом мире — и всю ночь держался невдалеке от кормы, то и дело взлетая, чтобы нагнать удаляющиеся огни идущего на запад корабля Наступил рассвет, и Белощека вновь потянуло к летним лугам, где он отыщет сородичей. Но его обычно непогрешимое чувство ориентации во времени и пространстве было безнадежно расстроено штормом. Его неодолимо тянуло в полет, но, куда лететь, он не знал.
Пытаясь по приметам определить местонахождение суши, он стал следить за другими морскими птицами. Он знал, что все еще находится далеко в открытом море, за пределами полосы прибрежного мелководья глубиной до шестисот футов — там исчезают такие океанические птицы, как буревестники и глупыши, которых сменяют привязанные к земле олуши и чайки. Но их пока что не было видно, и он заключил, что до суши еще пять-шесть часов лету, а то и больше.
Он знал также, что буревестники и глупыши, которые находятся в эту пору в открытом море, безусловно, холостяки, и, так как у них нет никакой связи с сушей, их передвижения ничего не могут ему подсказать. Но едва забрезжил рассвет, появились другие морские птицы, поменьше, черные с белым хвостом. Это были тайфунники. Белощек знал, что у многих из них где-то на суше остались гнезда, в которых лежали яйца. Ему были хорошо известны их повадки в пору гнездования, потому что тайфунники начали гнездиться еще до его отлета с Гебрид. Они устраивают гнезда в норах на поросшем травой берегу, и пока одна из птиц кормится за сотни миль в открытом море, другая остается в гнезде на несколько дней. Через четыре-пять дней, сытая и раскормленная, она возвращается с моря к гнезду, принимая на себя все обязанности по высиживанию птенцов, чтобы ее оголодавшая подруга могла полететь в море и подкормиться.
Впрочем, многие тайфунники тоже были холостяками, но отличить их было легко — они бесцельно шныряли, описывая нескончаемые круги, им явно некуда было спешить. Среди них сразу же выделялись семейные птицы, заброшенные сюда бурей и теперь возвращавшиеся на сушу, — они летели быстро и прямо, придерживаясь строгого курса. И курс, которым они летели, пролегал на запад, прочь от розово-красной мозаики восходящего солнца.
Целый час наблюдал Белощек за ними, пока окончательно в том не убедился, тогда он поднялся в воздух и тоже полетел на запад. Плавучий остров, которому он был обязан своим спасением, медленно таял на вспыхнувшем красными искрами утреннем горизонте.
Белощек беспрерывно летел все вперед и вперед, не отдыхая до позднего вечера. Потом голод снова начал подтачивать его силы, и, чтобы передохнуть и вернуть утомленным крыльям энергию, необходимую для продолжения полета, он временами опускался на воду. Ночью он с передышками продолжал полет, держа курс на запад сначала по отсветам заката, а когда они погасли, по слабым сполохам северного сияния. Наступил рассвет, заливший все красным мерцающим светом, и Белощек увидел, что он все еще летит над открытым морем, все еще не достиг прибрежного мелководья; до земли, вероятно, оставался целый день лету. Изнеможение и голод причиняли мучительную боль, которая пронзала не только мышцы груди и крыльев, но и все тело.
Теперь он проводил в отдыхе столько же времени, как и в полете, но к полудню уловил долгожданные перемены. Сперва он заметил, что вода в океане стала чуточку менее соленой — это таяли прибрежные льды и реки несли свои пресные воды. Да и цветом вода стала позеленее — значит, в ней было больше планктона. Теперь уж он наверняка пролетал над континентальным шельфом и совершенно уверился в этом, когда вместо буревестников и глупышей ему целый час встречались одни только чайки. Потом он увидел впереди "ледяное мерцание", легкую желтоватую дымку на горизонте, солнечный свет, отраженный ледяными полями, простиравшимися там, куда не проникал его взор. Все эти приметы говорили, что берег близко. Может, земля еще лежала в двухстах милях — пяти часах лету — отсюда, но она уже обещающе маячила вдали, и Белощек, почувствовав прилив новых сил, устремился вперед.
Он пролетал над мелкими, похожими на оладьи подтаявшими льдинами, с треском и хлюпаньем поднимавшимися и опускавшимися вместе с волнами. Постепенно лед утолщался, пака не превратился в толстый белый шероховатый покров, сплошь застилавший море. Старый, перенесенный арктическими течениями лед. Многократные таяния и замерзания вымыли из него соль, и Белощек знал, что в проталинах должна быть пресная вода. Уже пять дней он пил лишь соленую воду, и ему отчаянно хотелось пресной. Завидев первый сверкающий лоскуток проталины, он опустился и стал торопливо пить. Прохладная, чистая свежесть воды мягко разливалась по его пересохшему, просоленному горлу. Освеженный, полный нетерпеливых надежд, он полетел вперед.
Но земля, которую он увидел под вечер, немного обещала ему. На Гебридах, которые он покинул пять дней назад, уже стояла весна и все тронулось в рост и покрылось пышной зеленью. Здесь перед ним лежал пустынный, безжизненный берег, низкий и каменистый, все еще погребенный под снегом, из которого торчали жалкие, тощие кусты, точно призраки других времен, когда здесь еще теплилась жизнь. Тут не было колышущихся под волнами зарослей морской травы, не было богатого махэйра, где он кормился, тут вообще не было ни травинки. Только крошечные пузатые почки на торчавших из снега кустах, и Белощек жадно набросился на них, набивая ими живот, но они не приносили насыщения, и голод томил по-прежнему.
На этом унылом, зимнем берегу не было птичьих гнездовий. Видно, в темноте он сбился с курса, которого держались летевшие на запад тайфунники, и его занесло, наверное, на многие сотни миль к северу от их гнездовий, достигнуть которых он непременно хотел.
Когда снова стемнело, он полетел к морю и провел ночь на льду, потому что свободной ото льда воды не было видно. Вновь его одолело чувство одиночества, еще усиленное негостеприимностью мест, в которые он попал. И он понял тогда, что это было совсем иное чувство, непохожее на то, что он испытывал прежде, не просто тоска по сородичам, но по той одной, что где-то ждет его и станет его подругой. Ибо, пока он слабел, истощая силы в единоборстве с Атлантикой, внутри его зрело и крепло стремление к спариванию. Слабое, проснувшееся с запозданием на Гебридах, оно превратилось во всепоглощающее чувство, которое охватило его целиком, требуя немедленного утоления.
Рори провел вечер с Алексом Мерреем и, выехав из Блэквуда в самую рань, около десяти прибыл в Кокрен. Блэквудский поезд проследовал дальше, а Рори отправился искать состав, который доставит его в Му-сони. На одном из путей у привокзальной платформы стояло два облезлых вагона, но никаких других признаков поезда не было видно. Оба вагона были старые, с облупившейся краской, притом передний заметно превосходил по возрасту своего собрата.
На узеньком перроне толпились люди, белые и индейцы, примерно поровну и тех и других. Толпа резко разделялась на две отдельные группы: индейцы в одном конце, белые в другом. Белые, по большей части лесорубы или старатели, были в огромных сапогах, шерстяных клетчатых куртках и джинсах, заправленных в голенища.
Сгрудившиеся на своем конце индейцы помалкивали, а если говорили, то тихо, вполголоса. Одеты они были куда беднее белых: на многих красовались видавшие виды, затасканные низкие фетровые шляпы, и вместо дорогой кожаной обуви они носили резиновые сапоги. Почти все индианки были в цветастых головных платках, ярко выделявшихся в серой, убогой толпе.
В пол-одиннадцатого, когда поезд по расписанию должен отправляться, на путях по-прежнему стояли все те же два вагона, но люди с надеждой потянулись к вагонам. Потом появился тепловозик, выглядевший по сравнению со всем остальным удивительно, почти неуместно современным, и деловито засновал. Время от времени он пригонял то пустую платформу, то товарный вагон, которые прицепляли к двум пассажирским. Первым к составу прицепили багажный вагон. Рори подождал, пока погрузят его багаж, потом подхватил саквояжик и забрался в задний вагон.
Отделенная перегородкой передняя треть вагона была оборудована под буфет с длинной стойкой и высокими табуретами. Другая часть уже начала заполняться народом. Там были жесткие, обитые кожей сиденья с деревянными подлокотниками; пол, многие годы имевший дело с коваными башмаками лесорубов, изрисовывали царапины и щербины. С потолка свисали допотопные газовые лампы под матовыми абажурами.
Рори сел на свободное место. Время от времени вагон сильно встряхивало — это ворчун тепловоз прицеплял в голове состава очередной товарный вагон. Рори задремал. Немного погодя его разбудил такой неимоверный толчок, от которого чуть не сорвало с потолка лампы. Экспресс "Белый медведь" тронулся. Рори взглянул на часы: опоздание на двадцать минут.
Час спустя Рори решил взглянуть, что творится в переднем вагоне. Миновав буфетную стойку, он вошел в другой вагон и, сделав два-три шага, остановился. В его вагоне сидели только белые, а здесь почти исключительно индейцы, среди которых затесалось несколько белых лесорубов. Разговор шел вполголоса, большей частью на незнакомом Рори языке, и он решил, что это и есть наречие индейцев кри. Разговор доносился главным образом из передней половины вагона, где собрались мужчины. Индианки теснились на задней половине, где остановился Рори. Они молчали, угрюмо глядя в окно; среди них было много толстых женщин с круглыми, сутулыми плечами, морщинистыми лицами и нечесаными волосами. Те, что помоложе, даже три или четыре совсем молоденькие девушки, выглядели так же непривлекательно: все были одинаково круглолицы, узкоглазы и широконосы.
Некоторые из мужчин потягивали пиво, закусывая холодными бобами или лососиной, которую они выгребали ложкой прямо из банки. Сидевшая неподалеку от Рори старуха невозмутимо посасывала трубку.
Рори стоял чуть в сторонке и теперь обернулся и отвел взгляд назад — его заинтересовали две скамьи, стоявшие у него за спиной. На одной скамье сидела молодая мать с грудным младенцем на руках, она нежно баюкала его, тихо напевая на своем наречии. На другой, самой последней скамье вагона сидела девушка. Голова ее была опущена и слегка склонилась вперед, так что Рори почти не видел ее лица, скрытого черными прядями свободно падавших волос, очень длинных, гораздо ниже плеч, слегка подвитых на концах. Над ушами они были стянуты серебряными заколками, но дальше свободно рассыпались вокруг лица. Они отливали мягким блеском и в своем естественном состоянии, не избалованные уходом, выглядели очень привлекательно.
У нее была очень смуглая, темнее, чем у многих других индианок, кожа, зато глаже и нежней. Вместо серого, бесформенного, заменявшего пальто вязаного балахона, как у всех других женщин в вагоне, на ней был плотно облегающий синий джемпер с высоким воротом Хоть Рори не видел книгу у нее на коленях, но по движению глаз догадался, что она читает.
Мгновение он был в замешательстве. Она была такой же индианкой, как все, и все же совершенно иной, в каком-то смысле даже более индианкой, чем они: бронзовая кожа и черные как смоль волосы — и все-таки она была необыкновенно хороша.
Место по другую сторону прохода было свободно. Рори отступил на шаг и присел. Она даже не подняла глаз от книги. Теперь он мог разглядеть ее в профиль — и усомнился, действительно ли она так хороша, как показалось сначала. Может, обманул контраст с другими женщинами в вагоне. Потом она обернулась и две или три секунды смотрела ему прямо в лицо. Когда она подняла голову, ее волосы откинулись назад. У нее были большие темные глаза, длинные черные ресницы, казавшиеся еще чернее от соседства с белками. В глазах почти не чувствовалось монгольской раскосости, хоть они сильно суживались и слегка приподнимались к вискам. Теперь, увидев глаза и все ее лицо, Рори больше не сомневался — она была красива. Очень красива. Это была экзотическая, непривычная красота. Она рождается тогда, когда свойственные той или иной расе черты, которые обычно кажутся некрасивыми людям иной расы, изменившись и соединившись неведомым образом, претворяются в совершенно индивидуальный образец красоты, самобытный и неповторимый. Девушка явно не гналась за ней — красота просто была ее свойством, которого не могли изменить ни чрезмерный уход, ни небрежение.
Теперь Рори разглядел, что в руках у нее книжка, по виду смахивающая на дешевый любовный роман, какими торгуют в любом киоске, но не мог того сказать наверняка, потому что обложка пряталась в складках ее синей клетчатой юбки.
Она подняла голову, взглянула в окно и чуть подвинулась на скамейке, приподняв книжку. На миг показалась обложка. Рори уставился на нее, не веря своим глазам; она лишь мелькнула, но он все равно тотчас узнал знакомый рисунок — у него самого была такая же книжка. Девушка читала "Человек в современном мире" Джулиана Хаксли, сборник научных эссе, занятных и даже увлекательных, но отнюдь не принадлежавших к разряду легкого чтения.
Теперь Рори вообще не знал, что и думать. Вот тут, в этом жалком вагоне, битком набитом грубыми, неотесанными туземцами, где стоит запах давно не мытых тел, сидит одна-одинешенька красивая девушка, такая же индианка, как и все остальные, и читает эссе Джулиана Хаксли! Им овладело отчаянное любопытство. Он сразу же вспомнил о матери, которая в убогой, топившейся по-черному каменной лачуге на Барре играла Мендельсона и читала "Спектэйтор".
Может, попытаться заговорить с ней? Он знал, что должен это сделать. Все еще в нерешительности, он вновь взглянул на нее. Она продолжала читать. В былые времена он без труда нашел бы нужный подход, но давно уж не упражнялся по этой части, и от нахальной мальчишеской удали не осталось и следа. Ему ничего не приходило в голову, и он не знал, как подступиться к ней.
И тут необъяснимым образом он понял, кто она такая, удивляясь, как не догадался раньше. Это могла быть только она, Кэнайна Биверскин, та самая учительница, из-за которой разгорелся весь сыр-бор и которую выгнали за то, что она индианка.
Ждать дольше было бессмысленно. Рори порывисто поднялся, перешел через проход и сел рядом с ней. Она в испуге подняла глаза. От резкого поворота головы мерцающие черные волосы затрепетали.
— Я никогда еще не бывал в Мусони, — заговорил он, внезапно обретая спокойствие и уверенность — как-никак начало было положено. — Есть там гостиница, где можно остановиться?
Ему было где остановиться, но вопрос прозвучал вполне естественно.
— Настоящей гостиницы нет, - ответила она, - разве что пансион-другой.
Она изъяснялась по-английски в совершенстве, без какого бы то ни было акцента, но ограничилась этим сообщением. Какое-то мгновение лицо ее казалось плоской, непроницаемой, лишенной всякого выражения маской, затем приняло суровый вид, она чуть наморщила лоб, и Рори почти явственно послышалось:
"Итак, если это все, что вы хотели узнать, возвращайтесь лучше на свое место".
— А есть там на вокзале такси? — осведомился он. — У меня куча багажа.
Она улыбнулась. Блеснули белки ее глаз, оттененные темными ресницами и смуглой кожей.
— В Мусони нет никаких такси, — терпеливо объяснила она. — Там вообще нет машин, кроме "пикапа",который подают к поезду.
Лицо ее вновь приняло суровое выражение, и она не проронила больше ни слова, склонила голову и углубилась в чтение. Рори не привык к тому, чтобы девушки так откровенно пренебрегали им, и сделал новый заход.
— Джулиан Хаксли — отличный популяризатор, но порой его трудно читать, не так ли?
Она быстро взглянула на него.
— Его всегда трудно читать, но зато столько пищи для размышлений.
— Обратите внимание на последнее эссе — об истолковании войны с биологической точки зрения. По-моему, оно называется "Война как биологический феномен".
Даже не пытаясь этого скрыть, она с головы до пят смерила его внимательным ледяным взглядом. Рори стало не по себе. Потом она напрямик спросила:
— Кто вы такой?
— Конечно, я не такого ранга, как Джулиан Хаксли, — ответил он, — но я биолог. Родом с Барры, с Внешних Гебрид. Несколько лет плавал матросом, главным образом в Северной Атлантике, потом еще немножко подучился в Глазго, приехал в Торонтский университет и занимаюсь благословенной биологией. А теперь вот направляюсь к заливу Джемса, изучать канадских гусей по заданию федерального правительства. Меня зовут Рори Макдональд. Ну а вы кто?
Ему показалось, что лицо ее неуловимо прояснилось и у самых уголков рта на мгновение сверкнули на бронзовой коже две обворожительные ямочки. Затем ее лицо вновь превратилось в холодную, бесстрастную маску.
— Я никто. Хуже, чем никто, — ответила она. — Я учительница. Но кое-кто из ваших предпочел закрыть школу, чем оставить меня там.
— Я знаю, — спокойно сказал Рори, — и мне жаль, что так случилось.
— Знаете?
— Я догадался. Вы Кэнайна Биверскин?
— Да, это так. Я теперь знаменитость, вернее, пресловутая особа, разве нет?
— У вас такой вид, что вы могли бы стать "мисс Канада" или "мисс Америка", — сказал он. — Я понимаю, вам больно и горько. Только, надеюсь, вы не считаете, что ваши неприятности типичны для отношения всех белых к индейцам?
— Они куда типичней, чем вы, вероятно, полагаете.
— Так что вы теперь собираетесь делать? — спросил он.
— Возвращаюсь назад.
Рори подождал, не выскажется ли она несколько определенней, но она молчала.
— Возвращаетесь? Куда? И что вы будете делать?
— Возвращаюсь домой, в Кэйп-Кри. А что буду делать, не знаю. Разве что снова стану добропорядочной кри. Может быть, устрою маленькую школу, буду учить ребят... Там у нас нет государственной школы, и мало кто учился хотя бы читать по-английски.
Рори кивнул.
— Я убежден, что вы много можете сделать для ваших людей, помочь им
изменить и улучшить свою жизнь.
Она испытующе взглянула на него.
— Их жизнь нуждается в улучшениях... и немедленно, — сказала она, — если вы имеете в виду такие вещи, как питание и медицинское обслуживание. Но если вы хотите сказать, что они должны перенять ваш образ жизни, то это приведет к страданиям и утратам. Это гордые люди, у них своя культура, свои традиции, столь же давние, как традиции вашего народа. И я не считаю, что они должны изменяться...
Рори внимательно изучал ее. Теперь она начала раскрываться. Говорила она негромко, но быстро и порывисто.
— Я сама сделала эту ошибку, - продолжала она. - Пробовала измениться, перейти на вашу сторону. Ну и что? Возвращаюсь назад. Ваши люди прогнали меня.
— Разве вам не хочется возвращаться домой?
Она неподвижно смотрела в окно, не отвечая ни слова.
— Стало быть, не хотите, не так ли? — повторил он.
— Да, не хочу, потому что я больше не гожусь для их жизни. Я ведь выросла в вашем мире, там прошла вся моя жизнь. А теперь меня выбросило на мель посреди этих двух миров, и я никогда не смогу понастоящему принадлежать ни тому, ни другому. Я ничто. С ними произойдет то же самое, если они попробуют измениться.
Рори был очарован. Она по-прежнему, не отрываясь, смотрела в окно, и он видел только ее затылок с черными как смоль волосами. Он взглянул на захлопнутую книгу, лежавшую у нее на коленях. Его терзали тысячи вопросов, требуя ответа.
— Где вы выросли? Как получилось, что девочка из семьи зверолова-кри с берегов залива Джемса сидит тут и читает, что пишет Джулиан Хаксли о евгенике и дарвинизме, и...?
— Все это уже позади. Я постараюсь забыть об этом. Мне будет труднее забыть, если все время об этом болтать.
В ее голосе уже не было прежней мягкости, он звучал сурово и жестко.
— А вы не боитесь, что вам будет ужасно одиноко, когда вы останетесь в этих дебрях, отрезанная от всего мира, бок о бок с людьми, которые, вероятно, читают одни только комиксы?
— Они не читают комиксов. Они не умеют читать. А я и так всю жизнь была одинока.
Рори пожал плечами и улыбнулся. Она вновь посмотрела ему прямо в лицо, но не ответила на его улыбку.
— Ну ладно, — сказал он. — Пойдемте подкрепимся немножко. Можно мне вас пригласить?
— Нет, спасибо. Мне не хочется.
— Знаете, время ленча давно прошло. Еще два часа назад.
— Нет! Я не хочу! — она произнесла это громко, и в ее голосе прозвучала резкая, почти истерическая нотка. Глаза ее сузились и гневно сверкнули, потом она раскрыла книгу и вновь углубилась в чтение. Рори понял, что она считает разговор оконченным.
— Очень сожалею... мисс Биверскин, — сказал он и не спеша поднялся. — Быть может, мы встретимся как-нибудь.
Она быстро подняла голову, кивнула и сказала:
— Может быть.
Рори напрасно надеялся, что она улыбнется.
Он пошел в буфет, взял стакан молока и сандвич с омлетом. Неужели в здешних краях такое уж прегрешение пригласить девушку на ленч? Она так разъярилась, будто он предложил чуть ли не переспать с ним в Мусони сразу по приезде. Он недоумевал, чем вызвана вся ее горечь. И еще он думал, встречал ли он когда-нибудь человека, о котором захотелось бы знать столько, сколько о ней.
Раскачиваясь из стороны в сторону, поезд мчался теперь по плоской болотистой равнине, тянувшейся вдоль берега и незаметно спускавшейся к заливу Джемса. Отсюда начинались бескрайние топи, раскинувшиеся в северной части провинции Онтарио на сотни тысяч квадратных миль. Это и привело сюда Рори — огромная сеть здешних озер и поросших мхом болот служит местом гнездовья для несметных тысяч канадских гусей. Скопляющаяся на поверхности влага очень медленно уходит в почву, и громадные участки так пропитались гнилой стоячей водой, что здесь не могут расти никакие деревья. Там, где попадалось хоть малейшее возвышение и почва была посуше, торчали хвойные деревья, но по всей остальной низине встречались лишь редкие островки чахлых лиственниц, рассеченные загогулинами хлюпающих сфагновых болот. День выдался теплый, но по мере того, как поезд катился все дальше на север, все заметнее становилось, что весна и зима еще боролись за власть над пробуждающейся землей. На болотах едва начала пробиваться первая зелень. Реки очистились ото льда, но на прудах и озерах, где не было течения, которое бы взломало его, серый, потрескавшийся лед упрямо противился лучам весеннего солнца.
Проглотив сандвич, Рори вернулся на свое давнишнее место. Теперь не стоит спешить, но, когда они прибудут в Мусони, он снова отыщет Кэнайну Биверскин и предложит поднести ее вещи.
Кэнайна Биверскин уткнулась в книгу, лежавшую у нее на коленях, но буквы расплывались перед глазами. Она проголодалась, но теперь, после того, как сказала молодому биологу, что не хочет есть, не могла пойти и купить себе сандвич. Она не хотела снова встретиться с Рори. Он и так задал ей слишком много вопросов, а она разболталась.
Решение вернуться на берег залива Джемса и начать все сначала далось ей нелегко, досталось мучительно и трудно, и дороги назад не было. Путь, по которому предстояло идти, ясно вырисовывался перед ней, но теперь этот Рори Макдональд — такой красивый, такой логичный, такой всепонимающий — внезапно возник перед ней, будто неожиданный обвал преградил ей дорогу.
То немногое, что он рассказал о себе, неприятно напоминало ей собственную ее историю — судьбу души, задыхавшейся в бесплодной, чуждой умственным интересам среде и восставшей против нее, с той только разницей, которая сразу бросалась в глаза и одна лишь имела значение: Рори Макдональд выиграл свою битву, а она проиграла.
Больше всего она страшилась встретиться с Рори в Кэйп-Кри именно этим летом, в тяжелые, изнурительные месяцы, когда ей придется вновь приноравливаться к примитивному существованию соплеменников. Рори Макдональд будет резко выделяться среди ее земляков, потому что в Кэйп-Кри ценность мужчины измеряется только тем, сколько бобров изловил ты за зиму. Он же будет слишком красноречивым посланником того мира, о котором ей надо позабыть навсегда.
Она вновь глянула на книжку, лежавшую на коленях. Уж если собираешься покинуть тот мир, чего ломать голову над его проблемами. Кэнайна не находила ответа. Ум ее метался в смятении. Она с раздражением швырнула книгу на пустую скамейку напротив. Вот тебе, подумала она, прощай, отныне она станет мускек-овак, одной из болотных кри, и все. Это название значило "Те, Что с Болота", и она давно уже не называла себя так.
Кэнайна Биверскин завершила полный круг и вновь оказалась на том самом месте, где начала семнадцать лет тому назад. Она ехала тем же поездом, только в противоположном направлении, и, хотя ей тогда было всего четыре года, подробности той поездки с пугающей четкостью всплыли в ее памяти: вспомнилась добрая женщина с белой наколкой на волосах, в белом платье и с белой кожей, говорившая на непонятном языке; вспомнился Паюксис, ее маленький грязно-бурый плюшевый мишка с одной только передней лапой, вспомнилась хрупкая, испуганная девочка из племени кри, скорчившаяся под одеялом на вагонной скамейке и харкавшая кровью, — в ее впалую грудь вонзилась острым кинжалом боль. Теперь, семнадцать лет спустя, та чахоточная девчушка казалась ей совершенно чужой, и Кэнайне с трудом верилось, что то была она сама.
От предшествовавших той поездке времен память сохранила только два случая. Первый — собрание в крохотной церковке в Кэйп-Кри, когда миссионер раздавал им игрушки и сказал, что белые детки послали их потому, что любят своих маленьких братиков и сестричек из племени мускек-овак. Кэнайне тогда еще не было четырех лет, но она ясно помнила высокого, стройного, седовласого миссионера и как он стоял в церкви у всех на виду, вызывал поодиночке всех ребят и совал каждому в руку игрушку из большого фанерного ящика. Кэнайну вызвали одной из последних, и она все боялась, как бы он не забыл про нее. Когда наконец прозвучало ее имя, игрушек осталось совсем мало. Трепеща, она вышла вперед. Миссионер наклонился и, казалось, целую вечность рылся в огромном ящике, пока наконец разогнул спину и протянул Кэнайне плюшевого мишку. Она прижала мишку к груди, беспредельно счастливая, потому что это была ее первая игрушка.
Белые дети, наверное, очень добрые, подумала она, раз они подарили свои игрушки детям мускек-оваков. Она долго не замечала, что плюшевый мишка был ужасно грязный, что его шкура лопнула во многих местах и оттуда торчала белая вата и что у него осталась только одна передняя лапа. Но, когда она наконец заметила это, она нисколько не огорчилась, потому что успела уже полюбить его так крепко, как свою маму. Она окрестила его Паюксиспитонзис, что на языке кри означает Однорукий Малыш, но вскоре стала для краткости называть его просто Паюксисом, то есть Малышом.
Кэнайна смутно припомнила, что уже тогда ее мучил кашель.
Ее вторым воспоминанием было воспоминание о белом корабле, который в одно прохладное июльское утро привез в Кэйп-Кри доктора и медсестру, — тогда ей уже исполнилось четыре года.
— Корабль! Корабль!
Этот клич раздался, когда корабль едва заметным серебристым пятнышком показался на горизонте и дети, возбужденно сопя, побежали по берегу встречать его. Кэнайна тоже пустилась со всех ног, несмотря на жгучую боль в груди. Корабль подошел поближе, пыхтя, поднялся вверх по устью реки Киставани и подошел к причалу Кэйп-Кри; на берегу в полном молчании, сгорая от любопытства, столпилось все индейское население поселка, примерно четыреста человек. На борт поднялся миссионер в долгополой, черной, развевающейся на ветру сутане, и вскоре он появился в узких дверях каюты вместе с врачом и сестрой и обратился к индейцам с речью на их родном языке.
Правительство, сказал он, прислало сюда доктора и сестру, чтобы они всех осмотрели и вылечили больных. Многих из вас мучает кашель и боли в груди; это очень дурная болезнь, сказал он, болезнь белых людей, против которой люди мускек-овак беззащитны, потому что тела их не привыкли к болезням белого человека. Она уже многих убила, и белый доктор и медсестра приехали, чтобы никто из них больше не помер. Некоторым из них, тяжело больным, которые харкают кровью, придется поехать далеко на юг, в государственную больницу, там есть очень сильные лекарства. А когда болезнь пройдет, правительство привезет вас назад, и вы вернетесь к своим семьям.
Миссионер повернулся к врачу, быстро переговорил с ним и сказал на кри:
— Доктор сегодня же поставит больничную палатку и после полудня начнет осмотр. Доктор хочет сначала осмотреть самых больных детей, которые харкают кровью.
Кэнайна вернулась с отцом и матерью в крытый рваной парусиной и лосиными шкурами вигвам. У нее не было ни сестер, ни братьев, но лишь много лет спустя она узнала почему: девять из десяти младенцев племени кри погибали от недоедания и чахотки. Она еще не знала тогда, что была шестым ребенком в семье, но никто из ее братьев и сестер не дожил до четырех лет.
Кэнайну обследовали одной из первых. Робко вошла она в больничную палатку, крепко вцепившись в руку матери и делая отчаянные попытки спрятаться за ее широкой черной юбкой. На осмотр ушло всего несколько минут, и врач что-то быстро сказал миссионеру.
— Доктор говорит, что Кэнайне надо ехать в больницу, — сказал миссионер ее матери. — Если она немедленно поедет в больницу, то выздоровеет и вернется домой. Если отложите, будет слишком поздно. Она полетит на самолете. Он будет завтра.
На другой день Кэнайна, скорчившись, сидела в дальнем конце своего вигвама, когда до нее донесся крик:
— Самолет! Самолет летит!
Она услышала, как бегут другие дети, как на реку, напротив причала, опустился самолет, и судорожно прижалась к Паюксису, единственному, что у нее было, если не считать тех одежек, что были на ней. Потом торжественная процессия безмолвно двинулась к самолету.
Врач запретил ей идти самой, и отец нес девочку на руках. На пристани перед самолетом их ожидала сестра в белом халате, а три подружки Кэнайны уже сидели в кабине самолета. Глаза матери оставались сухими, но, когда она поцеловала Кэнайну в щеку, девочка почувствовала, как дрожат ее губы. Отец, отнес девочку в самолет. Следом поднялась сестра и захлопнула дверь.
Взревел мотор, и Кэнайна, увидев в окно, как под ними быстро понеслась прочь зеленая вода, заплакала, а от плача у нее опять начался ужасный приступ кашля. Сестра держала ее руку, и это утешало Кэнайну. Она знала, что будет любить эту женщину, которая всегда ходит в белом халате. Она вновь выглянула в окно: ели внизу превратились теперь в малюсенькие остроносые шишки. Она крепко прижала к себе Паюксиса, единственное, что у нее осталось.
Когда самолет приземлился в Мусони, их там уже ждал грузовик, чтобы отвезти на станцию. Кэнайна знала, что это грузовик, потому что в большом ящике миссионера она видела похожие игрушки и он объяснил детям из племени кри, что такое грузовики, автомобили и поезда и как они двигаются.
Грузовичок сделал два рейса на станцию. Закутанную в одеяло Кэнайну доставили первым рейсом. Ее поразили размеры железнодорожных вагонов. Каждый из них был чуть ли не с лавку Компании Гудзонова залива в Кэйп-Кри, где отец и другие индейцы меняли бобровые шкуры. И она спрашивала себя, как это паровоз может сдвинуть их с места.
На вокзале их встретил индеец. Он говорил на языке кри. Белые, сказал он, оправляют большую и малую нужду не в лесу, а в особо предназначенной для этого комнате, и сестра сейчас поведет их в такую комнату при вокзале. Сестра пошла сперва с Кэнайной и заперла за собой дверь изнутри. Кэнайна почувствовала себя словно в клетке и испугалась, потому что комната была ужасно маленькая и тесная, но тут же забыла об этом, как только сестра открыла кран и оттуда сильной струей хлынула вода. Кэнайна тоже попробовала открыть кран, и у нее это превосходно получилось — вода пошла сильной струей. Потом сестра указала на большую белую посудину на полу, в которой на донышке стояла вода, и Кэнайна сообразила, как ей следует поступить. Сестра показала ей, как отрывать клочки от бумажного рулона на стенке и что с ними делать. Потом нажала на ручку, и вода с шумом хлынула, совсем как на речных порогах, и Кэнайна решила, что сестра сделала что-то не так, должно быть, что-то разбила. Они вымыли руки и вышли, и сестра повела в туалет другого ребенка. Значит, ничего не сломала.
Кэнайна подивилась: ну и чудаки эти белые. Прекрасно иметь такое местечко, думала она, зимой, когда лежит снег, или весной, когда нужно спешить, чтобы комары не искусали твои голые ноги. Но к чему оно сейчас, летом, когда теплынь и почти нет комаров?
Она помнила свой первый обед среди белых. Это было в поезде. Она сидела за столом, покрытым белой скатертью, и еда была чудная и невкусная, потому что за всю свою жизнь она не ела ничего, кроме пресных лепешек, заменявших индейцам хлеб, и еще рыбы, мяса, ягод и чая. На столе лежали диковинные штуки непонятного назначения. Она сразу узнала ножи, хотя они ярко блестели и были совершенно тупые. У матери была огромная вилка, чтобы выуживать мясо из котла, но маленьких вилок и ложек Кэнайна никогда в жизни не видела. Сестра нарезала мясо маленькими кусочками и объяснила, что кусочки эти надо накалывать на вилку и потом уже отправлять в рот. Это было нелегко, вилка все время тыкалась в зубы, и Кэнайна вздрагивала от страха. Когда сестра на мгновение отвернулась, Кэнайна схватила мясо руками и торопливо запихнула в рот целую пригоршню.
Поезд шел долго-долго, и она вспоминала, что провела тогда целую ночь в вагоне, где вместо скамей были спальные места. Они проезжали города, где дома были выше, чем если поставить много елей одну на другую, а на улицах сновало больше машин и грузовиков, чем каноэ в Кэйп-Кри на реке. Когда они прибыли в санаторий, оказалось, что там много других сестер, и Кэнайна впервые в жизни выкупалась в ванне. Она ужасно испугалась, но потом обнаружила, что вода в ванне теплая и приятная. На нее надели длинную белую рубашку, отвели в другую комнату и уложили в постель. Мягкую постель с белоснежной простыней и большой подушкой в головах. Это привело Кэнайну в восторг, ведь у нее никогда не было постели. Она всегда спала на полу на подстилке из пихтовых веток, укрываясь одеялом из кроличьих шкурок. Она положила Паюксиса рядом с собою и заботливо укрыла его простынкой и одеялом, потом украдкой осмотрелась. В комнате были большие окна и, кроме ее кровати, стояло еще две — на них лежали две маленькие индианки.
Время в санатории летело быстро. Постепенно она полюбила салаты и овощи и всякую прочую странную больничную снедь. Но порой ею одолевали беспокойство и тоска по дому — ее тянуло назад, к отцу и матери, в их изодранный, продуваемый всеми ветрами вигвам в Кэйп-Кри. Иногда перед тем, как заснуть, ей чудилось, будто она слышит, как у нее над головой полощется на ветру парусина вигвама, но она тотчас же просыпалась и понимала, что это просто ветер стучится в жалюзи, которыми забраны высокие окна санатория.
Проходили недели, потом месяцы. Кэнайна меньше тосковала по дому и стала считать санаторий, как здесь говорили, "Сан" своим домом. Разлука с родителями была полнейшей — они не умели ни читать, ни писать, и Кэнайна не получала писем. Она все меньше и меньше думала о них, и с каждым днем ей становилось труднее вспоминать, как они выглядят. В конце концов она и вовсе не могла их себе представить.
Кашель прекратился, исчезли и боли в груди. Каждый день к ним в палату приходила библиотекарша и читала что-нибудь вслух ей и другим детям. Кэнайна очень быстро научилась понимать по-английски и вскоре понимала уже все, что ей читали. С нетерпением ожидала она прихода библиотекарши и страстно мечтала сама научиться читать книжки. А потом каждое утро стала приходить учительница заниматься с нею. Прошло немного времени, и Кэнайна научилась читать и писать.
На исходе первого года ей разрешили вставать, но в легких все еще оставались следы процесса, и она должна была задержаться в санатории. Времена года сменяли друг друга. Лето в сверкающей зелени, зима с ее белизной и серыми тенями приходили, и уходили, и вновь приходили, а Кэнайна по-прежнему находилась в санатории, уже не больная, но все еще и не вполне здоровая, так чтобы ее можно было отпустить домой.
Она любила читать и часто помогала библиотекарше. Кэнайна быстро росла, ее тоненькое тельце налилось, лицо округлилось. Иногда одна из сестер заплетала ей длинные черные волосы в косы, приговаривая, что она вырастет прехорошенькой девушкой.
Сперва в санатории было много больных из племени кри, но постепенно число их все уменьшалось, и Кэнайна осталась одна. Сестры объяснили ей, что правительство открыло другие санатории, ближе к заливу Джемса, кри теперь лечатся там. У Кэнайны теперь очень редко бывала возможность поговорить на родном языке, и она постепенно забыла его. Даже маленький Паюксис, истрепанный и лохматый, но все еще горячо любимый, назывался теперь на английский лад, и Кэнайне порой приходилось мучительно вспоминать, как же звали его на языке кри.
Ей исполнилось десять. Она провела в санатории шесть лет и занималась уже по программе пятого класса. Образование, которое она получила, все ее навыки, привычки и вкусы, весь ее кругозор — все было как у белого ребенка. Только кожа осталась прежней.
В начале той, шестой весны, примерно через неделю после очередного просвечивания, Кэнайну вызвали в кабинет врача.
— Мы хотим сообщить тебе добрую весть, — улыбаясь, сказал он. — Последний очажок в твоем больном легком зарубцевался, и теперь ты можешь спокойно отправляться домой. Мы связались с твоими родителями. Они провели всю зиму в лесах, ставили ловушки, но теперь, как нам сообщили, уже возвратились на лето в Кэйп-Кри. Реки еще не вскрывались, и туда ходят самолеты с лыжными шасси.
Кэнайна потупилась. Она не сможет узнать своих родителей, она не сможет разговаривать с ними на их языке.
Она думала о санаторной библиотеке, о школьных занятиях, о мягкой, всегда чистой постели. Воспоминания о Кэйп-Кри давным-давно стерлись, расплылись, она предчувствовала, что ничего прежнего там не узнает.
- Через три-четыре дня прибудет сестра и отвезет тебя на поезде на север, — сказал врач. — Ты рада, что скоро будешь дома?
Кэнайна молча уставилась в пол.
Непрестанный рев моторов засел у нее в ушах. В самолете было еще пятеро: два индейца, экипаж из двух человек и констебль конной полиции. Где-то далеко позади остался Мусони, где медсестра посадила Кэнайну в самолет, предоставив ей одной совершить остаток пути, а где-то впереди, уже совсем близко, находился Кэип-Кри. Кэнайна глядела на причудливо извивавшееся под крылом побережье залива Джемса. Стоял апрель, и на юге, там, где находился санаторий, уже наступила весна, но здесь все было завалено снегом и томилось в когтях зимы.
Внезапно шум моторов ослабел, самолет накренился, и Кэнайну прижало к стенке кабины. Под ними, змеясь и петляя по лесам и болотам, проплывала широкая, покрытая льдом и снегом река, впадавшая в скованную льдом бухту. Южный берег устья округлым мысом вдавался в залив. На поляне, примерно в пяти милях вверх по течению, Кэнайна различила горстку домов и вигвамов.
Насколько хватал глаз простиравшееся за поселком пространство было усеяно бесчисленными замерзшими прудами и озерами, белые пятна которых резко выделялись на темном фоне елового леса. Многие из них разделяли только узкие перешейки.
Самолет приближался к беспорядочной кучке домов на речном берегу. В одном конце стояло три ослепительно белых сборных дома с красными крышами, просвечивавшими сквозь снег. Кэнайна знала, что это лавки и склад Компании Гудзонова залива и дом начальника почты. В другом строении с красной крышей и маленькой прямоугольной башенкой Кэнайна признала церковь, в белом коттедже рядом с церковью жил миссионер. Там стояло еще несколько домов, серых, невзрачных, но почти все остальные жилища были забуревшие от ветхости и прокопченные вигвамы, их крыши вспарывали черные железные печные трубы.
Кэнайна не нуждалась в объяснениях. Она и так знала, что река там, внизу, — это Киставани, что бескрайние просторы этого озерного края, по которым кружила Киставани, с незапамятных времен служат охотничьим угодьем для ее племени, а сам поселок и есть Кэйп-Кри. И теперь, возвращаясь домой, она пребывала в таком же страхе, как в тот далекий день, теперь уже позабытый, шесть лет тому назад, когда уезжала отсюда.
Самолет медленно пролетал над индейским поселком. Рядом с вигвамами Кэнайна разглядела беспорядочно разбросанные поленья, почерневшие котелки и ведра, собак на цепи и нарты. Один из вигвамов был ее домом.
Все сбегались посмотреть, как будет садиться самолет, пробирались, словно муравьи, по протоптанным в снегу тропинкам. Машина села, поскрипывая лыжами по речному льду, и заскользила к берегу. На узкой прибрежной отмели и невысоком песчаном берегу толпились индейцы, возбужденно размахивая руками. Летчик выключил моторы, и машина остановилась прямо перед толпой.
Кто-то открыл дверь, пассажиры стали выходить. На Кэнайну никто не обращал внимания. Когда все сошли, Кэнайна, прижимая к груди Однорукого Малыша, робко выглянула за дверь. Стоявший у лесенки "кавалерист" помог ей спуститься. Она застыла на льду, немая и дрожащая, ничего не видя от слез. "Кавалерист" спросил у нее что-то на ломаном кри.
— Я говорю только по-английски, — сказала Кэнайна.
— Останешься здесь или полетишь дальше? — спросил он по-английски.
— Это ведь Кэйп-Кри, правда?
Констебль утвердительно кивнул.
— Тогда останусь здесь, — сказала она.
От толпы индейцев отделилась крупная женщина в черном платке и по сугробам побежала к Кэнайне. Она была в резиновых сапогах и курила трубку. Потом вынула трубку изо рта и разразилась потоком слов. Кэнайна расслышала свое имя, но больше не разобрала ни слова и в замешательстве стояла безмолвно и неподвижно. Женщина, внезапно остановившись в двух шагах от нее, внимательно поглядела на Кэнайну и вновь сунула трубку в рот.
— Тебя зовут Кэнайна Биверскин, да? — осведомился констебль.
— Да.
— Эта женщина уверяет, что она твоя мать.
Он заговорил с женщиной на ломаном кри. Та не сразу поняла, потом вновь перевела взгляд на Кэнайну, и на ее буром морщинистом лице просияла улыбка — узнала. Трубка выпала у нее изо рта прямо в снег, она бросилась на колени, крепко прижала Кэнайну к себе и опять что-то быстро-быстро залопотала.
Мать подобрала упавшую в снег трубку, подхватила Кэнайну на руки и понесла наверх по береговому откосу. Там она опустила Кэнайну наземь, взяла за руку и повела к вигвамам. Рядом с ними молча шагал низкорослый дюжий мужчина, плосконосый, с широко раздувающимися ноздрями. "Уж не отец ли это?" - спрашивала себя Кэнайна. За ними увязалась стайка шумливых ребятишек. Кэнайна была очень смущена, оказавшись в центре всеобщего внимания.
Вигвамы стояли безо всякого порядка, вразброс, между ними петляли по снегу узкие тропки. Собственно, это были не настоящие вигвамы, а грубо сколоченные сооружения из досок, бревен, листов железа, расплющенных канистр, мешковины и кое-где лосиных шкур. Простейшие из них представляли собой крытые одной только парусиной шесты и имели форму конуса, как у североамериканских индейцев, или же округлую, куполообразную форму эскимосских иглу. Но по большей части это были прямоугольные или квадратные хибары размером с гаражи, какие Кэнайна видела в городе, только гораздо ниже; над дощатыми или выложенными жестью стенами возвышалась островерхая крыша, крытая натянутой на шесты мешковиной. Из каждой крыши торчала ржавая труба. Кэнайна с любопытством разглядывала жилища, они совершенно выветрились у нее из памяти, и ей казалось, будто видит она их впервые.
Мать подвела ее к одному из таких сооружений, похожему на хаотическое нагромождение бревен, досок, мешковины и жести. Кэнайна заметила, что дверь заменяет тоже кусок мешковины. Они вошли в дом, а за ними следом — широконосый мужчина. Теперь Кэнайна не сомневалась: это ее отец. Пол был дощатый; в заднем углу стояла железная кровать, которую Кэнайна мгновенно узнала, на ней валялись кучей вперемежку стеганые одеяла и покрывала из кроличьих шкур, из-под которых вместо пружинной сетки или матраса торчали голые доски. В остальном убогая обстановка лачуги казалась ей совершенно незнакомой. У двери стояла огромная круглая ржавая канистра, от которой тянулась вверх, проходя через матерчатую крышу, железная труба — печка. Канистра лежала боком на плоских камнях, грубо вырезанный из днища и прикрепленный на петлях квадрат заменял дверцу. Для того чтобы готовить, верхнюю часть печки, бывшую некогда круглым боком канистры, расплющили и проделали в ней две круглых неровных дыры, которые закрывались небольшими жестяными крышками. На плите стояли два черных от дыма горшка и сковородка, на полу рядом с печкой лежала груда дров.
Кэнайна с любопытством обвела взглядом комнату, единственную в доме. В ней стоял старый ярко-голубой посудный шкаф, над которым висели полки, заставленные жестяными банками, бутылками, металлическими кружками, коробками спичек, пачками ружейных патронов, свечами; среди них торчала керосиновая лампа. Два грубо сколоченных, самодельных стула и старый деревянный сундук, набитый рыболовными сетями и стальными капканами. На одной из жердей висели две пары лыж, у задней стенки кровати стоял тяжелый дробовик. Вот почти что и все. Кэнайна не увидела здесь ни стола, ни кровати, на которой она будет спать.
Кэнайна села на стул, ее мать и тот человек — на кровать. Последовало долгое, мучительное молчание. Кэнайна украдкой наблюдала за ними, бросая короткие, быстрые взгляды. У матери было доброе, милое, хотя и очень изможденное лицо. Вокруг глаз и уголков рта веером разбегались тонкие морщинки, и оттого казалось, что на нем постоянно играет улыбка; сквозь огрубевшие покровы все еще пробивалась красота, возродившаяся ныне в Кэнайне.
В дверях хибарки столпились ребятишки, которые, пересмеиваясь, с любопытством заглядывали в дом. Наконец мать что-то сказала им, и одна из девочек, постарше и покрупнее других, протиснулась вперед и с робким видом повернулась к Кэнайне.
— Меня зовут Элен Чичикан, — сказала она по-английски. — Я помню, как ты уезжала. Это было давно. Я три года ходила в школу в фактории Мус и научилась там говорить по-английски. Твоя мама хочет знать, почему ты говоришь только по-английски. Почему ты разучилась говорить по-нашему, как другие мускек-оваки?
- Давно не видела никого из рода мускек-овак,вот и разучилась, — ответила Кэнайна. — Я забыла,но скоро снова вспомню.
Элен перевела ответ Кэнайны, мать энергично закивала. Потом Кэнайна спросила:
— Этот человек — мой папа?
Элен кивнула.
— Да, — сказала она, — это Джо Биверскин. Он отличный охотник. А твою маму зовут Дэзи. Этой весной они очень рано вернулись сюда, в Кэйп-Кри, и многие другие семьи тоже, потому что зима была очень трудная. Бобров было очень мало, не было никакой дичи. Люди голодали. Сейчас остались только кролики, больше ничего нет, и все ждут, когда прилетят нискук, когда прилетят гуси.
Теперь Кэнайна внимательней присмотрелась к отцу. Широкоплечий, крепкогрудый, он был чуть не на голову ниже матери, а казался еще ниже. Его штаны вместо ремня были схвачены в поясе потертой, засаленной веревкой. Лицо у него было большое и круглое. И Кэнайна никогда не видела такого широченного я плоского носа. Маленькие, темные, глубоко посаженные глаза безучастно уставились в пустоту. Кэнайна до сих пор не слышала от него ни слова и спрашивала себя: а вдруг он недоволен, что она вернулась домой, в Кэйп-Кри?
Мать стала расспрашивать Кэнайну про лечебницу и про то, как ей жилось там. Элен переводила все вопросы и ответы, и Кэнайна начала узнавать слова родного кри. Через несколько минут отец Кэнайны, по-прежнему не говоря ни слова, поднялся и вышел. Толпа детишек постепенно редела.
Некоторое время спустя Дэзи Биверскин тоже вышла из дому, и Кэнайна видела, как мать, захватив топор, исчезла в соседней рощице. Кэнайна осталась дома и робко разговаривала с Элен Чичикан. Через несколько минут мать возвратилась со свежесрубленными жердями и большой охапкой пихтовых веток. Положив в углу на пол четыре жерди так, что из них получился прямоугольник футов пять на два, она завалила их ветками, получился упругий душистый матрас. Потом взяла с постели стеганое одеяло и подстилку из кроличьего меха и бросила на ветки. Кэнайна поняла, что это ее постель.
Элен Чичикан ушла, сказав на прощанье, что вернется и поможет Кэнайне вновь научиться говорить на кри. Мать Кэнайны бросила несколько поленьев в печку, где тлели головешки, и принялась готовить лепешку. Руки ее были перемазаны смолой, но она не стала их мыть, развязала стоявший у стены большой мешок с мукой и сделала в верхнем слое муки углубление размером в два свои кулака. Влила в углубление кружку воды и стала пальцами размешивать получившуюся массу. Мука впитала воду и загустела, Дэзи добавила щепотку соды прямо из жестянки. Она месила тесто в мешке с мукой, пока не образовался круглый ком, когда он был готов - хоть в печку сажай, — она вытащила его из мешка (обошлась безо всякой посуды), густо смазала сковороду жиром, положила на нее тесто и поставила на плиту.
Она не выпускала изо рта свою маленькую трубочку с изогнутым черешком и расхаживала взад-вперед, шаркая резиновыми сапогами. Большой черный горшок на плите громко забулькал, жестяная крышка запрыгала, выпуская маленькие клубы пара. Когда мать сняла крышку, Кэнайна заглянула туда. В горшке бурлила желтоватая жидкость, и сквозь толстый слой жира торчали кости неразделанной тушки какого-то мелкого зверька, должно быть кролика. Закипела вода и в другом котле, и мать Кэнайны швырнула туда целую горсть чайных листьев. Стола в хибаре не было, и Кэнайна спрашивала себя, на чем они будут есть.
Отец вернулся, что-то буркнул матери и уселся на пол недалеко от печки. Мать сняла с печки горшок, котелок с чаем и поставила их на пол. Сняла с горшка крышку, перевернула, положила на пол, большой вилкой выудила кролика и положила на перевернутую крышку. Затем сняла зарумянившуюся, хрустящую лепешку и поставила сковороду рядом с кроликом, достала с полки над голубым шкафом жестяные кружки и большой нож, потом, насыпав в одну из кружек муки, сама опустилась на пол. Еда была готова, и Кэнайна робко уселась рядом с родителями.
Джо Биверскин откромсал лоскут мяса от кроличьей ножки, взял в руку и стал помахивать из стороны в сторону, чтобы остудить. Потом сунул его в рот целиком и стал быстро жевать. Зачерпнул из котелка чаю собственной кружкой, затем из кружки отсыпал муки в чай, тот побелел и загустел, И поставил свою кружку на пол остудиться.
Его жена отрезала кусок крольчатины и протянула Кэнайне. Мясо было горячее и жирное, и Кэнайне пришлось перекидывать его с ладони на ладонь, чтобы не обжечь пальцы. Отец перевернул сковороду, лепешка соскользнула на пол. Он оторвал кусок лепешки, окунул в похлебку и понес к рту, роняя на штаны желтоватые капли.
Не было ни тарелок, ни столовых ножей, ни вилок; не было ни сливочного масла, чтобы намазать на хлеб, ни молока, ни сахара к чаю. Кэнайна откусила небольшой кусочек мяса, но оно было жесткое, с сильным запахом и не понравилось ей. Когда она поднесла кусок мяса ко рту, сок от него побежал по ладони прямо в рукав свитера. Лепешка оказалась вкусной, почти такой же, как хлеб, но она валялась на полу, и Кэнайна смогла проглотить только несколько крохотных кусочков. Отец с матерью ели в охотку, вновь и вновь окуная кружки прямо в котелок с чаем, не жуя глотали мясо кусок за куском. Кэнайна пыталась сжевать кусочек мяса с лепешкой, почувствовала приступ тошноты и больше есть не могла.
В тот же день, чуть попозже, Кэнайна и ее новая подружка Элен Чичикан отправились гулять по поселку. Полуденное солнце пригревало, тропинки совсем расползлись от слякоти. Элен сказала ей, что почти все индейские семьи из Кэйп-Кри провели зиму в лесах, охотились на бобров. У каждого семейства был свой собственный, переходивший от поколения к поколению участок. Некоторые уходили в глубь лесов миль на двести, и, чтобы добраться назад, нужно две недели идти на лыжах. Но половина семей уже проделала этот долгий путь и с добытыми шкурами вернулась сюда, в летний лагерь на берегу. Теперь, сказала Элен, они готовятся к весенней охоте на гусей. Как только с юга вернутся первые стаи н и с к у к, крупных серых канадских гусей, все вновь двинутся в глубь страны. Правда, для охоты на гусей, объяснила она, им не придется идти так далеко, как зимой, когда надо ставить ловушки, потому что край озер и болот, начинавшийся в десяти милях от поселка и кончавшийся в пятидесяти — одно из наилучших мест для охоты на гусей на всем побережье залива Джемса. Кэнайна внимательно слушала; она давным-давно позабыла обычаи и порядки мускек-оваков.
Церковь и дом миссионера находились в самом центре индейского поселка. Кэнайна заметила, однако, что строения Компании Гудзонова залива стоят в отдалении от рваных индейских вигвамов. Девочки пошли туда, и Элен показала Кэнайне лавку, где принимают в обмен меха. Потом Элен повела ее к дому, где живет начальник почтовой конторы с женой, и, глядя на этот дом, Кэнайна почувствовала щемящую тоску. Дом был большой и чистый, недавно выкрашенный в белый цвет и окруженный нарядной белой оградой. Тщательно очищенные от снега дощатые мостки вели к дверям. По фасаду шла просторная веранда, а на многочисленных окнах висели белоснежные занавески. На бревенчатой башенке рядом с домом, подгоняемые бризом, вертелись крылья большого ветряка; сестра, сопровождавшая Кэнайну, еще в Мусони показала ей такие же ветряки и объяснила, что в местах, куда не доходят линии электропередачи от больших городов на юге страны, ветряки производят электричество для освещения и подачи воды.
— Это Рамзеи, — сказала Элен. — Хорошие люди. Его зовут Берт Рамзеи, а ее Джоан, но все называют их — мистер и миссис Рамзеи. Говорят, в их доме все очень красивое, там много всяких вещей, но индейских ребят никогда не пускают туда, не разрешают входить за ограду - это очень строгое правило, и что там в доме — полная тайна.
Для Кэнайны это вовсе не было тайной. Она знала, что там должно быть. Полы устланы толстыми разноцветными коврами, глубокие мягкие кресла, диван и электрические лампы, которые можно включать и выключать, ванная комната с блестящими кранами, с горячей и холодной водой и большой белой ванной, картины на стенах, кровати с белоснежными простынями. Ежели у Рамзеев есть или когда-нибудь были дети, то, может, у них есть и детские книжки, которые Кэнайна легко могла бы читать сама. И Кэнайна подумала, что, если бы у нее были книжки, жить в хибаре, где едят на полу, не так уж плохо. Она знала, что за этими белыми занавесками расположился крошечный форпост иного мира, того мира, который нравился ей и который она привыкла считать своим. Теперь, казалось, она была окончательно отрезана от него. Она смотрела на дом Рамзеев, и глаза ее наполнялись слезами, боль сдавила горло, она задыхалась. Потом они пошли назад, в индейский поселок, и Кэнайна узнала свою хибарку на берегу реки. Над трубой вился серый дым, и рваные клочья парусины хлопали на свежем ветру, дувшем со стороны залива Джемса.
Зиме, казалось, не будет конца, и в котлах мускек-оваков редко водилось мясо. Трижды в день усаживалась Кэнайна с родителями на полу своей хибарки за очередную трапезу, но все угощение почти всегда состояло из одних лепешек, мяса и чая, а часто случалось по два-три дня кряду сидеть без мяса, обходясь одними лепешками и мутноватым, забеленным мукой чаем, который Кэнайна возненавидела.
В эту зиму бобров было мало, и шкурок, которые Джо Биверскин принес для обмена в лавку Компании Гудзонова залива, едва хватило, чтобы расплатиться за продукты, взятые осенью вперед на зимний сезон. Крошечный остаток кредита поглощали предметы первой необходимости: мука, сало, чай, порох и дробь. Мясо, основную пищу, приходилось добывать самим, тут в ход шло ружье Джо Биверскина, и рыболовные снасти, и кроличьи силки, за которыми присматривала хозяйка.
Добывать дичь было теперь труднее, чем в любое другое время года. Сидя по вечерам в своей хибаре, Джо Биверскин старательно набивал использованные патронные гильзы, а каждое утро молча уходил на охоту, и лыжи его с хрустом вспарывали ледяную корку, образовавшуюся за ночь на подтаявшем накануне снегу. Каждый день Дэзи Биверскин вытаскивала сеть из проруби, 'которой она не давала замерзнуть, и порой попадался сиг, а то и два, но чаще сеть оказывалась пуста. И каждый день Дэзи осматривала кроличьи силки, но нередко случалось, что лиса опередила ее и съела пойманного кролика, потому что в этом огромном болотистом крае голодное время настало не только для мускек-оваков, но для всех, кто питается мясом.
Однажды они съели сову, и несколько раз отец приносил домой белок. Любое мясо всегда тушилось в одном и том же черном котле: его никогда не мыли - нельзя, чтобы хоть что-нибудь пропадало, — и всякий раз добыча варилась в жирной похлебке, оставшейся от прежней еды. Кэнайна мечтала о стакане молока, о салате и вареных овощах. Пищу, которую ели ее родители, она ненавидела до отвращения, до тошноты, но в конце концов голод заставлял съедать ее.
Лица мускек-оваков исхудали, глаза остекленели, от прежнего смеха и веселья не осталось и следа.
Наконец в Кэйп-Кри пришла весна, внезапная, как взрыв. Как-то в начале мая, во второй половине дня, хлынул теплый ливень. Он шел всю ночь напролет и почти что весь следующий день, потом внезапно оборвался, и жаркое солнце быстро разогнало тяжелые серые тучи. Лед на реке потемнел и стал похож на резину, в снегу местами показались проталины, и в теплом воздухе разносилось журчанье ручьев.
На второй день после дождя лед на Киставани загудел и вздулся - за ним с берега с нетерпением наблюдали индейцы. Спустя два часа лед внезапно треснул с таким грохотом и ревом, что земля задрожала, словно от землетрясения. Черные трещины пробежали по реке, крупные глыбы взлетали в воздух под напором прибывавшей воды, потом, скрежеща и толкаясь, массы льда двинулись вниз по течению. Начался ледоход — самое драматическое и впечатляющее событие в бурном северном хороводе времен года. Знак того, что зимний голод и все зимние тяготы миновали. Залог того, что наступила весна и скоро вернутся гусиные стаи.
Назавтра Киставани очистилась ото льда, и за ночь ивняк на берегу стал ослепительно желтым. Теперь индейцы возбужденно бродили среди вигвамов и лачуг, внимательно всматриваясь в небо. Потом, около полудня, наконец еле слышно донесся он с высоты - крик диких гусей, глубокий и мелодичный. Эта первая стая летела так высоко, что чуть заметный колышущийся клин казался тончайшими волоконцами, плывшими по небу. Ей тотчас ответила сотня индейских глоток, воспроизведя гусиный клич так похоже, что Кэнайне почудилось, будто другая стая летит совсем низко, чуть не над самыми вигвамами. Кэнайна никогда не слыхала такого прежде, но знала, что с помощью этого звука, которому охотники мускек-оваки учатся с детства, приманивают любопытных нискук на расстояние выстрела. На этот же раз он был лишь выражением нетерпеливой радости, наполнившей каждое сердце, — стая летела слишком высоко, чтобы их расслышать... Она полетела дальше и вскоре исчезла из виду.
Кэнайна тоже пришла в возбуждение. Она знала, что из всех звуков природы этот весенний клич возвратившихся гусей был самым живительным и радостным для людей мускек-овак. Он означал, что после долгих месяцев голода вновь будет хорошая еда и полные желудки.
В индейском поселке все пришло в бурное движение. Повсюду сновали взрослые мужчины и ребятишки, снова слышался смех и крики. Разбирались вигвамы и хибарки, так что от них торчали лишь голые шесты, извлекались и спускались на воду каноэ, пролежавшие зиму под прикрытием веток и мешковины. Все носились между рекой и поселком, стаскивая в каноэ поклажу.
Кэнайна наблюдала, как родители вместе с другими тоже спустили на воду свое каноэ. Отец быстро сорвал с крыши хибарки мешковину, завернул в нее одеяла и швырнул длинный тюк в середину каноэ. Дэзи Биверскин сунула Кэнайне в руки топор и котел и жестами дала ей понять, что нужно снести их в лодку. С большой скаткой одеял показалась Элен Чичикан и пошла рядом с Кэнайной к реке.
— Начинается охота на гусей, — с воодушевлением возвестила она. — На озерах, где гнездятся нискук, еще две-три недели продержится лед. Гусям будет голодно, и они будут много летать, дожидаясь, пока растает лед. Тогда охотникам легко приманить и подстрелить их. Нынче на ужин непременно будет гусятина.
Флотилия каноэ отчалила и двинулась против течения. Кэнайна примостилась среди узлов и тюков посредине каноэ Биверскинов, лицом к отцу, который на корме молча работал веслом. Их разделяло всего несколько футов, но Джо Биверскин ни разу не взглянул на нее, даже виду не подал, что замечает ее присутствие Теперь гуси часто кричали в вышине, и всякий раз люди, сидевшие по каноэ, возбужденно лопотали друг с другом на кри, а Кэнайна не понимала ни слова.
Было далеко за полдень, когда они добрались до поляны на берегу Киставани и причалили к берегу. Кэнайна заметила, что на поляне еще с прошлого года сохранились остовы вигвамов. В этих местах было больше гусиных стай, и они часто низко пролетали неподалеку. Мужчины тотчас схватились за ружья и скрылись по разбегавшимся от берега извилистым тропинкам. Женщины и дети принялись разбивать лагерь, прикрепляли мешковину к шестам, разводили костры, рубили ветки.
Кэнайна услышала частый треск ружей. Уже смеркалось, когда мужчины вернулись. Многие тащили гусей - крупных, серых, длинношеих птиц с белыми щеками. Джо Биверскин тоже нес гуся и с торжествующей улыбкой бросил его к ногам жены, игриво обняв ее Кэнайна с любопытством наблюдала за ним - она никогда еще не видела, чтобы он улыбался или проявлял по отношению к матери какие-то чувства.
Женщины быстро ощипали гусей и стали разделывать их, и Кэнайна с испугом и отвращением увидела, как дети, визжа, начали швыряться гусиными потрохами. Родители громко бранили за то ребят, и все потроха, которые они успели растащить, немедленно были собраны и надежно припрятаны. Каждая женщина, которой достался гусь, разрезав птицу, поделилась с каким-нибудь другим семейством, глава которого пришел с пустыми руками. Дэзи Биверскин раздала большую часть своего гуся. В тот вечер во всех вигвамах мускек-оваков варилось в котле гусиное мясо.
Мать Кэнайны тушила гуся на костре у вигвама, на краю костра она поставила кастрюльку с потрохами — пусть доходят потихоньку. В тот вечер они ужинали при свете костра, сидя на корточках на сырой земле. Потроха были жирные, и Кэнайна не смогла их есть, но вареное мясо, вкусное и нежное, пришлось ей по вкусу, и чуть ли не впервые за месяц она почувствовала, что сыта.
В ту ночь при желтоватом свете луны, проникавшем в их крошечный вигвам, Кэнайна увидела, что родители лежат, тесно прижавшись друг к другу под одеялом, и ласково перешептываются. Супруги будто преобразились, подавленность и удрученность прежних недель внезапно развеялись. Кэнайна и сама ощутила в своем маленьком тельце трепет, высвобожденный началом весенней охоты на гусей: эта пора принесла не только обилие пищи голодным желудкам, но и облегчение и спокойствие измученным душам. Возвращение гусей раздуло едва тлевшее пламя жизни, и люди мускек-овак вновь обрели радость жизни. Тогда еще Кэнайна не знала об особом, "взрослом" смысле тех дней и догадалась о нем лишь много лет спустя - по статистике рождаемости ее соплеменников. В феврале на свет появлялось несравненно больше детей мускек-оваков, чем в любом другом месяце, — ровно через девять месяцев после радостного возвращения нискук в болотный край на побережье залива Джемса.
Лежа в ту ночь на подстилке из пихтовых веток, Кэнайна знала, что от волнения не сможет уснуть. Родители лежали в обнимку на своей кровати, беспокойно ворочались и вроде бы тоже долго не спали.
В следующие дни дел было выше головы. Мужчины охотились, а женщины разделывали и готовили подстреленных охотниками нискук. Нужно было ощипать и разделать птицу, собрать перья в мешок. Из мяса и потрохов кончиком ножа извлекались дробинки и складывались в жестяные банки, охотники смогут их использовать вновь. Вялили гусятину впрок. Кэнайна с интересом наблюдала за тем, как женщины ловкими взмахами ножа отделяли толстую грудку от ребер — от каждой тушки отрезался цельный кусок, потом куски выставлялись для вяления на колышках из ивовых прутьев над медленным огнем.
Еды было вдоволь, но во всех других отношениях жизнь в лагере была трудней, чем в Кэйп-Кри. Здесь в их вигваме пол не имел настила, и Кэнайна спала одетая, закутавшись в подстилку из кроличьих шкурок, на голой земле, прикрытой тонким слоем валежника. Часто шли дожди, убогий вигвам протекал, и Кэнайна мерзла.
Женщины были слишком заняты, чтобы печь лепешки, и по нескольку дней подряд они ели только вареное гусиное мясо и пили, забелив мукой, густой чай или жирный бульон. Сначала Кэнайна ела с аппетитом, но в котле скапливался жир, и с каждым разом похлебка становилась все жирнее, и уже через неделю она смогла выносить ее лишь по разу в день.
Потом лед на прудах и озерах треснул и растаял. Гусиные стаи исчезли, — разбившись на пары, птицы начали вить гнезда в укромных местах. Охота закончилась через три недели, индейцы разобрали вигвамы и возвратились в Кэйп-Кри.
В июне дни стали длиннее, и теперь было вдоволь еды. Каждое утро Дэзи Биверскин спускалась в каноэ в устье реки проверить сети и теперь обычно брала по нескольку рыбин в день. Время от времени она варила вяленую гусятину из своих запасов. Но обычно еда состояла из мяса и лепешек, Кэнайне страшно хотелось овощей и фруктов, и желание это все возрастало.
Позавтракав, отец удалялся и проводил день, играя в карты с другими мужчинами или просто валяясь на травке и глядя на проплывавшие по небу огромные белые кучевые облака. Пока он так грелся на солнышке, мать без устали трудилась. Таскала воду с реки, собирала хворост, рубила сучья. Шила из лосиной кожи изукрашенные бисером мокасины и тапочки, которые потом обменивала в лавке Компании Гудзонова залива на табак.
Кэнайна, отличавшаяся сообразительностью и живым умом, легко опять научилась говорить на языке кри и вскоре уже разговаривала с матерью, правда, пока не так уж свободно, но когда они говорили не торопясь, то понимали друг друга. Дэзи Биверскин не отличалась чистоплотностью, и Кэнайна ненавидела трубку, которую она непрестанно сосала, но мать была добра, не скрывала, что любит Кэнайну, и та отвечала ей взаимностью. Кэнайна спрашивала себя, купались бы белые чаще, чем Дэзи, если бы им пришлось таскать воду с реки, взбираясь по крутому откосу, потом рубить дрова для костра, чтоб разогреть ту воду и мыться в жестяном тазу, таком маленьком, что даже Кэнайна не могла в него сесть.
Однако с отцом Кэнайна не разговаривала никогда. В недолгую пору гусиной охоты он подобрел, повеселел, но теперь снова стал мрачным и молчаливым и едва обращал внимание на Кэнайну. Когда во время еды оказывалось, что нож у отца, а Кэнайне хотелось отрезать себе кусочек мяса, она просила мать передать ей нож, потому что, если б она попросила отца, тот попросту не обратил бы на нее никакого внимания. Она побаивалась его и, стараясь не попадаться ему на глаза, приходила к концу трапезы. Мать понимала ее и, не говоря ни слова, тоже не прикасалась к еде, пока не придет Кэнайна. Кэнайна со страхом ждала наступления осени, потому что тогда они направятся на каноэ далеко от побережья, на свою зимнюю охотничью стоянку, и семья останется в одиночестве на всю зиму. Тогда отец окажется еще ближе, и избегать с ним встреч будет уже невозможно.
Прошло месяца четыре с тех пор, как Кэнайна вернулась из санатория, и вот однажды утром она проходила мимо дома супругов Рамзей. Она шла этим путем обычно одна и чаще всего утром, пока солнце светило прямо в окна, и можно разглядеть, какая в доме обстановка. Сегодня она тоже пошла одна, но на сей раз Джоан Рамзей сидела на открытой веранде и что-то шила. Миссис Рамзей была высокая дама, узколицая и постоянно чему-то улыбающаяся, с черными, поседевшими на висках волосами. Она носила красивые платья из ситца с цветами, совсем непохожие на темные, мрачные байковые платья простого покроя, которые шили себе женщины мускек-овак.
Кэнайна шла медленно, украдкой поглядывая на дом и на миссис Рамзей сквозь планки белого забора. Она повернула, пошла обратно. Мать запретила ей входить за ограду, туда, где раскинулась лужайка с яркими клумбами. И Элен Чичикан говорила, что это "очень строгое правило". Но Кэнайне страшно хотелось поговорить с миссис Рамзей так, как ей прежде случалось разговаривать с медсестрами в санатории. Белые женщины были всегда радушны и милы; их нечего было бояться. И может быть... нет, Кэнайна даже знала наверняка, что у миссис Рамзей есть книжки, которые можно бы взять почитать.
Она медленно отворила калитку, петли скрипнули, и миссис Рамзей подняла глаза от шитья. Кэнайна быстрым шагом пошла по дощатому настилу.
— Добрый день, — сказала она, стараясь быть как можно вежливей.
— Здравствуй, — откликнулась миссис Рамзей с доброй и теплой улыбкой. — Ты ведь Кэнайна, не так ли? Дочка Биверскинов, которая вернулась из санатория?
— Да, - ответила Кэнайна. Она остановилась на крыльце веранды, с любопытством заглядывая в дом через раскрытую дверь, и увидела полированный стол, на котором лежали газеты и журналы и стояла ваза с цветами.
— Иди сюда и садись, — сказала Джоан Рамзей.
— Спасибо, с удовольствием, — ответила Кэнайна и присела на стул.
— Ты прекрасно научилась говорить по-английски Понравилось тебе в санатории? Или ты рада, что вернулась домой?
— В санатории лучше, — сказала Кэнайна. — У меня была большая кровать для меня одной. И за обедом, завтраком и ужином мне давали тарелку, вилку и нож. Везде чистота. А в нашем вигваме нечисто. И еще я в санатории научилась читать, но теперь у меня нет книжек, и я боюсь, что снова разучусь.
Она замолчала и искоса взглянула на миссис Рамзей.
— А у вас есть какие-нибудь книжки? — спросила она. — Легкие, которые я могла бы читать?
— Ну конечно, есть, - быстро ответила миссис Рамзей. Она казалась взволнованной. — У меня тоже была маленькая девочка, как ты, Кэнайна. Только теперь она уже большая и работает в городе, на юге. Уверена, что она с радостью отдала бы тебе свои книжки.
Джоан Рамзей вскочила на ноги.
— Подожди, — сказала она, — сейчас принесу.
— А можно мне войти с вами? — поспешно ввернула Кэнайна. — Если вы не возражаете. Я совсем не бываю теперь в настоящих домах.
Едва проронив эти слова, Кэнайна сообразила, что поступила очень плохо. Но миссис Рамзей схватила ее за руку, улыбнулась и сказала:
— Конечно, дорогая, входи.
Она привела Кэнайну в гостиную, усадила на диван и велела подождать, пока сама сходит наверх за книжками. Кэнайна осматривала комнату, чуть не задыхаясь от восторга. Здесь было великолепно. На стенах желтые обои в красных розочках, и шторы на окнах тоже желтоватого оттенка. Электрическое освещение, радиоприемник и по обе стороны большого камина книжные полки со множеством книг. Кэнайна с жадностью обвела комнату взглядом.
Миссис Рамзей возвратилась в гостиную, села на диван, и Кэнайна, вне себя от счастья, увидела у нее в руках несколько книг. Они вместе просмотрели их. Книжек было пять и самая большая называлась "Черный красавец", - Кэнайна вспомнила, что точно такая же была в санаторной библиотеке.
— Вот эта большая — про одну лошадь, — сказала миссис Рамзей. — Но, может, такая толстая книжка для тебя еще трудновата, а Кэнайна?
— Вовсе нет! - воскликнула Кэнайна. - Я уже читала ее и с удовольствием прочла бы еще раз.
Джоан Рамзей сказала, что когда она прочтет эти, то может прийти за новыми. Потом стала расспрашивать, как ей живется в вигваме. Спросила, где она спит, и Кэнайна сказала, что спит на полу, на подстилке из пихтовых веток. Спросила про еду, и, когда Кэнайна рассказала, что и как они едят, улыбка сошла с лица миссис Рамзей.
— Ты знаешь, сколько ты весила, когда тебя выписали из санатория? — спросила она.
— В самый последний раз — семьдесят шесть фунтов.
— Давай-ка посмотрим, сколько ты весишь теперь, - миссис Рамзей поднялась. — Наверху в ванной есть весы. Пойдем!
Кэнайна обрадовалась, что сможет увидеть ванную Рамзеев, и охотно отправилась наверх и встала на весы. Она весила шестьдесят восемь фунтов.
— Этого я и боялась, — сказала миссис Рамзей. — Это дурной признак. Ты растешь и должна прибавлять в весе.
Они вновь спустились вниз, и Джоан Рамзей дала ей большой стакан молока. Молоко было сладкое и холодное, она впервые пила его после выписки из санатория. Моментально выпила весь стакан, и миссис Рамзей налила ей второй. Кэнайна знала, что это никак не может быть свежее молоко из бутылок, какое давали в больнице. Его делали из порошка, но на вкус оно ничем не хуже свежего. Потом Кэнайна взяла книжки, поблагодарила миссис Рамзей и отправилась домой. Возбужденная, бежала она по тропинке среди индейских вигвамов, крепко прижимая книжки к груди. Она влюбилась в эти книжки. И влюбилась в Джоан Рамзей.
Когда она вошла в вигвам, отец завтракал - его маленькие темные глазки сразу впились в ее книжки.
— Откуда ты их взяла? — спросил он быстро на гортанном кри.
— Мне дала их миссис Рамзей.
— Отнеси обратно.
Слезы застлали глаза Кэнайны.
— Почему? — спросила она.
— Ты должна отнести их, - повторил отец, - потому что от них нет никакой пользы детям мускек-оваков. Ты должна научиться управлять каноэ, дубить шкурки, ловить кроликов силками — мы живем этим, это кормит нас. В больнице тебя этому не учил, тебя учили читать книжки, тебя учили, как стать белой, но ты не белая, ты мускек-овак. Скоро нам отправляться на зимнюю стоянку, мы там охотимся. Придется не раз тащить волоком лодку — большая тяжесть. Ты сейчас слишком слаба. Начинай таскать воду, колоть дрова, чтобы поскорее окрепнуть. Времени осталось мало.
Широкие ноздри отца раздувались от гнева, и черные брови были насуплены так, что из-под них едва виднелись глаза.
За эти несколько секунд он сказал Кэнайне больше, чем за все четыре месяца, что она провела в Кэйп-Кри. И внезапно закончил словами, которые объяснили все.
— Горько охотнику мускек-оваку терять всех своих сыновей, горько, что у него осталась одна только дочь, — сказал он. — Но еще горше, когда у него заберут эту дочь и она возвернется не мускек-овак, а белая, только со смуглой кожей.
Кэнайна молча сидела на кровати. Вскоре отец вышел из вигвама, пришла мать и села рядом с ней. Она обняла Кэнайну, и они долго сидели, не говоря ни слова.
Но книжек она не вернула. После полудня, когда они вдвоем с матерью сидели в вигваме, кто-то откинул парусиновый полог, и вошел отец, а за ним миссис Рамзей и рослый, остроносый индеец. Кэнайна узнала его: это был Джок, приказчик в лавке Берта Рамзея, один из немногих индейцев Кэйп-Кри, которые могли говорить по-английски. Он почти все время служил переводчиком в лавке Компании Гудзонова залива. Кэнайна испугалась, увидев их.
— Миссис Рамзей хочет поговорить с нами, — сказал Джо Биверскин своей жене.
Все уселись, Джоан Рамзей и Джок — на стулья, а Биверскины — все трое — на кровать.
Миссис Рамзей повернулась к Кэнайне и с ласковой улыбкой сказала:
— Поди пока поиграй, детка!
Кэнайна вышла. Они будут говорить о ней! Девочка прокралась к задней стенке вигвама и тихонько опустилась на землю. Она ясно слышала миссис Рамзей. Время от времени та останавливалась, чтобы Джок мог перевести то, что она сказала.
— Кэнайна больше не больна, - сказала она, - но она пока слабее других детей. Я пришла сказать вам, что, по-моему, этой зимой ее не следует брать с собой в лес. Она не может, как вы, питаться всю зиму одними лепешками и мясом бобров. Ей нужна другая, хорошая пища: молоко, рыбий жир, фрукты, овощи. Если вы согласитесь, она могла бы провести зиму в интернате для индейцев в фактории Мус. Она так хорошо училась в школе при больнице, я считаю, что вы должны ее отпустить.
— Нумвах! — на диалекте кри это означало "нет". Это был голос матери, и Кэнайна, примостившаяся у вигвама, ясно и четко его расслышала.
Воцарилось молчание, потом Джоан Рамзей заговорила снова:
— Она похудела. Потеряла восемь фунтов. Это дурной знак. Неужели вы хотите, чтобы вернулся кашель и врачи снова забрали ее в больницу?
Потом заговорил отец на языке кри:
— Да, пускай она идет в школу. В лесу она будет только обузой. Она не годится для жизни мускек-оваков.
— Нумвах! — снова сказала мать.
— Миссис Биверскин... Пять раз вы в муках рожали детей, и пять раз приходила беда: кашель или голод, и дети умирали. Потом на свет явился шестой, и опять пришел кашель, но на этот раз вовремя прибыл врач, Кэнайна уехала к белым в больницу и осталась жива. Неужели она должна погибнуть теперь? Неужели вы хотите вернуться весной из лесов вдвоем, только вы и ваш муж, как случилось с вами пять раз? Ведь у вас уже не будет детей. Ваше время прошло. Я знаю это, потому что больше не вижу, чтобы перед вигвамом Биверскинов каждый месяц сушились мягкие клубки мха. Кэнайна — ваш последний ребенок. Вы должны отпустить ее в школу.
Кэнайна услышала тихий плач матери, и Дэзи Биверскин больше ни разу не сказала "нумвах". Долго никто не говорил ничего, потом Кэнайна услышала слово, которое изменило всю ее жизнь: "Ага".
Джок перевел это слово Джоан Рамзей: миссис Биверскин согласна, она говорит "да".
Четыре года провела Кэнайна в школе-интернате для индейских детей в фактории Мус, рядом с индейским поселком в южной части залива Джемса, в нескольких милях от Мусони - конечной станции железной дороги Школа принимала детей из поселков племени кри, разбросанных по всему побережью залива Джемса, протянувшемуся на четыреста миль, но число учащихся было невелико, так как индейцы предпочитали держать детей при себе. За эти четыре года Кэнайна ежегодно проводила с родителями в поселке Кэйп-Кри всего несколько летних недель. Ни разу она не задержалась там, чтобы привыкнуть к отцу и матери или к жизни индейского населения вообще. У нее не было никакой другой связи с родителями, так как они не умели писать писем, Джоан Рамзей стала для Кэнайны как бы приемной матерью. Белая женщина живо интересовалась школьными успехами Кэнайны и регулярно писала ей. На исходе четвертого года Кэнайна отлично сдала вступительные экзамены в школу второй ступени. Но отличные оценки достались ей легко, без особых усилий.
Наступил день, когда Кэнайне исполнилось четырнадцать, и она снова летела в Кэйп-Кри. В ее стройном теле еще сохранялась угловатость подростка, но лицо приобрело уже прелесть и ту нежную гармоничность черт, которые остаются почти неизменными и в зрелые годы. Она смотрела из окна на клочья гонимых ветром облаков, которые, как заряд дроби, проносились мимо крыльев маленького самолета лесного ведомства; словно отражая ее настроение, клубы облаков были серые и мрачные, потому что возвращение домой не сулило Кэнайне счастья.
Все, что могла дать ей школа, она уже усвоила я пошла в этом дальше большинства детей мускек-оваков; из них лишь немногие посещали школу, а из тех, кто посещал, очень и очень немногие доходили до старших классов. Кэнайна окончила школу, потому что Джоан Рамзей всегда энергично вмешивалась, когда родители заговаривали о том, чтобы забрать ее домой. Но теперь этому пришел конец. Ближайшие школы со старшими классами находились в городах, расположенных далеко на юге, и никто из индейских детей никогда не посещал такой школы, потому что оплата дороги и содержания в пансионе намного превышала то, что зверолов-индеец мог заработать за целый год. Школа лишь разожгла у Кэнайны жажду познания, и она уповала на чудо, которое дало бы ей возможность еще несколько лет походить в школу, как белые дети. Но в свои четырнадцать лет она достаточно часто сталкивалась с суровой и тяжкой действительностью и отнюдь не была склонна к самообману, твердо зная, что у нее нет ни единого шанса попасть в старшие классы.
В своем последнем письме миссис Рамзей сообщала, что кое-где на побережье, в речных устьях, огромными косяками идут осетры и скупщики, прибывшие на самолетах, дают за них хорошую цену. В письме говорилось, что многие индейские семьи отправились на ловлю рыбы к устьям рек и что родители Кэнайны тоже переселились туда. Когда машина пошла на посадку над Киставани, Кэнайна подумала, не вернулись ли уже ее родители. Самолет приближался к берегу, Кэнайна глядела в окно, но не обнаружила их в толпе, зато у самой воды ее ждала миссис Рамзей. Поплавки самолета заскрежетали по песку, и Кэнайна спрыгнула на землю. Миссис Рамзей подбежала к ней и поцеловала в щеку.
— Ну и вытянулась же ты, Кэнайна, — воскликнула она.
Она схватила Кэнайну за руку, и они поднялись на берег.
- Ход осетров продолжается, — сказала она. — Твои родители пока не вернулись. Придется тебе пожить у нас.
Так что Кэнайна поселилась в большом белом доме, где наверху ей отвели комнату в полное ее распоряжение. Каждые несколько дней в рыбачий поселок на побережье отправлялся самолет или катер, но Джоан Рамзей ни разу не предложила Кэнайне переехать к родителям. Кэнайна тоже ничего не говорила об этом. Она не видела родителей около десяти месяцев, но сейчас не испытывала почти никакого желания увидеть их снова, потому что тогда ей пришлось бы покинуть большой дом, где она так счастливо жила у Рамзеев. Четыре года, проведенных в интернате, еще больше углубили культурную и интеллектуальную пропасть, отделявшую Кэнайну от родителей. Теперь вся ее жизнь была устремлена к тому миру, которого ее родители никогда не видали и о котором понятия не имели.
Ей нравилось жить и работать у Рамзеев. Миссис Рамзей научила ее кроить и шить на швейной машине, и Кэнайна сшила себе очаровательное желтое платьице из материи, которую подарила ей миссис Рамзей.
Иногда она немного помогала в лавке Компании Гудзонова залива, что доставляло ей особенное удовольствие. Примерно раз в неделю Берт Рамзей получал тюк газет, и всякий раз, когда приходила почта, они с Кэнайной садились рядышком и долго решали кроссворды.
Через несколько недель, на исходе июля, она уже относилась к Рамзеям почти как к настоящим своим родителям. Ей не хотелось возвращаться в грязный и тесный вигвам, где приходилось сидеть за едой на полу, скрестив ноги, спать одетой на подстилке из еловых веток, так как она не хотела раздеваться в присутствии отца.
Однажды, уже под вечер, в индейском поселке поднялся страшный шум — это возвращались рыбаки. Кэнайна и миссис Рамзей отправились на берег, где собралась целая толпа. Вверх по течению поднимались шесть каноэ.
— Ну, видишь отца с матерью? — спросила Джоан Рамзей.
Кэнайна, отличавшаяся острым зрением, свойственным ее расе, ответила:
— Да, во втором каноэ.
Когда каноэ подошли поближе, мать энергично замахала Кэнайне рукой, потом начала грести быстрее. Каноэ уткнулось в берег, Дэзи проворно выпрыгнула и со всех ног побежала к Кэнайне, ее большое, круглое тело упруго подпрыгивало, словно резиновый мяч.
- Кэнайна, Кэнайна, я так соскучилась, так ждала,когда увижусь с тобой! — воскликнула она на кри, нагнулась и обняла Кэнайну. Мать долго держала ее, прижимая к груди, и Кэнайна чувствовала, как дрожат у
нее руки. Из-за плеча матери она увидела отца, он коротко кивнул в знак приветствия и, не обращая больше на нее внимания, принялся разгружать лодку. Мать выпустила ее из объятий, и Кэнайна обернулась, ища глазами миссис Рамзей. Но белая женщина уже ушла, она была уже далеко и быстрым шагом направлялась к дому Компании Гудзонова залива. Кэнайна сделала шаг, собираясь последовать за ней, потом остановилась — внезапно она поняла, что больше не может оставаться в большом белом доме Рамзеев. Она медленно обернулась к родителям.
Разгрузив каноэ, Биверскины начали вытаскивать на берег скатки брезента, свернутые одеяла, пухлые, битком набитые мешки и относить их к месту прежнего своего жилья. Там по-прежнему торчали стены, над которыми возвышался голый остов кровли, внутри, открытые всем ветрам, стояли на своих обычных местах сделанная из канистры печка, кровать и старый знакомый — голубой шкаф. Стоило лишь опять натянуть на шесты мешковину, и их вигвам в поселке Кэйп-Кри снова будет пригоден для жилья.
— Я жила у Рамзеев, — запинаясь, сказала Кэнайна матери на языке кри, пока Джо Биверскин натягивал полотнище крыши. — Мои вещи остались там.
Дэзи Биверскин резко обернулась.
— Почему ты пошла к ним? — спросила она, испытующе глядя на Кэнайну. — Нужно было поселиться в индейской семье.
— Миссис Рамзей пригласила меня, — ответила Кэнайна, — и я осталась у них, потому что мне там нравится.
— Они не хотели, чтобы ты жила у них, — сказала мать. — Белые люди никогда не хотят, чтобы с ними жили дети мускек-оваков. Они взяли тебя только потому, что они не знают, что мускек-оваки всегда могут позаботиться о своих сородичах.
— Нет, они хотели, чтобы я жила у них. Я помогала миссис Рамзей по хозяйству и в лавке работала. Они хотят, чтобы я осталась у них, и я тоже хочу.
— Рамзей — добрые люди, — уклончиво добавила Дэзи Биверскин.
Когда отец укрепил полотнище, они вошли внутрь. Кэнайна так и не поняла, чего ожидает мать: что она переселится к ним или же останется у Рамзеев. Во всяком случае, мать не послала ее за вещами; это ободрило Кэнайну. Дэзи Биверскин развела в печке огонь и поставила котелок на плиту. Потом вышла из хибарки. Кэнайна подождала, не зная, как быть. Пламя сникло, и она подбросила в топку дров. Вода в котелке закипела, запахло вареной рыбой: Кэнайна ненавидела этот запах. Наверное, мать забежала к кому-то. Кэнайна встала, собираясь пойти поискать ее, когда, откинув полог, с огромной охапкой пихтовых веток вошла Дэзи Биверскин. Раскачиваясь из стороны в сторону, она отнесла их к устроенному на полу прямоугольному помосту из жердей и принялась старательно сооружать для Кэнайны постель.
На ужин была только рыба и чай — Дэзи не успела испечь лепешку. Вошел Джо Биверскин, и все трое молча начали есть, только слышалось причмокивание, когда родители обсасывали пальцы, слизывая рыбный отвар. Закончив еду, мать побросала в котел остатки рыбы и поднялась.
— Идем, — сказала она Кэнайне. — Заберем твои вещи.
Они шли индейским поселком, Дэзи Биверскин впереди, Кэнайна молча на несколько шагов сзади. Был теплый летний вечер, но мать по своему обыкновению вышла в больших резиновых сапогах и сером балахоне, голова ее была туго повязана черной шалью. Перед сном она снимает лишь сапоги и шаль; а когда настанет зима и температура много недель подряд будет держаться ниже нуля, то будет ходить все в той же одежде, прибавив к ней варежки. Кэнайне приходилось видеть в больнице женщин мускек-овак — толстое белье так сильно пристало у них к телу, что для того, чтоб помыть их, сестры, которым помогала Кэнайна, отдирали его клочьями. Должно быть, мать была такая же, как они; Кэнайна не могла припомнить, чтобы она когда-нибудь раздевалась.
Сидевшие на цепи собаки рычали на них, стоило подойти слишком близко, - летом собак держат впроголодь, и они становятся еще свирепее из-за того, что ошейником до крови натирают шею. Что касается ухода за собаками, то тут философия у индейцев простая. Корми их хорошо зимой, когда надо тянуть нарты, а летом — пустой перевод мяса. Им надо давать лишь столько, чтобы они не околели с голоду. Утрамбованная земля вокруг столбов, к которым были привязаны собаки, отличалась поразительной чистотой. Пес, весь недельный рацион которого составляют две или три рыбы, гадит мало.
Над головой, жужжа, кружили рои раскормленных навозных мух. Несколько раз им пришлось перешагивать через зеленоватые слизистые ручейки, которые, наподобие открытых канализационных канав, лениво струились из елового леска позади поселка, превратившегося в огромную общественную уборную под открытым небом. С этих пор, подумала Кэнайна, тут и будет мой дом.
Они подошли к белому забору, и Кэнайна отворила калитку. Мать внезапно застыла и широко раскрытыми от испуга глазами уставилась на дом Рамзеев. Кэнайна ждала. Губы матери запрыгали, она не трогалась с места.
— Иди, — сказала она, — скажи, что я благодарю их.
Кэнайна одна побежала по дощатому настилу и легонько постучала в дверь. В прихожей появилась миссис Рамзей.
— Я за вещами, — сказала Кэнайна.
Джоан Рамзей увидела у калитки Дэзи Биверскин.
— Мама боится войти, — объяснила Кэнайна. — Она просила поблагодарить за то, что вы взяли меня к себе.
— Нет, нет, пусть непременно войдет, — сказала Джоан Рамзей. — Будем пить чай.
Она вышла вместе с Кэнайной на веранду и знаком пригласила Дэзи войти. Круглое морщинистое лицо Дэзи Биверскин просияло в улыбке, но индианка не двинулась с места.
— Поговори с ней, Кэнайна, скажи, что я прошу ее войти.
Кэнайна передала ее приглашение на языке кри, и Дэзи Биверскин медленно пошла по дорожке к дому. Когда она подошла к веранде, Джоан Рамзей взяла ее за руку и повела в гостиную. Дэзи Биверскин бывала в церкви и в лавке, но никогда еще не была она в доме белых, и глаза ее испуганно блуждали, как у только что пойманного зверя. Она неловко присела на краешек дивана.
— Я поставлю чай, — сказала Джоан Рамзей и вышла на кухню. Потом она крикнула: — Кэнайна, Джон сегодня как раз в лавке, пойди, пожалуйста, и скажи ему, чтобы он пришел как можно скорее.
Кэнайна вышла в прихожую.
— Я перевожу лучше Джона, — сказала она.
— Я знаю, — согласилась Джоан Рамзей. — Но сегодня, я думаю, пускай попереводит Джон.
Кэнайна возвратилась с рослым крючконосым индейцем-толмачом. На столике перед диваном стояли чайник, печенье, сахар, сливки и четыре чашки. Кэнайна мгновенно заметила, что их четыре. Стало быть, на этот раз ей не велят уйти.
— Разливай, Кэнайна, — сказала Джоан Рамзей. — Сначала налей матери.
Кэнайна сидела на диване и разливала чай. Она видела, что мать успокоилась и расположилась поудобнее. Дэзи Биверскин наблюдала за тем, как Кэнайна обращается с хрупким фарфором, и глаза ее сияли от гордости, индианка всю жизнь пила только из жестяной кружки, и Кэнайна знала, что для матери все это само по себе великое и небывалое событие, а тут еще всем заправляет ее собственная дочь. Кэнайна догадалась, что миссис Рамзей устроила это нарочно, чтобы показать Дэзи хотя бы краешек той жизни, которая теперь заявляла свои права на Кэнайну.
Несколько минут миссис Рамзей и мать Кэнайны потолковали через Джока о лове осетра и перспективах предстоящей зимней охоты на бобров. Сначала индианка отвечала робко и односложно, но вскоре обрела уверенность и заговорила непринужденно и свободно. Затем Джоан Рамзей перевела разговор на Кэнайну.
- Еще ни один школьник мускек-овак не учился так, как Кэнайна. Вы знали об этом?
Джон повторил вопрос на диалекте кри. Мать Кэнайны не знала, но горделиво улыбнулась и кивнула.
- Кэнайна сдавала такие же письменные экзамены, как все белые дети, но лишь немногие из них, только самые умные, получили такие высокие отметки, как у Кэнайны.
Прежде чем перевести это на кри, Джону пришлось сперва объяснить Дэзи, что такое экзамены и отметки. Дэзи Биверскин улыбнулась и снова кивнула.
— Кэнайна дольше ходила в школу, чем все другие дети мускек-оваков,
но она еще многому могла бы научиться в больших школах в городах белых людей на юге. Ученье дается ей легко. Было бы ужасной ошибкой, если бы она сейчас прекратила занятия.
На сей раз мать Кэнайны не кивнула утвердительно и не улыбнулась. Только стала испытующе вглядываться в лицо Джоан Рамзей.
— Она должна поступить в старшие классы, в полную среднюю школу, как называют это белые, — продолжала Джоан Рамзей. — Для этого ей придется жить в городе на юге и ходить в школу вместе с белыми детьми. Это не бесплатная школа, как тот интернат, но мы с мистером Рамзеем будем вносить эту плату, а Кэнайна могла бы в возмещение каждое лето помогать мне по хозяйству. Она могла бы поселиться у моей сестры в Блэквуде и ходить там в школу.
Кэнайна не верила своим ушам и напряженно смотрела на мать, когда Джок повторил все это на кри. Круглое морщинистое лицо матери омрачилось.
— Это нехорошо, — коротко сказала она, — учиться на белую. Она должна теперь учиться на мускек-овак, должна научиться управлять каноэ, сушить бобровые шкуры, ловить кроликов, а то ни один мускек-овак не возьмет ее в жены.
— Кэнайна может научиться этому в любое время, как только ей понадобится, — уверяла миссис Рамзей. — Но если идти в школу, это надо делать сейчас. Может, она станет медицинской сестрой или учительницей, и правительство будет платить ей за то, что она вернется в Кэйп-Кри лечить и учить свое племя. Что за беда, если она тогда не будет ничего смыслить в ловле кроликов? Она станет важным человеком в Кэйп-Кри. И Джо и Дэзи Биверскины тоже будут важными людьми, потому что они ее родители.
После того как Джок перевел эти слова, мать Кэнайны долго, очень долго глядела в пол. Потом заговорила, не поднимая глаз. Голос ее звучал мягко, как шелестит ветер в верхушках елей, и речь ее текла свободно и мелодично, потому что язык кри, где много гласных и мало резких согласных звуков, очень музыкален. Время от времени она умолкала, чтобы Джок перевел ее слова.
— Я так долго ждала своего часа, — неторопливо начала она, — ждала, когда стану матерью, но у меня отняли всех моих детей. Сперва кашель, который заставлял их харкать кровью в снег. Теперь вот — школа белых. Я думала, в этом году школе придет конец, и дочь вернется домой. Думала, наконец-то стану матерью - об этом так тосковало мое женское сердце. Я очень радовалась. Хотела научить ее дубить лосиные шкуры, шить мокасины, коптить рыбу, чтобы не портилась за зиму и не прогоркла... научить ее быть женщиной мускек-овак.
Несколько секунд она молчала, а когда заговорила вновь, взгляд ее упирался прямо в лицо Джоан Рамзей, но лицо белой женщины ничего не выражало, потому что она не знала еще, что говорит индианка.
- Я знаю, что для ребенка хорошо ходить в школу, — продолжала мать Кэнайны. — Так вот, я отпускаю ее — пусть работает здесь у вас. Можете послать ее в свою школу. Теперь вы станете матерью Кэнайны Биверскин. Для Кэнайны так лучше, но для старой женщины, которая родила ее и вскормила, это хуже самых лютых морозов. Мне и так никогда не дано было подолгу оставаться ей матерью.
Несмотря на полноту, Дэзи Биверскин проворно поднялась из-за стола. В глазах ее стояли слезы. Джок еще переводил ее слова миссис Рамзей, когда индианка, тяжело ступая, вышла за дверь к калитке. Кэнайна ринулась было за матерью, но у нее перехватило горло, и она не смогла ничего крикнуть ей на прощанье. Индианка быстро шагала вниз по откосу к вигвамам мускек-оваков. Она ни разу не обернулась.
Джоан Рамзей объявила, что целую вечность не видела сестру, живущую в Блэквуде, и решила съездить туда вместе с Кэнайной. Выехали в середине августа, так чтобы миссис Рамзей успела побыть у сестры, а Кэнайна — сделать покупки до начала занятий. Как по-велось, почти все население Кэйп-Кри высыпало на берег Киставани проводить самолет; с одной стороны сгрудились мальчики и мужчины, с другой, поодаль от них, — женщины и девочки. Кэнайна увидела отца: с бесстрастным видом и непроницаемым лицом стоял он в группе мужчин. Она поискала в толпе мать, но ее там не было.
На следующее утро Джоан Рамзей и Кэнайна сели в Мусони на поезд и покатили на юг. Уже дважды ехала Кэнайна этим поездом: один раз - в санаторий, а через шесть лет — назад, в Кэйп-Кри, и оба раза испытывала ужас перед местом, к которому мчал ее поезд. Сейчас она была счастлива и с нетерпением и волнением стремилась к новой жизни, которая ждала ее впереди. Поздно вечером они прибыли в Блэквуд.
На перроне их ожидала сестра миссис Рамзей, очень на нее похожая, только еще повыше. Миссис Рамзей познакомила их: фамилия сестры была Бакстер. Миссис Бакстер лишь кивнула слегка и сказала: "Ну, как дела, детка?" Потом долго разглядывала Кэнайну. Наконец отвернулась и сказала:
— Машина стоит вон там.
По дороге домой миссис Бакстер, управляя машиной, оживленно болтала с Джоан, но Кэнайне не сказала больше ни слова.
Большой кирпичный дом понравился Кэнайне. "Здесь теперь, — подумала она, — будет мой дом, может, на несколько лет". Джоан Рамзей сразу же отвела ее наверх, в спальню. Кэнайна стала раздеваться, а миссис Рамзей вернулась вниз, к сестре.
Кэнайна устала, но была слишком взволнована, чтобы сразу уснуть, и в горле першило от возбуждения. Снизу, из гостиной, доносился разговор двух женщин, но слов было не разобрать. Немного погодя она встала с постели и пошла в ванную выпить воды. Потом, приотворив дверь, на цыпочках прошла в холл.
Сестры все еще говорили, но уже выключили свет в гостиной, собираясь подняться наверх.
— Я знаю, Джоан, — сказала миссис Бакстер, — но в письме ты ничего не писала о том, что девочка — индианка.
Джоан ответила тихо, Кэнайна не расслышала, что она сказала.
- Надеюсь только, что она не напустит вшей в постель, — на сей раз это был голос миссис Бакстер.
Теперь они подошли к лестнице и стали подниматься. Кэнайна скользнула к себе в спальню и закрыла дверь. Чем кончился разговор, она не узнала.
Смущенная и испуганная, сидела она на кровати, дрожа всем телом. Выходит, она не понравилась миссис Бакстер потому, что индианка. Но бывают хорошие и плохие индейцы точно так же, как бывают хорошие и плохие белые, и невозможно, чтобы тебя невзлюбили по одной этой причине. За все шесть лет, что она провела в санатории среди белых, ей случалось сталкиваться с этим. В конце концов она пришла к заключению, что миссис Бакстер все-таки невзлюбила ее просто за то, что она индианка. Но почему? Окончательно сбитая с толку, она вновь забралась в постель.
Рано утром в дверь постучали, и в спальню вошла миссис Рамзей, уже совершенно одетая.
— К сожалению, у моей сестры нет свободной комнаты для тебя, — тихо объяснила она. — Знаешь, ты не можешь здесь остаться. Одевайся и собери вещи. Только тихо. Я вызову такси, и мы поедем.
Она спустилась вниз, к телефону. Через несколько минут Кэнайна снесла свой саквояж и сразу же заметила, что чемодан миссис Рамзей тоже упакован и стоит у дверей в прихожей. Прибыло такси, они вышли из дома, и Джоан Рамзей тихонько прикрыла дверь за соболи и Кэнайной. Миссис Бакстер еще не проснулась.
Они поехали в центр и позавтракали в ресторане. Кэнайна не решилась признаться миссис Рамзей, что знает, почему они в такой спешке покинули дом миссис Бакстер. За завтраком миссис Рамзей сказала, что когда-то жила в Блэквуде и у нее здесь много знакомых, так что решительно не составит труда найти пристанище для Кэнайны. Неподалеку от их столика стоял телефон-автомат, и, пока Кэнайна доедала завтрак, Джоан Рамзей отправилась звонить. Кэнайна услышала, как она объясняет, что ищет комнату с полным пансионом для девушки-индианки, которая будет посещать школу второй ступени. Кэнайна слышала, как она, по крайней мере, трижды повторила, что речь идет об индианке — довольно с нее недоразумений.
- Ее зовут Сэди Томас, - сказала миссис Рамзей, снова усаживаясь рядом с Кэнайной. — У нее маленький пансион недалеко от твоей школы. Она часто пускает школьниц. Сейчас там как раз есть свободная комната для тебя. Так что мы сразу туда и поедем. Выглядела Сэди Томас совсем иначе, чем миссис Бакстер. Это была приземистая пухленькая женщина с седыми, абсолютно белыми волосами и круглым лицом ангелочка. Она появилась в дверях, усердно вытирая руки о фартук.
— Джоан Белл! — воскликнула она. — Сколько лет, сколько зим!
До этого Кэнайна никогда не слыхала девичьей фамилии миссис Рамзей. И тотчас же Сэди Томас повернулась к Кэнайне.
— А это Кэнайна? Да ты прехорошенькая девушка, Кэнайна. Надеюсь, тебе понравится комната.
Малюсенькая комнатушка окнами во двор не была ни в какое сравнение с просторной и хорошо обставленной спальней в доме миссис Бакстер. Двуспальная кровать, комод, крошечный столик - Кэнайне сразу же представилось, как она будет за ним готовить уроки. Она не сомневалась, что здесь ей будет хорошо.
Джоан Рамзей пробыла в городе две недели. Жила в одной комнате с Кэнайной. Несколько раз они вместе ходили покупать одежду для школы. Девочку пугали размеры и толчея универмагов, но она старалась не отставать от миссис Рамзей. Миссис Бакстер они больше не видели, и, насколько знала Кэнайна, Джоан Рамзей ни разу даже не позвонила сестре, чтобы сообщить ей, где они остановились. Кэнайна часто думала о странной антипатии, которую к ней питала миссис Бакстер, но чем больше ломала голову, тем непонятнее ей это казалось.
Вечером, накануне открытия школы, в пансионе появилась другая школьница, высокая блондинка по имени Труди Браун. Когда Сэди Томас познакомила их, Труди энергично пожала Кэнайне руку и с оживлением сказала:
— Ну, слава богу, здорово, что тут поселился кто-то еще. Не то что в прошлом году — тихо, как на кладбище.
У Труди было пустое, сонливое лицо с большими мечтательными глазами. В пансионе она жила потому, что ее деревня находилась слишком далеко от Блэквуда, чтобы ежедневно ездить туда и обратно. Потом, когда Труди вышла из комнаты, Сэди Томас шепнула Кэнайне:
- Труди не очень-то сообразительна. Второй год будет учиться в десятом.
На следующее утро Кэнайна надела одно из новых платьев, предмет своей гордости, синее, из набивного ситца, с расклешенной юбкой. Миссис Рамзей аккуратно вплела в ее длинные черные волосы серебристую ленту, и они спустились к завтраку. С восторгом обхватив Кэнайну за плечи, Сэди Томас воскликнула:
— Все мальчишки на тебя засмотрятся!
"Нелегко понять белых людей, - думала Кэнайна, — все такие разные, взять хотя бы Сэди и миссис Бакстер".
Труди и Кэнайна вместе отправились в школу. Джоан проводила их до дверей; лицо ее побледнело, от углов глаз протянулись мелкие морщинки. Казалось, она нервничает и волнуется даже больше Кэнайны.
В громадной, с длинными коридорами и множеством классных комнат школе собралось полным-полно учеников. Некоторые, сбившись маленькими группками, тихонько разговаривали между собой, но большинство с шумом носилось взад и вперед. Продираясь сквозь толпу к кабинету директора, Труди тащила за собой Кэнайну.
- Здесь ты должна доложить о себе, — сказала Труди. — А теперь мне пора. Увидимся позже.
Секретарша записала имя и фамилию Кэнайны и направила ее в комнату номер двенадцать. Отыскав комнату, Кэнайна робко переминалась под дверью. Мимо нее по коридору сновали и сновали ученики. Она не видела среди них ни одного индейца и почувствовала себя в полном одиночестве, словно ее выставили тут напоказ. Пробегая мимо, ее сильно толкнула девчонка с длинными рыжими волосами.
— Извини, — сказала девчонка и обернулась. У нее были карие глаза и маленький вздернутый носик. Она несколько секунд рассматривала Кэнайну, по лицу ее пробежала гримаса.
— Индианка? - осведомилась она. - А ежели индианка, беру свои извинения обратно!
Она засмеялась и отошла. Ее слова услышали две другие девчонки, которые стояли неподалеку, и тоже рассмеялись.
Пронзительно зазвенел звонок, и школьники разошлись по классам. Смешавшись с теми, что теснились у дверей комнаты номер двенадцать, Кэнайна увидела впереди рыженькую - она входила в тот же класс. К Кэнайне тесно прижался долговязый парнишка, и его рука скользнула по ее животу. Кэнайна не знала, случайно или намеренно. Он нагнулся и прошептал:
— Приветик! В нашем заведении ты, красотка, будешь очень кстати!
Кэнайна прошмыгнула на одну из задних парт. Вошла учительница.
— Многие из вас еще незнакомы друг с другом, -сказала она. — Поэтому я попрошу всех учеников поочереди подняться и представиться.
Одной из первых поднялась рыжая — она сидела впереди.
— Марджори Болл, — произнесла она, нарочито выговаривая каждый слог. Многие засмеялись, потому, наверное, решила Кэнайна, что Марджори всем известна и не нуждалась в представлении.
Когда очередь дошла до Кэнайны, ее затрясло как в лихорадке. Она поднялась.
— Кэнайна Биверскин, — пролепетала она.
Марджори Болл скорчила гримасу и зажала нос. Несколько девочек прыснуло. Долговязый парень, сидевший через проход от Кэнайны, причмокнул и коротко, негромко присвистнул.
Они просидели в классе около часа. Учительница перечислила предметы, которые они будут проходить, и книги, которые нужно купить. Потом их отпустили домой.
Труди Браун ожидала Кэнайну перед женской уборной.
— Приветик! - сказала она и с улыбкой в глазах схватила Кэнайну за руку.
— Эй, скво, — крикнула другая девчонка, — мотай отсюда в свой вигвам!
Труди взглянула на крикунью, на минуту ее тупое лицо застыло в недоумении, потом тоже рассмеялась коротеньким, гортанным, вымученным смешком.
Теперь вокруг них стояло четыре девчонки. Одна из них - та, рыжая, Марджори Болл.
— Кэнайна, это моя подруга, Марджори Болл, -начала Труди, представляя их друг другу. — Она живет недалеко от нас.
— Мы знакомы, — прервала ее Марджори и холодно уставилась на Кэнайну. Потом она повернулась к Труди: — Скажи, Труди, это твоя подружка? Вы живете вместе у Сэди?
Труди сморщила лоб, явно сбитая с толку таким оборотом дел.
— Да вот, - пробормотала она, застенчиво уставившись в пол. — Мы познакомились только вчера вечером, она не может быть настоящей подругой.
— Не хотела бы я, чтобы моя подруга была индианкой, - заявила Марджори. — У них вши и блохи и вообще чего только нет. А по ночам они с мальчишками проводят время в мотелях.
Все, в том числе и Труди, засмеялись. Кэнайна бросилась от них со всех ног и через школьный двор выбежала на улицу. Войдя в пансион, она услышала, как миссис Рамзей и Сэди о чем-то переговариваются на кухне. Бесшумно шмыгнула к себе наверх и с рыданьем бросилась на постель. Потом явилась Труди.
- Я съезжаю, — во всеуслышание заявила Труди.- Поселюсь с Марджори Болл. Она мне разрешила.
Труди и Сэди были в столовой, и Кэнайна слышала, как Сэди спросила:
— Но почему, Труди?
— Потому что ничего не знала про индейцев, - продолжала Труди. — Дура, наверное, была. У индианок вши и блохи и вообще чего только нет, а по ночам они шляются с мальчишками. Я не могу жить с индианкой. Я просто должна уехать, а то со мной в школе никто дружить не будет!
— Где Кэнайна? — холодно и резко спросила миссис Рамзей.
— Понятия не имею, - ответила Труди. - Какое мне дело? Здесь где-нибудь. Я уезжаю.
И Труди полетела наверх к себе в комнату. Вслед за ней поднялась наверх Джоан Рамзей; вошла в комнату, где на кровати ничком лежала Кэнайна, прикрыла дверь и, сев рядом, легонько потрепала ее по плечу.
— Что случилось, дорогая? — спросила она.
— Все меня ненавидят, потому что я индианка. Я поеду домой, в Кэйп-Кри.
— Это моя вина, Кэнайна, — сказала Рамзей. — Я знала, как выйдет, но не знала, как сказать тебе об этом. Я хотела предупредить тебя... чтобы ты была готова. Но мне было неловко, стыдно, и я смолчала Я предоставила тебе самой сделать это открытие. Это было нехорошо с моей стороны. Прости.
Кэнайна перестала плакать. Тихим и сдержанным голосом Джоан продолжала:
— Белая раса завоевала почти всю землю, и многие из нас думают, что это случилось потому, что они от природы выше и умней, чем люди других рас. Но только глупые, необразованные и неспособные мыслить считают, что это действительно так.. Они проповедуют, что есть высшие и низшие расы,
чтобы скрыть от самих себя свою собственную неполноценность. Образованные люди так не считают Они знают, что все люди начинали одинаково: остальное - дело удачи, белым повезло и с историей и с географией.
Они услышали, как хлопнула дверь в комнате Труди, как Труди прогромыхала вниз по лестнице и вышла на улицу.
- Сколько на земле будет существовать глупость, столько будет существовать расовая нетерпимость и дискриминация. Но не нужно придавать ей слишком большого значения. Она гнездится главным образом в мелких душонках мелких людишек... людей, не умеющих мыслить, таких, как Труди... не способных ни о чем составить собственное мнение. Это они низшая раса, они, а не ты!
Кэнайна приподнялась на постели и вытерла платком глаза.
- Поначалу все кажется хуже, чем на самом деле, — продолжала Джоан Рамзей. — Все уляжется, когда они поближе познакомятся с тобой, но тебе всю твою жизнь придется сталкиваться с этим. Слабеньким это не по плечу, и по всему свету они спешат укрыться в своих собственных маленьких Кэйп-Кри.
Джоан Рамзей замолчала. Она тяжело дышала и большим пальцем потирала влажную ладонь.
— Ну как, остаешься, Кэнайна? Или хочешь вернуться в Кэйп-Кри?
Глаза Кэнайны высохли, и лишь узенькая красная полоска на нижних веках говорила о том, что она только что плакала.
— Остаюсь.
— У тебя есть список книг, которые тебе нужны?
— Да.
Джоан Рамзей взяла с туалетного столика портмоне и протянула Кэнайне десятидолларовую бумажку.
- На, — сказала она. — В книжных магазинах будет сейчас толчея, и тебя снова станут дразнить Но я не пойду с тобой. Я ничем не могу тебе помочь. Пора привыкать выносить это одной.
Следующие месяцы были горьки и унизительны. Кроне писем, что каждую неделю писала ей Джоан Рамзей, да время от времени слов Сэди, старавшейся приободрить ее, Кэнайне приходилось в одиночку сносить ежедневную пытку в школе. Но она любила занятия, ученье давалось ей легко, а мысль о том, чтобы бросить все, причиняла ей боль куда большую, чем все насмешки, которые приходилось терпеть в классе.
Предсказание Джоан Рамзей, что враждебность со временем ослабеет, постепенно сбывалось. В школе свыклись с ее присутствием; ее больше не высмеивали и не дразнили -просто не замечали. Она постоянно была одна. Даже в толпе она чувствовала себя чужой и одинокой.
Единственное, чему это пошло на пользу, были школьные занятия. Часами просиживала Кэнайна в городской библиотеке, читая все подряд, от детективных романов до "Критики чистого разума" Иммануила Канта, которой она, конечно, не понимала, но тем не менее читала. Она горячо пристрастилась к поэзии и порой по субботам сидела весь вечер над антологией, вновь и вновь перечитывая понравившиеся стихи. Времени для занятий было достаточно, и по отметкам она всегда принадлежала к числу трех-четырех лучших в классе учеников.
Все пять лет ее школьная жизнь текла без особых перемен. Каждое лето она ездила в ту же школу, где на нее вновь обрушивалось знакомое бремя издевок и социального остракизма. Она могла бы, если бы хотела, пользоваться большим успехом у мальчишек, но они хотели видеться с ней только наедине. Никто не приглашал ее туда, где были бы другие люди, и, хотя Кэнайне хотелось с кем-нибудь подружиться, она неизменно отвергала их предложения, и каждую осень через месяц-другой мальчишки, как и девчонки, переставали обращать на нее внимание.
Труди Браун больше не вернулась в пансион Сэди. Она была на год старше Марджори и Кэнайны, но провалилась по нескольким предметам и осталась на второй год. И это .привело ее в тот класс, в котором Марджори и Кэнайна завершали свое пребывание в школе.
Теперь Кэнайна много раздумывала о своем будущем. Она не знала, собираются ли Рамзеи и в дальнейшем оплачивать ее образование. Она знала, что, возможно, это последний год. Но как бы то ни было, она не хотела возвращаться в Кэйп-Кри, потому что давно уже не чувствовала себя частью той жизни; но знала она и то, что, какую профессию ни изберет, какие способности ни проявит, нелегко будет приспособиться к обществу белых. Порой она спрашивала себя, стоят ли приобретенные ею знания тех денег, которые тратят Рамзеи. Но никогда, даже в мгновенья глубочайшей подавленности, не приходило ей в голову бросить школу: горячая жажда знаний, пытливость и любознательность, ученье ради ученья, безразлично, найдут ее познания какое-либо применение или нет, неизменно влекли ее вперед.
Быстро промелькнул последний школьный год. Последняя экзаменационная работа была написана в конце июня, и с ней пришли к своему печальному завершению школьные годы Кэнайны. Когда она в последний раз вышла из школы, она не испытывала ни радости, ни огорчения, только смутное, беспокойное чувство неизвестности. Как-то сложится теперь ее жизнь?
Лето она провела в Кэйп-Кри. В начале августа по почте ей прислали аттестат зрелости. Джоан Рамзеи с гордостью изучала ее аттестат.
— Я знала, что ты закончишь прекрасно... — Она помолчала, подыскивая слова. — Могу сказать только, что очень горжусь тобой. Тебе бы пойти в университет. Но нам это не по средствам. Ты девушка, да к тому ж индианка, так что вряд ли сможешь найти работу, которая была бы тебе тут подспорьем.
И вновь Джоан Рамзеи помолчала и, скрывая свою нерешительность, вновь взяла аттестат и углубилась в него...
- Боюсь, - продолжала она, - тебе придется выбрать одно из двух: стать медицинской сестрой или учительницей. Что бы ты хотела — поступить в больницу и учиться на медсестру или в учительский колледж?
На тот случай, если представится возможность, Кэнайна все обдумала заранее: став учительницей, она останется ближе к книгам, ближе к духовному миру, который так увлекал ее.
— Мне бы хотелось в учительский колледж, — ответила она. — И надеюсь, что когда-нибудь я смогу отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.
Джоан Рамзей положила руку на плечо Кэнайны.
— Этот аттестат, — сказала она, — лучшая благодарность за все.
Кэнайна подала заявление в Блэквудский учительский колледж, ее приняли; в сентябре она вновь поселилась в пансионе Сэди Томас, в комнатушке окнами во двор.
Кэнайна надеялась, что в учительском колледже ей будет легче, потому что студенты старше и серьезнее школьников. Она была уверена, что, по крайней мере, в этом последнем году ученья сможет принять участие в жизни своей группы.
В первое утро занятий все собрались в большом зале. Кэнайна отыскала местечко в самом конце и осмотрелась. Она обнаружила кое-кого из старых школьных знакомых, и среди них двух неразлучных подруг — Марджори Болл и Труди Браун, которые с первого дня превратили в ад ее школьную жизнь и теперь сидели плечом к плечу на шесть-семь рядов впереди. На кафедру поднялся директор колледжа доктор Карр, и гул голосов мгновенно затих. Это был рослый человек со строгим, неулыбчивым лицом и толстыми, пухлыми губами, которые, когда он говорил, двумя красными полумесяцами обрамляли обнажавшиеся зубы. Доктор Карр перечислил предметы, которыми им предстоит заниматься на протяжении учебного года, и представил преподавателей. Затем сообщил, что студенты будут разделены на десять групп в алфавитном порядке.
— В первую группу, — сказал он, — входят все,чьи фамилии начинаются с первых трех букв. Эта труппа может сразу же отправиться в комнату номер один на первом этаже.
Кэнайна Биверскин встала и вышла из зала. За ней последовало человек тридцать пять. Среди них Труди Браун и Марджори Болл. Идя по коридору, Кэнайна слышала, как Труди и Марджори разговаривали почти у нее за спиной.
- Ну уж нет. Ее еще не хватало. Где это видано? - донесся голос Марджори.
Они поравнялись с ней, и Кэнайна улыбнулась, сделав вид, что ничего не слыхала. Марджори схватила Труди за руку и, не останавливаясь, поволокла ее за собой. Потом быстро обернулась и посмотрела на Кэнайну.
— А я-то думала, что в июне мы видели тебя в последний раз, — сказала она.
В первые недели Кэнайна сознательно держалась в сторонке, решила поначалу повременить, чтобы уж знать про себя, кого из них, таких же ветреных и инфантильных, следует избегать. Время от времени Марджори называла ее "скво с залива Джемса", выбирая обычно для этого моменты, когда поблизости оказывалось достаточно слушателей, но никто, кроме Труди, не обращал на это никакого внимания. Она не слышала, чтобы другие ее сокурсники насмехались над ней, прохаживаясь насчет ее расы, и была уверена, что в колледже, как она и надеялась, все станет на свои места. Через месяц она решила, что может без опасений попытаться принять более активное участие в студенческой жизни. Кэнайна вступила в драматический кружок и получила роль в спектакле, который готовили к рождеству. Репетировали по два раза в неделю. Роль была маленькая, но репетиции, по окончании которых все вместе пили кофе, давали ей возможность познакомиться с той стороной школьной жизни, которая до сих пор оставалась закрытой для нее. Никогда не испытывала Кэнайна такого счастья, как в эти дни.
Однажды утром в конце октября, когда Кэнайна вошла в класс, еще не было девяти. Она положила портфель на свой стол. Марджори, которая стояла через проход у своего стола, коротко глянула на Кэнайну, но ничего не сказала. А Кэнайна поспешила из класса, чтобы уточнить у девчонки из драмкружка время вечерней репетиции, и вернулась лишь со звонком. Студенты начали рассаживаться по местам. Вошел доктор Карр с суровым и постным по обыкновению выражением лица и быстрыми шагами прошествовал к своему столу.
— Доктор Карр, — очень громко сказала Марджори, — у меня украли ручку с карандашом — весь набор.
Доктор Карр расспрашивал Марджори, поначалу не веря ее словам, но она настаивала, что набор всего лишь несколько минут назад лежал у нее на столе и с тех пор никто не выходил из класса. Угрюмым пристальным взглядом уставился директор на класс, сжал свои толстые губы.
- Если кто-то взял, пусть признается, я давайте забудем этот инцидент, — сказал он.
Студенты смущенно переглядывались, но никто не признавался.
- Ну ладно, - сказал доктор Карр. - Тогда придется обыскать все столы.
Он велел студентам, сидевшим за первым столом в каждом ряду, обыскать свой ряд. Ручку и карандаш нашли среди книг в портфеле Кэнайны.
Доктор Карр подошел к столу Кэнайны, навис над ней жуткой громадой.
— Мисс Биверскин, — спокойно сказал он, — прошу вас ко мне в кабинет.
Через минуту она, дрожа, стояла там перед ним. Голова у нее шла кругом.
— Почему вы это сделали? — спросил доктор Карр.
— Я этого не делала, — ответила Кэнайна.
— Каким же образом тогда набор оказался среди ваших книг?
— Я выходила из класса. Можно было свободно сунуть его в мой портфель.
— Я предполагал, что вы будете все отрицать. — Он помолчал, опустил глаза и начал с отсутствующим видом закручивать и откручивать колпачок лежавшей на столе авторучки. — Разве не правда, — продолжал он, — что частная собственность не пользуется у людей вашей расы таким же уважением, каким она издавна пользуется у нас?
— В какой-то мере это так... Среди индейцев, в местах, где влияние белых не проникло еще глубоко, в отношении собственности существует закон, высший закон, что никто не вправе пользоваться один тем, что гораздо нужнее кому-то другому.
Кэнайна давно уже в глубине души не считала себя индианкой. Но теперь, внезапно оказавшись в ситуации, бросающей тень на всю ее расу, она почувствовала, что гордится тем, что в ее жилах струится кровь мускек-оваков.
- Мы единое племя, не знающее никаких каст, -продолжала она, — социалистическое, если вам будет угодно. Все, что принадлежит одному, принадлежит всем. Этого требует образ жизни и среда, в которой обитает мой народ. В хорошие времена такой закон применяется редко, но в плохие - это единственное,благодаря чему может выжить мой народ. Если у тебя нет мяса в котле, ты можешь есть из котла своего соседа. Если у соседа есть ружье, а твое сломалось, ты берешь ружье соседа, когда тебе нужно. Это не кража, потому что тогда оно уже и твое ружье. В вашем обществе этот закон нельзя применить. Ваши люди использовали бы его во зло, но среди моих людей никто никогда не обращает его во зло.
Доктор Карр наклонился вперед, и его толстые губы раздвинулись, вновь обнажая зубы.
— Понимаю, - сказал он. - Значит, вы решили,что вам нужна ручка Марджори, и взяли ее, так как считали ее своей? Может быть, у вас и такой закон, но здесь нельзя жить по такому закону.
— Я не брала ее, — холодно сказала Кэнайна. -Обычаи моего народа тут ни при чем. Еще несколько лет назад я решила оставить жизнь и нравы моего народа и приобщиться к жизни вашего общества...
Но доктор Карр прервал ее и не спеша продолжал:
- Двум столь различным культурам, как наши,трудно соединиться — слишком различны наши ценности и наши нравственные устои. Вступая в общество белых, индеец должен пройти испытательный срок. К нему будут относиться с подозрительностью и недоверием, пока он не докажет, что способен воспринять наш образ жизни. Чтобы достигнуть этого, он должен забыть, что он индеец...
Стройное тело Кэнайны внезапно напряглось; до сих пор она сдерживалась, а теперь вся дрожала от возмущения:
— Но вы не даете нам забыть! — воскликнула она. — Я пыталась забыть. Но когда я веду себя не так, как, по мнению многих, должна вести себя индианка, я нахожу у себя в портфеле вещь, которую кто-то подсунул. Нельзя доказать, что я воровка, и вы знаете это. Но вам хочется поверить в то, что я воровка,поскольку вы считаете, что все индейцы обязательно воры.
Смуглые щеки и шея Кэнайны покраснели, у нее пересохло во рту и дрожали губы.
— Мисс Биверскин, — коротко сказал доктор Карр, — мой долг повелевает мне исключить вас из школы, чем я крайне расстроен, ибо само ваше появление и обучение в учительском колледже — своего рода эксперимент, за которым внимательно следили в педагогических кругах, ожидая исхода. Исход подтвердил опасения многих.
Пальцы доктора Карра стали вновь нервно отвинчивать и завинчивать колпачок.
— Однако я не намерен исключать вас, — продолжал он. — Вы пришли сюда с прекрасным аттестатом,и мы готовы предоставить вам возможность сдать экзамены на учителя, если вы этого хотите. Но я должен просить вас немедленно прекратить всякое участие в мероприятиях, лежащих вне учебного плана. Если этого не сделаю я, этого потребуют сами студенты.
Он поднял глаза.
— Хотите вы остаться с учетом этих ограничений?
— Я не смогу остаться здесь, если будет считаться,что я совершила кражу, которой я не совершала.
Доктор Карр пожал плечами и развел руки ладонями вверх, давая понять, что разговор окончен.
— Ну что ж, — сказал он. — Решение зависит только от вас.
Слезы застлали Кэнайне глаза, и узкое лицо доктора Карра с отвратительными толстыми губами расплылось и исчезло, она увидела большое круглое лицо и широкий, расплющенный нос отца, Джо Биверскина. Он сидел на полу хибарки в Кэйп-Кри, перед ним стоял черный котел с похлебкой, Джо совал в рот большие куски мяса, и жирный бульон стекал по его подбородку. Кэнайна содрогнулась, она знала, что никогда не сможет вернуться туда. Слезы просохли, и она вновь ясно увидела перед собой неподвижную, постную физиономию доктора Карра.
— Это все, что вы хотите сказать? — спросил он.
— Нет, - медленно ответила она. - Я передумала. Если можно, я останусь в колледже.
Кэнайна снова очутилась в прежней изоляции, посещала лекции, продолжала занятия, но ни в чем другом не принимала участия. Про ручку и карандаш никто больше не поминал, ни доктор Карр, ни кто-либо другой. Кэнайна смирилась, решив, что бессмысленно оправдываться перед студентами, хотя и знала, что молчание расценят как признание вины.
В июне она написала экзаменационные работы, но и после этого оставалась у Сэди Томас, уверенная, что скоро сможет заняться поисками работы. Каждые две недели миссис Рамзей, как и прежде, посылала ей чек из Кэйп-Кри на пансион и одежду. Она писала Кэнайне, что будет посылать деньги до сентября, пока та не начнет преподавать. В июле Кэнайна получила диплом учителя и стала внимательно просматривать газетные объявления. Ей приглянулось вакантное место в деревне неподалеку от города. Она написала туда, и вечером на следующий день ей позвонил один из попечителей тамошней школы.
— Мисс Биверскин, у вас непривычная фамилия, — без промедления сказал он. — Вы что, индейского происхождения?
— Да, я индианка-кри, с побережья, — ответила она. — Чистокровная кри.
— И вам двадцать лет? Мне хотелось бы познакомиться с вами. Не могу я зайти к вам домой?
— Пожалуйста. — Она назвала свой адрес.
Он явился на следующий день, вскоре после полудня.. Лет сорока, брюнет, невысокий, но мужественный. Сэди Томас ушла за покупками, и Кэнайна провела его в гостиную. Он остановился посреди комнаты, пожирая глазами стройную фигуру Кэнайны, и долго молчал. Его молчание смущало ее. Наконец он сел.
- Должен признаться, не ожидал, что учительница-индианка окажется такой хорошенькой, - сказал он. - Но сперва я должен поставить вас в известность, что остальные члены попечительского совета сейчас заняты и новую учительницу должен подобрать я сам... один.
Кэнайна кивнула, с тревогой разглядывая посетителя.
— Так вот, — продолжал он, — если вы хотите, я хотел бы обсудить все детали в приватном порядке... В моем номере в гостинице... Я отвезу вас туда на машине.
— Мы можем обсудить все, что нужно, здесь, -возразила Кэнайна.
— Мисс Биверскин, - вновь начал он, - вам отлично известно, я полагаю, что школьная администрация неохотно берет на работу индианок. Но, возможно, вы готовы предложить нам нечто большее в качестве доказательства вашей квалификации, чем обычно согласны нам предложить белые девушки.
Кэнайна смотрела на него в замешательстве. На лице его застыла улыбка, и улыбка эта была ненавистна ей.
— Да что там, пошли, ты ведь уже не ребенок? - сказал он. — Если останусь доволен — место за тобой.
— Если я не гожусь, пока вы сидите где сидите, мне не нужна ваша работа, — объявила она. — Я учительница, а не проститутка.
— Благодарю, мисс Биверскин, - сказал он, снова становясь обходительнейшим джентльменом. - Я вскоре приму решение и письменно о нем вас уведомлю.
Он ушел. Кэнайна даже не двинулась со стула, чтобы проводить его до дверей. Дрожа всем телом, терзаясь отчаянием и сомнениями, она осталась сидеть на своем стуле. Неужели индианки и в самом деле потаскухи, за которых их принимают белые мужчины? Или это еще одна из выдумок, пущенных в обиход, дабы подкрепить теорию расовой неполноценности? Кэнайна слишком мало общалась с людьми своей расы, чтобы ответить на такой вопрос.
В это лето она писала множество писем по газетным объявлениям, но наступил сентябрь, а попытки получить место учительницы пока не увенчались успехом. Она знала, что супруга Рамзей догадываются об истинном положении вещей, но ей было слишком больно распространяться на эту тему в письмах. Она раздумывала, не поступить ли ей на работу в интернат для индейцев в фактории Мус, но вскоре отказалась от этой мысли. Индейцы считают, что белые искусны в одном, а индейцы в другом, и сочетать это невозможно. К учительнице своей расы они не питали бы никакого доверия. И без того было трудно убедить индейцев посылать детей в школу. Ее присутствие, она не сомневалась, лишь еще больше подорвет их доверие к школе.
В Блэквуде, если не считать Сэди Томас, у нее не было друзей. Она могла бы обзавестись приятелями, но то мнение об индианках и в том числе о ней, которое, по-видимому, молодые люди разделяли все как один, пугало ее, и она их избегала. Возвратиться в Кэйп-Кри ей даже в голову не приходило — она все еще надеялась найти место учительницы. Но она знала также, что не может больше обременять Рамзеев и должна позаботиться о собственных средствах к существованию.
Лучшее предложение, которое она получила, было место официантки за пятнадцать долларов в неделю в небольшом ресторанчике примерно в двух кварталах от пансиона Сэди Томас. От этих денег мало что оставалось после оплаты жилья и питания, но она сообщила Джоан Рамзей, что нашла работу и не нуждается больше в финансовой поддержке. О том, что у нее за работа, она умолчала.
С самого начала работа эта вызвала в ней отвращение. В ресторанчике вечно околачивалась орда молодых людей; они просиживали там часами, потягивая кока-колу и почитывая комиксы. С первого же вечера они стали с нею заигрывать, перешептываясь между собой. А трое из них с места в карьер друг за дружкой пытались назначить ей свидание. В этот вечер смена ее кончилась в одиннадцать, она пулей вылетела из ресторана и побежала домой, пока кто-нибудь не увязался за ней. Задыхаясь, вбежала в свою комнатушку, и тут в глаза ей бросился диплом учителя, который два месяца горделиво красовался на стене. Она со злостью сорвала его со стены и сунула в ящик комода. Никчемный клочок бумаги.
Она проработала в ресторане до самой весны. Единственным его достоинством было то, что он находился неподалеку от пансиона Сэди Томас, и, хотя за ней часто увязывался кто-нибудь из парией, ей всегда удавалось попасть домой прежде, чем навязчивый спутник успевал с помощью шаблонных приемов сколько-нибудь продвинуться по стезе ее обольщения.
Она продолжала внимательно просматривать газеты, но в разгар учебного года учителя нигде не требовались. Однако в начале мая она наткнулась на объявление, где говорилось, что маленькая деревенская школа неподалеку от Кокрена ищет учительницу. В тот же день после полудня, перед началом смены, она отправила по указанному адресу письмо. И несколько дней с нетерпением ожидала почты.
Восемь дней спустя пришло приглашение, Кэнайна с волнением прочитала его. В письме сообщалось, что в школе пятнадцать учеников разного возраста, они занимаются по программе всех восьми классов и ей положен оклад в сто двадцать долларов в месяц. Ее предшественница уволилась по состоянию здоровья, в настоящий момент школа закрыта. Письмо было подписано председателем школьного попечительского совета Ральфом Биком, который предлагал встретить Кэнайну на вокзале в Кокрене, если она предупредит телеграммой о прибытии своего поезда.
Вечером того же дня Кэнайна взяла расчет в ресторане, наутро написала Джоан Рамзей о школе, купила билет и отправила мистеру Бику телеграмму, что прибудет завтра к концу дня. Потом купила пару новых-ирландских полотняных чемоданов — старый, подаренный Рамзеями совсем истрепался, и в нем сломался замок. Эти два покрытых пластиком, обшитых по ребрам воловьей кожей чемодана стоили около двадцати пяти долларов. Собственно говоря, такие расходы были ей не по карману, и на них вместе с билетом ушли почти все ее сбережения. Вечером она уложила вещи.
Одежда и прочее добро уместилось в два новых чемодана, кроме них, набралось еще две картонки книг.
На следующий день мистер Бик встретил ее на перроне. Это был низенький подвижный человек с седыми щетинистыми волосами, торчавшими из-под клетчатой кепки. Он быстрым шагом направился к ней, как только Кэнайна ступила на платформу.
— Мисс Биверскин? — спросил он.
— Да. А вы мистер Бик?
Он кивнул, и они пожали друг другу руки. На нем был рабочий комбинезон и резиновые сапоги. Видимо, фермер. Дождавшись, пока выдали багаж, он повел ее к маленькому грузовичку, поставил чемоданы в кузов. Они сели в кабину и покатили.
Окрестности Кокрена представляют собой плоскую глинистую равнину, небольшой островок пахотной земли, затерянный среди бессчетных тысяч квадратных миль лесов и болот. Многие фермы, мимо которых они проезжали, находились в жалком состоянии и выглядели совсем захиревшими. Они проделали уже немалый путь, когда мистер Бик внезапно остановил грузовичок.
— Вот она, наша школа.
Это была маленькая, очень старая на вид школа, стены которой покрывал потускневший от времени и потрескавшийся толь. Никогда в жизни не видала Кэнайна такого убогого школьного здания. Но это была ее школа, и она испытывала волнующее чувство радости и гордости.
— Уже поздно, — сказал мистер Бик. — Осмотр помещений давайте отложим на завтра. А воя мое хозяйство, - продолжал он, кивком показывая на ферму, стоявшую у дороги примерно в двухстах ярдах от школы. Дом был невелик, но его недавно покрасили в красный цвет, и вид его говорил о большем достатке,чем на фермах, которые она видела по дороге.
— Прежняя учительница жила у нас. Но вы осмотритесь здесь и, если захотите, можете поселиться у кого-нибудь еще.
— Я думаю, я хотела бы остаться у вас.
Он включил газ, и грузовик стал медленно взбираться вверх по разбитой, грязной дороге по направлению к ферме. Мистер Бик дал гудок, и, когда Кэнайна вылезла из кабины, на веранду вышли маленькая женщина и два подростка. Мистер Бик представил Канайне жену и сыновей, потом вместе с мальчиками отнес ее чемоданы и книги в комнату наверху.
— Вы сможете начать завтра утром? — спросил мистер Бик.
— Да.
Он повернулся к мальчишкам.
— Пошли, — сказал он. — Оповестим всех, что школа открывается завтра в девять утра.
Кэнайна осталась одна и вскоре услышала, как грузовичок выехал на дорогу и, дребезжа, удалился.
На следующее утро мистер Бик повез Кэнайну в школу и отпер здание. Она с охапкой книг прошла вслед за ним внутрь и с жадным любопытством быстро осмотрела помещение. В школе было темно и холодно, пахло плесенью. Единственным источником света оказались три керосиновые лампы, свисающие на проволоке с потолка. Парты были старью, испещренные глубоко врезанными инициалами. Впереди стоял стол учителя и небольшая классная доска. Центр комнаты занимала громадная железная печь. Нигде не было ни книг, ни картинок, ни географических карт.
- Не ахти, - сказал мистер Бик, - но это все,что мы можем себе позволить в нашей округе.
Она разложила на столе свои книги, между тем мистер Бик принес дров и растопил печь, чтобы просушить класс. Через несколько минут он ушел, и Кэнайна с волнением стала дожидаться учеников.
Она услышала, как по дороге идет группа школьников, и вышла на крыльцо встречать их. Дети робко входили по одному, у каждого была корзиночка с завтраком. Школа, которая прежде казалась мрачной, как склеп, внезапно оживилась, наполнилась шумом и красками. Вся округа, по которой они проезжали, казалась бедной и запущенной, и Кэнайна побаивалась, как бы дети не оказались грубы и непослушны, но вскоре обнаружила, что они дисциплинированны и общительны. Она почитала им рассказы о животных, а во время перемены вышла с ними во двор и крутила для девочек прыгалку.
Миссис Бик дала ей с собой еды, и Кэнайна в обеденный перерыв осталась с ребятами в школе. Она уже знала, как их зовут, они охотно болтали с ней о своих домашних животных, о младших братиках и сестричках, которые на будущий год тоже пойдут в школу. Кэнайне ребята понравились, и она была уверена, что тоже понравилась им. Казалось, никто даже не замечал, что она индианка.
Когда после полудня занятия возобновились, раздался сильный стук в дверь. Кэнайна пошла открывать. Там стояли две женщины.
— Это вы новая учительница? — спросила одна из них.
— Да. — Кэнайна попыталась любезно улыбнуться.
— Я миссис Картер, мать Бетти и Джека. Я пришла, чтобы забрать отсюда своих детей. — Она стояла,подчеркнуто выпрямившись, и с вызовом смотрела на Кэнайну.
— Что-нибудь случилось? — спросила Кэнайна.
— Вот именно! — выпалила миссис Картер. — Ральф Бик не имел никакого права нанимать индианку. Я не желаю, чтобы вы учили моих детей. Я не верю вам. И ни одному индейцу не верю!
— Я тоже забираю своих детей, - сказала другая женщина. - Кинг. Фамилия - Кинг. Моих тут двое. Ральф Бик никому не сказал, что вы индианка. Мы только что узнали.
Кэнайна потеряла дар речи, ее трясло. Вот он опять, этот ужасный, кошмарный призрак, который впервые вошел в ее жизнь в тот далекий вечер, когда она увидела сестру миссис Рамзей.
Шатаясь, вернулась она в полутемный класс.
- Бетти и Джек Картеры, оба Кинга, - медленно произнесла она, — можете идти домой. Ваши матери ждут вас у крыльца.
События развернулись стремительно. На следующий день отсутствовало еще трое. Еще день спустя из пятнадцати пришло только четыре: мальчики Бика и двое других.
Кэнайна вела урок как заводная кукла, старалась выглядеть спокойной, но в ней не было жизни. В этот день в четыре часа, когда уроки были окончены и ученики ушли по домам, в класс заявился молодой человек с большим фотоаппаратом.
— Мисс Биверскин?
— Да.
— Я репортер, приехал из города. Мы слышали,что вас хотят уволить, а школу закрыть, потому что родители не хотят, чтобы в школе работала индианка. Вы что-нибудь знаете об этом?
— Я ничего еще не знаю, — холодно ответила Кэнайна. — Но, по всей вероятности, это так.
— Такие истории нет-нет да и случаются, - сказал репортер. - Но газеты, знаете, будут за вас. Как давно вы здесь?
Кэнайна не считала нужным отмалчиваться. Она полчаса отвечала на его вопросы и успела за это время описать всю свою жизнь. Потом он спросил, можно ли сфотографировать ее. Кэнайна согласилась.
Репортер ушел, и Кэнайна потащилась к себе. За ужином Ральф Бик напряженно сидел во главе стола. За все время никто не вымолвил ни слова. Кэнайна предчувствовала неотвратимо надвигавшуюся катастрофу. Она поднялась в свою комнату. Около восьми часов к школе стали съезжаться легковые машины и "пикапы". Она сидела у окна и смотрела вниз. Дверь внизу отворилась, и в сумерках она увидела, как Ральф Бик направился к школе. Кэнайна знала, что там происходит. И, не дожидаясь конца родительского собрания, знала, чем оно кончится!
Около десяти вечера машины одна за другой разъехались. Свет в школе погас. Дверь внизу отворилась, и она слышала, что вернулся Ральф Бик. Спустя несколько минут он постучался к ней. Кэнайна отворила. Он стоял в коридоре, маленький, нервный человечек в комбинезоне, с бледным серьезным лицом.
— Мне очень жаль, — начал он. — Я думаю, вы уже догадались, а?
— Да, догадалась.
— Я пытался их уломать, но они все разъярились. Даже не пожелали обсудить, может, вы бы остались здесь до июня, когда закрывается школа. Несправедливо, но что поделаешь?
— Тут были репортеры. Скверное выйдет дело, коли попадет в газеты.
Он протянул ей чек.
— Я сказал, что мы обязаны выплатить вам полный месячный оклад.
Еще три дня прожила Кэнайна у Биков, размышляя о том, что ей предпринять теперь, когда рухнули все ее планы. Бики не выписывали газет, но родственники присылали им газеты по почте, и Кэнайна прочитала целую кучу заметок и передовиц, в сильных выражениях клеймивших расовые предрассудки, из-за которых она лишилась места. Доказательства были красноречивы и излагались высоким, даже выспренним стилем, и Кэнайна не раз задавалась вопросом, что произойдет, предстань она, прося работы, перед ними в их кабинетах, а не на столь безопасном расстоянии, в лесах Северного Онтарио.
Теперь Кэнайна видела себя и свое положение с такой ясностью, как никогда. Она знала, что может существовать в мире белого человека, но лишь в качестве официантки или прислуги. Другой мир, ученый и образованный, в котором нашел бы применение ее ум, а не руки, был недоступен. Оставалось два пути: поступить к белым в прислуги или же вернуться в Кэйп-Кри и снова зажить жизнью мускек-оваков, с которой она распростилась четырехлетним ребенком. Семнадцать лет, что миновали с тех пор, превратили ее в человека, которого пугало и то и другое. Она подумала об отце с матерью, которые, сидя на полу, расправляются с большими кусками мяса, хватая их руками из котелка. Подумала о парнях, завсегдатаях ресторанчика в Блэквуде, украдкой щипавших ее за бедра, когда она подавала им кофе. Ей предстояло выбрать одно из двух.
Эта трагическая ошибка тянулась ровно семнадцать лет. Было бы куда лучше, если б ее не отправили в санаторий, когда ей было четыре. В санатории исцелили от одного недуга ее тело и взамен привили ее душе другой. Кэнайна знала, как она должна поступить. По происхождению, хотя и не по воспитанию, она мускек-овак и никогда не сможет стать никем иным, потому что в конечном счете все решает кровь.
Через три дня после увольнения она приняла решение и за ужином сказала об этом Ральфу Бику:
- Завтра утром отправляется поезд в Мусони. Вы не подвезете меня на станцию?
Он молча кивнул. На следующее утро она получила в городе деньги по чеку. В одном киоске она увидела книгу Джулиана Хаксли "Человек в современном мире" в бумажной обложке и купила ее, чтоб почитать в дороге. Потом мистер Бик отвез ее на вокзал и помог сдать вещи в багаж, пока она покупала билет до Мусони.
— Туда и обратно? — спросил кассир.
— Только туда, — спокойно ответила она.
Ральф Вик, очень смущенный, сказал ей на прощанье несколько слов, и Кэнайна осталась одна на перроне. Она с сомнением взирала на два облезлых пассажирских вагона. Возвращаясь домой на каникулы, а после каникул в школу, она ездила в заднем, более чистом вагоне, где ездят белые, полагая, что, раз она посещает школу для белых, ей можно пользоваться и правами белых. Но теперь-то она наконец узнала, где ее место. И Кэнайна медленно поднялась по ступенькам переднего вагона, отведенного для индейцев.
Наступили сумерки; на западе, за островерхими елями, погас последний, узенький, красный краешек солнца, экспресс "Белый медведь" бешено мчался под уклон, преодолевая последние мили, отделявшие его от Мусони. Безучастно смотрела Кэнайна на проносившиеся за окном чахлые ели и зеленеющие полоски мшистых болот. Она ничего не ела с самого завтрака и страшно проголодалась, но боялась пойти в вагон-ресторан, зная, что там сидит Рори Макдональд, рослый, белокурый биолог с облупленным носом. С той минуты, как она познакомилась с ним, ею овладела смутная, выбивавшая ее из равновесия тревога.
Теперь она понимала, до чего привлекательной находили ее мужчины, и была почти уверена, что этот молодой и симпатичный ученый сумел бы, если бы она, со своей стороны, поддержала знакомство, предложить ей серьезные, подлинно интеллектуальные отношения, которых она так долго искала. Но было уже слишком поздно. Уроки прошедших семи лет в конце концов глубоко врезались в ее сознание, Для индейца-интеллигента нет места ни в обществе индейцев, ни в обществе белых, и чем скорее вернуться к простой жизни мускек-оваков, тем счастливее она будет. Разговоры о Джулиане Хаксли и тому подобных вещах с университетским студентом, который начитан не меньше ее, только затянет и затруднит окончательный разрыв, который непременно должен произойти. От этого Рори Макдональда нужно держаться подальше.
Жалобно завыла сирена тепловоза. Они подъезжали к Мусони, и пассажиры начали снимать с полок свои мешки и узлы. Кэнайна встала и увидела на противоположном сиденье томик Хаксли, который несколько часов назад швырнула туда. Придется провести в Мусони, по крайней мере, ночь, а может, два-три дня, ей будет одиноко и, конечно, захочется почитать. Еще раз взглянув на книгу, она побежала в тамбур. С миром книг и идей покончено...
Поезд со скрежетом остановился, и она выглянула на переполненный людьми, слабо освещенный перрон. Кондуктор открыл дверь, и она первой сошла на платформу. Белые пассажиры выходили из задних дверей своего вагона, и она заметила высокого молодого биолога, который размашисто шел к ней по перрону. Кэнайна быстро прокладывала локтями путь в толпе и по единственной улице Мусони устремилась к маленькому пансиону, в котором ей уже случалось ночевать. Она оглянулась. Поезд окружала шумная толпа народа, по преимуществу индейцев. Рори Макдональда не было видно.
Так как пижама осталась в багаже на вокзале, в эту ночь она легла в постель в нейлоновой комбинации. Последней комбинации, с горечью подумала она, потому что для чего ей нейлоновое белье в драном вигваме в Кэйп-Кри.
На следующий день после завтрака Кэнайна увидела, как два летчика заправляют пришвартованный к пристани самолет, и спустилась к реке. Один из них был в форме цвета хаки. Очевидно, пилот.
— Я возвращаюсь из школы домой, в Кэйп-Кри, -сказала она ему. — Не захватите меня, если только у вас там есть посадка?
Он смерил ее взглядом с ног до головы, и его брови одобрительно поползли вверх:
— Ну, конечно, мисс. Но, вы, право, совсем не похожи на девушку из Кэйп-Кри.
— У меня есть багаж. Он на вокзале.
— Сколько мест?
Кэнайна подумала о двух картонках с книгами, спрашивая себя, есть ли смысл тащить их с собой. Но если она действительно откроет школу, ей понадобятся некоторые из них, а теперь некогда отбирать учебники. Придется взять все.
— Четыре, — сказала она пилоту.
— Через несколько минут сюда придет грузовик. Шофер прихватит и ваши вещи. Летим через полчаса.
Она отдала багажные квитанции пилоту и отправилась в гостиницу расплатиться. Когда она вновь возвратилась к самолету, багаж уже погрузили, и мотор, разогреваясь, работал вхолостую на малых оборотах. Пилот жестами велел ей садиться, и она забралась на заднее сиденье, а он остался ожидать на пристани.
— Куда, к дьяволу, запропастился этот гусиный деятель? - вдруг услышала она.
— Да вон он идет, — ответил его напарник.
Самолет был повернут носом к реке, и берег, лежавший позади, оставался невидим для Кэнайны. Несколько мгновений спустя она услышала грохот шагов по настилу пристани: кто-то бежал. Пилот сказал: "Полезайте назад". В дверях появился Рори Макдональд, поднялся на борт и занял место рядом с Кэнайной. На шее у него болтался большой бинокль, а на плече висел маленький дорожный мешок. Он ослепительно улыбался во весь рот.
— Вот так так! Опять вы! Да как скоро! — воскликнул он. — Ну и везет!
Кэнайна слегка поклонилась и сказала:
— Добрый день!
— Вчера вечером вы скрылись так быстро, что я подумал, уж не забыли ли вы чего в поезде и не вернулись ли назад, пошел вас искать, и вот... — он порылся в своем мешке. — Вы и в самом деле забыли.
И он протянул ей книгу Хаксли "Человек в современном мире".
- Спасибо, мне она не нужна, - сказала Кэнайна. — Оставьте себе. Современный мир Джулиана Хаксли слишком далек теперь от моего мира.
Рори пристально посмотрел на нее.
— Не стоит ребячиться, — сказал он. — Вы не должны чувствовать себя отверженной потому только,что какие-то дремучие мужики из глухих дебрей не захотели принять вас на работу в школе. Вы получили серьезное образование. Вы нужны. Я отказываюсь поверить, что мои соплеменники настолько тупы, что никогда не пожелают взять вас на работу. Вы придаете слишком большое значение паре мелких уколов.
— Расскажите это своим людям, которые нанимают на работу учителей, а не мне, — сказала она.
Пилот и его напарник забрались в кабину, мотор взревел. При таком шуме было невозможно продолжать беседу, и Кэнайна откинулась на спинку кресла, обрадованная тем, что разговор прервался. Под поплавками забурлила вода, и они взлетели. Украдкой поглядывая по сторонам, она заметила, что Рори Макдональд сунул книжку к себе в мешок, потом повернулся к ней спиной и начал в иллюминатор осматривать расстилавшуюся внизу равнину. Она заметила, что у него широкие, сильные плечи, хотя стоя он выглядел худощавым, узким в кости. Вскоре он вновь обернулся к ней и улыбнулся; она с досадой заметила, что с момента взлета, не отрываясь, смотрит ему в спину, и теперь поспешно отвернулась.
Машина мягко покачивалась в теплых воздушных потоках, поднимавшихся с берегов залива Джемса. Приближался июнь, но вдали от побережья еще все озера были покрыты льдом, вскрылись лишь реки — благодаря течению. Она заметила, что Рори Макдональд рассматривает землю в бинокль, и сообразила, что он ищет гусей.
Полчаса спустя они сделали посадку в устье реки, где на берегу стояло шесть индейских вигвамов, и причалили к берегу; их встречала группа из тридцати-сорока индейцев.
— Нам нужно спросить их об охоте на бобров, -сказал пилот. — На это уйдет полчаса, так что можете немножко прогуляться. — Потом он обратился к Кэнайне: — Если нам понадобится переводчик, я вас позову.
Все четверо вышли. Кэнайна увидела, что Рори Макдональд с любопытством разглядывает индейцев.
— И что, все эти люди спят и живут в этих шестипалатках, или вигвамах, или как там они еще называются? — осведомился он у Кэнайны.
— Вполне вероятно, - ответила она. И пошла вдоль узкой прибрежной полосы, надеясь, что Рори останется с пилотом. Но уголком глаза она заметила,что он нагнал ее.
— До сих пор не обнаружил ни одного гуся.
— Увидите, — сказала она и пошла дальше.
Шли они медленно. Он был гораздо выше ее. Кэнайна подняла глаза вверх, но тут же торопливо отвернулась, так как он пристально смотрел на нее. Молчание и то, что он шел совсем рядом, вызвали чувство смущения и неловкости.
— А где зимуют гуси? — спросила она, чтобы что-то сказать.
— Существует, по крайней мере, два семейства канадских гусей, которые гнездятся вокруг залива Джемса — объяснял он ей. — Все они принадлежат к одному и тому же виду, но каждое семейство образует замкнутую группу, и каждое имеет свои собственные, унаследованные от предков районы гнездовий и зимовки. Эти два семейства никогда не смешиваются между собой. Одно зимует в долине Миссисипи и гнездится по западному берегу залива Джемса, но несколько дальше на север, ближе к Гудзонову заливу. Другое известное нам семейство зимует в южных штатах, на атлантическом побережье, и гнездится здесь, на берегах залива, чуть южнее, чем семейство гусей с Миссисипи. Ни летом, ни зимой они не заходят на территорию друг друга. Нужно разработать предписания относительно охоты на каждое из них. Иначе можно полностью истребить одно, тогда как второе почти что не пострадает.
— Откуда вы все это знаете? — спросила она.
— Благодаря кольцеванию. Вы когда-нибудь видели, чтобы кто-нибудь подстрелил окольцованного гуся?
— Нет, — сказала она. — Но слышала об индейских охотниках, которым попадались окольцованные гуси. Кольца сдают в лавки Компании Гудзонова залива. Некоторые думают, что окольцованных гусей посылает с неба сам господь бог... И я знала нескольких миссионеров, которые поддерживали в индейцах это мнение. Господь бог не так часто помогает людям, как прежде, и порой индейцы хотят знать, почему это так. "Ежели он посылал иудеям манну небесную, — спрашивают они, — то почему бы ему не послать немножко и нам, когда зимой умирают с голоду наши старики и дети?". На этот вопрос нелегко ответить, поэтому иной миссионер рад, когда что-то приходит на помощь, вроде ниспосланных небом гусей с серебряным колечком на лапке.
Рори тихо рассмеялся в ответ.
- Оно алюминиевое, — сказал он. — И кто бы ни надевал их — господь бог или господа биологи, — кольца эти пока что не помогли нам составить полное представление о гнездовьях в районе вокруг залива. Поэтому-то я здесь и нахожусь, чтобы дополнить картину. Если я смогу окольцевать несколько гусей и если часть из них будет подстрелена осенью на юге, это, возможно, поможет прояснить дело.
— А к какому семейству принадлежат гуси, что гнездятся вокруг Кэйп-Кри? — спросила она.
— Кэйп-Кри расположен на севере и достаточно далеко, чтобы там поселилось семейство гусей с Миссисипи. Это нам хорошо известно.
Первый вопрос она задала лишь для того, чтобы прервать неловкое молчание, но теперь слушала с большим вниманием.
- Вообще, гуси удивительные птицы, - сказал он. - А самые удивительные из них два рода: здешние канадские и белощекая казарка, там, в Европе. Они обладают всеми свойствами, которыми восхищается человек в других людях. Они упорны, сильны, умны, но главное — способны любить.
Он негромко рассмеялся и продолжал:
- Большинство биологов пришло бы в ярость, услышав эти слова, но союз, который возникает между двумя птицами, самцом и самкой, едва ли сильно отличается от того, что мы называем любовью. Они соединяются на всю жизнь, только смерть может разлучить их. У гусей есть семейная жизнь. Как правило,молодые птицы отделяются от родителей, как только научатся летать. А у гусей не так, гусиная семья почти весь год держится вместе, и только когда для родителей вновь наступает пора гнездования, они гонят молодняк, говорят: о'кэй, детки, вы уже достаточно взрослые, чтобы самим позаботиться о себе.
Он замолчал, но Кэнайна охотно слушала бы его и дальше, она и сама не знала, что больше увлекало ее — он сам или его рассказы о гусях.
— Где же теперь ваши гуси? — спросил он.
— Мы еще не достигли тех мест, где гнездятся гуси, - ответила Кэнайна. - Они предпочитают болота с маленькими озерами и прудами, и чтоб островки на озерах. Они гнездятся на островах, потому что там они чувствуют себя в безопасности от лисиц. Минут через пятьдесят отсюда мы увидим первые болота и будем летать над ними минут сорок-пятьдесят, до самого Кэйп-Кри.
— А когда появляются здесь первые гуси? — спросил он.
— В конце апреля. Они прилетают за две-три недели до того, как стает лед на озерах. Гуси держатся небольшими стаями, летают в поисках корма или сидят на льду... Я думаю, это их семьи. Как только озера вскрываются, стаи исчезают. Должно быть, в это время взрослые птицы и начинают вить гнезда.
Почему она ему все это рассказывала? Она вовсе не собиралась ни о чем говорить, но какая-то непонятная сила заставляла ее продолжать.
— Мои сородичи охотятся на гусей, пока те летают весенними стаями, — продолжала она. - Сейчас, должно быть, они еще в лесу, в охотничьих стойбищах, весна в этом году запоздала на одну-две недели. Я видела с самолета, что озера все еще стоят подо льдом. Зиму напролет приходится питаться одним лишь бобровым мясом, да и его не хватает, зато наступает счастливое время, когда весной возвращаются первые гуси.
Она помолчала и испытующе глянула на него.
— Вы когда-нибудь голодали? Я не имею в виду — проголодались, оттого что обед запоздал. Я имею ввиду голод, который накапливается постепенно, если недели подряд, изо дня в день тебе достается по какой-то горсточке еды.
Рори Макдональд медленно покачал головой.
- А здесь зимой нередко случается голодать. Вот вам бы испробовать такое для ваших исследований. Пока вы не испытаете того голода, который неделями сжимает и месит желудок, будто комок теста, вы не поймете, что значит для моих соплеменников первая весенняя стая гусей.
Теперь она злилась на себя за то, что наговорила слишком много.
— И к этой-то жизни вы решили вернуться? -спросил Рори.
— Да, — твердо ответила она.
И когда взгляды скрестились, она посмотрела на него открыто, и в глазах ее не было ни следа прежней робости.
Через несколько минут они вновь поднялись в воздух, и вскоре пошли болота, о которых она только что ему говорила. Внизу до самого горизонта раскинулась плоская равнина с лабиринтом озер и прудов; покрытые льдом водоемы казались серыми пятнами и имели сумрачный вид. Вокруг озер, на каменистых гребнях и откосах, где корни деревьев могли протянуться над водой, заполнявшей весь этот край, черными щупальцами извивались полоски еловых лесов. Между озерами и лесом протянулись сочные бурые мшаники, в которых с первым, робким дыханием северной весны начала пробиваться зелень.
Кэнайна видела, как еще на стоянке Рори о чем-то договаривался с пилотом. Теперь они летели совсем низко, и Рори осматривал мелькавшие внизу замерзшие озера и болота. Кэнайна внимательно смотрела на землю со своей стороны. Внезапно Рори схватил ее за руку и притянул к себе.
— Гуси, одиннадцать штук! — крикнул он ей, перекрывая шум мотора и взволнованно показывая в окно. — Глядите! Скорее!
Он все держал ее за руку и тянул к себе, пока не протолкнул вперед, чтобы она выглянула в окно, расположенное с его стороны. Он прижал ее к своей груди, и под его рукой, лежавшей на ее плече, она не могла пошевельнуться. Лицо его было так близко, что их щеки на мгновение соприкоснулись.
Кэнайна не видела никаких гусей, потому что голова у нее закружилась и она ощущала только его близость. Это длилось всего несколько секунд, потом она высвободилась и вновь пересела на прежнее место. Сердце ее стучало, и шум этот отдавался в ушах как пушечный гром. Она с ужасом поняла, что впервые прикосновение молодого человека доставляло ей удовольствие.
Рори наклонился к ней.
- Простите! - воскликнул он. - Но этой весной я прозевал гусей в Торонто. Я всегда страшно волнуюсь, когда завижу их вновь.
После этого Кэнайна видела много гусиных стай, но не стала говорить про них Рори; судя по тому, как он поспешно записывал что-то в блокнот, он тоже видел их из окна самолета со своей стороны. Потом машина легла в вираж, и внизу показалась большая река, это была Киставани, с давно знакомой группой домов и индейских вигвамов. Но некоторые из них стояли с открытыми кровлями, и Кэнайна поняла, что из-за поздней весны многие семьи еще охотятся на гусей в верховьях Киставани.
Алюминиевые поплавки гидроплана ударились о воду с таким грохотом, словно раздалась враз дробь множества барабанов. Кэнайна вернулась домой, на этот раз навсегда.
На берегу собралось меньше людей, чем обычно. Кэнайна видела миссис Рамзей, которая шла к самолету от большого белого дома, легкое платье обвивалось на свежем ветру вокруг ее ног, Вот поразится, увидев Кэнайну. И не только — она придет в негодование, когда узнает, что Кэнайна больше не намерена жить в ее доме, а собирается перебраться к родителям.
Самолет подрулил к берегу, Рори Макдональд открыл дверь со своей стороны, вылез на поплавок и обернулся, чтобы помочь Кэнайне. В этот момент ее увидела миссис Рамзей.
— Кэнайна!
Кэнайна кивнула ей, однако не смогла улыбнуться. Волосы Джоан Рамзей совсем поседели, но во всем остальном она выглядела по-прежнему: улыбающаяся женщина с тонкими чертами лица, с которой Кэнайна познакомилась десять лет назад. Кэнайна быстро окинула взглядом кучку индейцев, сгрудившихся на береговом откосе, но родителей не обнаружила. Она шагала по отмели к миссис Рамзей, страшась предстоявшей встречи.
— Мне пришлось вернуться, — сказала она, твердо глядя в лицо Джоан. — Для меня там нет места. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять,но я поняла: я мускек-овак. И нечего было пытаться стать чем-то другим. Мне очень жаль — вы так старались мне помочь...
Джоан Рамзей взяла ее за руку.
- Не будем об этом сейчас, - спокойно сказала она. — Я рада, что снова вижу тебя.
К ним подошел Рори Макдональд, и Кэнайна обрадовалась возможности переменить тему разговора. Она познакомила Рори с Джоан Рамзей, и он пошел за багажом.
— Могу я оставить у вас две картонки с книгами? — спросила Кэнайна.
— Ну, разумеется, — сказала миссис Рамзей. — Ты можешь поставить их в своей комнате.
— Мне больше не понадобится эта комната. Я возвращаюсь к родителям.
— Это невозможно, - спокойно, но твердым и уверенным тоном сказала Джоан. — Твои родители в отъезде. Охотятся на гусей.
Этого и опасалась Кэнайна, Казалось, на нее обрушилось все, что только могло затруднить ей жизнь. Сперва эта неожиданная встреча с Рори Макдональдом в самолете, теперь отсутствие родителей, вынуждавшее ее опять поселиться в доме Рамзеев.
Близился полдень, и Джоан пригласила всех к себе на ленч. Они медленно поднимались в гору к дому Рамзеев. Мужчины несли багаж Кэнайны. У магазина их поджидал Берт Рамзей, он крепко пожал Кэнайне Руку.
— Со вчерашним самолетом пришла целая кипа кроссвордов, — сказал он.
Миссис Рамзей велела пилоту и Рори отнести багаж в прежнюю комнату Кэнайны. За обедом Рори рассказывал об исследованиях, которые он надеется провести.
— Потом, — сказал он, — я покину Мусони и двинусь в этом направлении. Куда - будет зависеть от того, где я наткнусь на гусей, но, судя по тому, что мы видели сегодня утром во время полета, район Кэйп-Кри представляется мне вполне подходящим. Не примете ли вы меня к себе?
— Очень даже охотно, — откликнулась миссис Рамзей.
— Я собираюсь предпринимать вылазки в места,где водятся гуси, на неделю или подольше, - продолжал Рори. - Могу я здесь взять напрокат каноэ, лодку с подвесным мотором, палатку, ну и тому подобное? И еще, можно тут получить проводника-индейца,который говорит по-английски?
Берт Рамзей кивнул.
— Есть надежный проводник, — сказал он. — Переводчик из нашей лавки. Могу уступить на время. Его зовут Джок.
Во время ленча Кэнайна почти ничего не говорила. Потом все отправились обратно к самолету. Раздались обычные прощальные слова, потом Рори Макдональд подошел совсем близко к Кэнайне и шепнул:
— Через неделю-другую привезу вам вашего Хаксли. К тому времени вы как раз соскучитесь по нем.
— Ну уж нет, - ответила она и отошла от Рори,чтобы поблагодарить пилота. Краешком глаза она поглядела, как Рори влез в самолет, но больше не смотрела на него. Пока машина вырулила на середину реки,Кэнайна и Джоан Рамзей постояли на берегу.
— Теперь пойдем домой и поговорим.
Они мыли оставшуюся после гостей посуду, и Кэнайна рассказала Джоан про историю с ручкой в учительском колледже, и о работе в ресторане, о долгих поисках места учительницы, и о том, как из первой же школы ее уволили через три дня.
— Вчера прибыл почтовый самолет, - сказала Джоан Рамзей. - Мы прочитали обо всем в газетах. Так вот что означает вся эта чушь насчет возвращения к прежней жизни?
— У меня нет выбора — либо это, либо жить в прислугах у белых. Если я недостаточно хороша, чтобы учить их детей, я не желаю мыть за ними посуду в ресторане или стелить им постели в гостинице. Или же становись шлюхой! Вот промысел, которым, по их мнению, я должна бы заняться. Но у меня еще осталась гордость. Я не стыжусь, что принадлежу к мускек-овакам, но я стыжусь того, что я плохая мускек-овак, что я выросла, ничего не усвоив из их познаний, а мое воспитание не подготовило меня к той единственной жизни, которая передо мной открыта.
— Вы пытались мне помочь, — торопливо продолжала Кэнайна. — Ни вы, ни я не знали, что учиться и приобретать ученую профессию для индианки бессмысленно. Я благодарна вам за все, но это была ошибка. Теперь я лучше знаю белых, чем знаете их вы. Вы жили здесь в полной изоляции, я жила среди них в самой гуще...
— Кэнайна, — мягко прервала ее Джоан, — непринимай слишком поспешных решений...
— Они вовсе не поспешные, мне понадобилось семь лет, чтобы их принять. Я все время пыталась себя убедить, семь лет, с самого первого дня в школе для белых: все, что происходит со мной, только видимость,неправда.
— Ты не привыкла к индейской жизни, - уговаривала ее Джоан. - С четырех лет ты живешь по-другому. Для тебя нет пути назад. Их жизнь, эти зимовки в лесу убьют тебя.
Миссис Рамзей положила руку на плечо Кэнайны и с силой повернула ее к себе. Кэнайна никогда не видела такого исступленного выражения в остекленевших глазах Джоан Рамзей.
- Кэнайна Биверскин, - медленно произнесла белая женщина, четко выделяя слова, — быть может, это и впрямь ошибка, но еще большей ошибкой будет, если ты теперь вернешься к жизни индейцев. Я была тебе матерью одиннадцать лет, и я не хочу, чтобы все это кончилось так. Ты останешься здесь у нас, пока что-то не подвернется. А если понадобится, я запру тебя в твоей комнате.
Неожиданный гнев Джоан испугал и поразил Кэнайну, но это скоро прошло, и она спокойно взглянула в лицо миссис Рамзей.
- Угрозы, которые невозможно осуществить, ничем нам не помогут, — сказала Кэнайна. — Вы были мне хорошей матерью, и не ваша вина, что все так обернулось... но, думаю, и не моя. Я больше не могу зависеть от вас. Это было бы несправедливо по отношению к вам; и еще несправедливее по отношению ко мне. А если вас переведут в другую факторию? Придется и мне отправиться вслед за вами, как беспомощной собачонке? Неужели я вечно должна цепляться за ваш подол? Я начинаю новую жизнь, сначала. Я должна подготовить себя к тому, чтобы стать женой охотника мускек-овака. Слишком много времени я потратила даром.. И если зимой я умру и меня похоронят рядом с моими братьями и сестрами, может, это и будет самый прекрасный выход.
Выражение Джоан смягчилось, на глаза навернулись слезы. Несколько минут они сидели молча. Потом Кэнайна спросила:
— Где мои родители? На Киставани? Джоан Рамзей кротко кивнула.
— Пойдет туда завтра чье-нибудь каноэ? Джоан Рамзей снова кивнула.
— Люди все время ездят взад и вперед, — сказала она. — Чуть не каждый день. Ты найдешь родителей в первом стойбище. В десяти милях отсюда, вверх по течению.
На следующее утро Кэнайна отправилась в лавку Компании Гудзонова залива. Берт Рамзей молча обслужил ее; она купила резиновые сапоги, толстые шерстяные носки, варежки и тяжелое, безобразное, с длинными, как у кальсон, штанинами белье. И самое главное — шаль из черной фланели, отличительный признак индианок мускек-овак. Она ненавидела шаль, однако знала, что носить придется.
У Кэнайны уже была меховая парка и несколько свитеров, городские же платья по большей части отныне совершенно для нее бесполезны. Она охотно купила бы джинсы или спортивные брюки, в той жизни, которую она собиралась вести, они были бы очень удобны, но в Кэйп-Кри женщинам полагалось ходить только в юбке, и Кэнайна знала, что с этим придется считаться. Нет ничего хуже, чем заявиться домой, щеголяя привычками белого человека.
Возвратившись к себе в комнату, она переоделась. Из-за кальсон и шерстяных носков ноги Кэнайны стали похожи на печные трубы. Шаль слишком грела, сидела неловко и старила ее. Она надела синий джемпер и синюю клетчатую юбку, которых не снимала с тех пор, как уехала от Биков.
Выскользнув из дому так, что Джоан Рамзей не заметила, Кэнайна пошла к индейскому поселку. Почти все уехали на охоту, оставалось с десяток семей. Вскоре Кэнайна увидела женщину, тащившую .воду с реки, и мгновение спустя узнала в ней Элен Чичикан, девочку, которая говорила с ней по-английски в тот день, когда Кэнайна вернулась из санатория одиннадцать лет назад. Кэнайна года два не видала ее и теперь с ужасом заметила, что за этот недолгий срок живая и юная Элен из-за скудной пищи и самодельного, неумело сшитого платья внезапно превратилась в типичную скво, толстую и бесформенную. Она согнулась под коромыслом, на котором висели две большие банки из-под лярда, к спине был привязан младенец, лежавший в похожем на люльку тикинагуне.
— Уачейю, я Кэнайна, — сказала Кэнайна, приблизившись. — Не знаешь, едет кто сегодня в охотничий лагерь?
— Да, нынче утром едем мы с мужем.
— А для меня найдется местечко?
— Найдется, — сказала Элен, с любопытством взглянув на Кэнайну. — Но школы белых людей еще не закрылись на лето. Зачем же ты едешь?
— Возвращаюсь к родителям, — Кэнайна замолчала, не зная, что сказать дальше. Неожиданно она сообразила: в Кэйп-Кри будет нелегко объяснить, что с ней стряслось, даже таким людям, как Элен, которая пробыла несколько лет в школе-интернате и более других приобщилась к большому миру. Представление о том, что одни от рождения менее полноправны или достойны, чем другие, настолько чуждо их мышлению, настолько несовместимо с их коллективным образом жизни, что они это вряд ли смогут уразуметь.
Кэнайна рассталась с Элен, вернулась к себе и принялась быстро разбирать вещи. Большую часть платьев, обуви и белья она уложила в большой чемодан — оставить вместе с книгами у Рамзеев. Они ей больше не понадобятся никогда. Все, что стоило бы взять, войдет в маленький. Она схватила сумочку, где лежала пудреница и губная помада, и без колебаний швырнула в большой чемодан — пусть остаются. После минутного колебания головную щетку и гребень решено было взять с собой. А как быть с зубной щеткой? За последние годы приезжие врачи государственной медицинской службы приучили некоторых индейских ребят чистить зубы, так что можно прихватить и зубную щетку, не опасаясь показаться экстравагантной. Ей попался учительский диплом, она разорвала его в клочья, которые полетели в мусорную корзинку, стоявшую у постели.
Заперев чемоданы, сунув большой заодно с двумя картонками книг в дальний угол платяного шкафа, она схватила чемоданчик поменьше и, неуклюже ступая в новых резиновых сапогах, быстро спустилась по лестнице. Внизу ее ждала Джоан Рамзей.
— Я должна, должна это сделать! — крикнула Кэнайна. — Вы можете это понять? Не надо делать так,чтоб мне было еще труднее.
Джоан Рамзей молча обняла ее. И прямо в ухо прошептала одними губами:
— Я только хотела проститься и... сказать, что ты можешь вернуться в любое время, когда захочешь.
На этом они расстались, и Кэнайна быстро вышла. Она отправилась в лавку проститься с Бертом Рамзеем и вспомнила вдруг, что нужно купить еще одну вещь.
— Пожалуйста, жестяную миску и столовый прибор из нержавеющей стали: вилку, ложку и нож, -сказала она.
Родители, в особенности отец, вероятно, отнесутся с неодобрением, но Кэнайна твердо решила захватить с собой в разверзшуюся тьму хотя бы этот продукт цивилизации.
Новенький полотняный, обшитый дорогой воловьей кожей чемодан выглядел неуместно среди грязных тюков, узлов из парусины и закопченных котлов, сваленных в середине большого — двадцать футов длиной — каноэ. Кэнайна сидела почти посредине лодки на скатке одеял, Элен Чичикан с младенцем — на носу, а муж Элен, Кэнайна не знала, как его звать, — на корме, около подвесного мотора. Мотор был мощный, и лодка стремительно поднималась против течения. Время от времени струи холодных брызг, отлетавших от носа каноэ, хлестали по щекам Кэнайны, словно ледяная шрапнель.
Поглядев на мотор, Кэнайна подумала о том, как изменились условия с тех пор, как она впервые побывала на охоте одиннадцать лет назад. Тогда подвесной мотор был величайшей редкостью, и мусвек-оваки на веслах выводили каноэ против бурных весенних вод. С тех пор расплодились бобры, хотя лишь хороший охотник и на хорошем участке мог добыть зверя на пятьсот долларов в год. Для мускек-оваков наступила пора процветания, которое привело к появлению подвесного мотора в каждой семье. Сейчас, согласно понятиям о ценности вещей, принятым у племени, подвесной мотор ставился наравне с женой, и охотники не видели ничего несуразного в том, чтобы, экономя на питании, покупать для мотора бензин. В этом была своя логика: ведь и бензин и еда — горючее; то, что съедал мотор, несомненно, приводило к сбережению энергии, которую в противном случае поглотили бы мышцы рук и плеч, управлявшие веслом.
Что касается съестного, Кэнайна знала, что они руководствуются чисто практическими соображениями. Отправляясь в дальний путь, семейство мускек-оваков редко пыталось распределять продукты так, чтобы хватило до конца похода. Они пускались в дорогу, набрав еды столько, чтобы та не обременяла их, и уничтожая припасы как можно быстрее, так как, по их разумению, чем быстрее съешь запасы, тем меньше их нужно тащить, а чем меньше их нужно тащить, тем меньше тело нуждается в пище. Жить в настоящем, нимало не заботясь о будущем, — вот что было характерно для них.
Размышляя о подобных вещах, Кэнайна вдруг поняла, что возвращается к жизни мускек-оваков с серьезным изъяном. Никогда уже она не сможет достичь стоически беззаботного отношения соплеменников к жизни, облегчавшего тяготы настоящего подавлением всяких мыслей и страхов перед будущим.
Сидевший на корме сухощавый подвижный индеец искусно правил лодкой, минуя подводные камни и песчаные отмели. В самых мелких местах Элен вскакивала на нос каноэ, указывая мужу изменения фарватера, часто проверяя веслом глубину реки и криком предупреждая, когда на мелководье винт мог врезаться в дно. Кэнайна внимательно наблюдала за ней. Вот, размышляла она, лишь один из многих примеров тех десятков навыков и секретов, которыми ей предстоит овладеть и которые девушки мускек-овак по большей части усваивают еще в детстве. Элен и ее муж составляли союз, в котором каждый зависел от другого так сильно и так насущно, как то неведомо белым. Белый мужчина может быть несчастлив с женой, которая ничего не умеет, но он всегда способен и дальше заниматься своей работой, редко нуждаясь в помощи жены. Но чтобы найти применение всем своим знаниям и талантам, мужчина мускек-овак должен взять в жены такую же искусницу. К размышлениям о себе примешивалось чувство вины. Нельзя терять времени, пора срочно заняться подготовкой к роли, для которой она рождена.
Через час-другой они добрались до излучины реки, повернули, и Кэнайна увидела на стрелке охотничий лагерь. Он был разбит на поляне размером с футбольное поле, сзади вплотную подступал ельник, спереди протянулся галечный пляж, уставленный вытащенными на берег каноэ. Вигвамы стояли как попало; пылали костры.
Несколько женщин и детей спустились к воде встретить их.
Когда каноэ подошло совсем близко, Элен крикнула:
— Кэнайна вернулась. Здесь Биверскины?
Прежде чем ей успели ответить, в одном из ближайших вигвамов раздался чей-то крик. Откинулся полог, оттуда выскочила крупная женщина - это Дэзи Биверскин проворно неслась по откосу к реке.
— Кэнайна! Это же Кэнайна! Я знала, что когда-нибудь ты вернешься ко мне.
Лодка уткнулась в берег, Кэнайна выпрыгнула на землю. Мать и другие женщины взволнованно окружили ее, хватая за руки, треща без умолку. И вот развеялись страхи и опасения долгих последних лет - Кэнайна возвратилась домой, к людям, которые любят ее.
Через несколько минут Кэнайна с матерью остались в вигваме одни.
— Я вернулась не на побывку, — сказала Кэнайна. Было странно опять говорить на кри. — Я приехала насовсем.
— Я рада, — сказала женщина. Она не требовала объяснений, и Кэнайна не сделала к тому никакой попытки.
— Я буду работать вместе с вами, учиться вещам,которые должна знать каждая женщина мускек-овак, -продолжала Кэнайна. - Я поеду с вами на зимовку. Когда-нибудь я выйду замуж за охотника мускек-овака, но прежде надо многому научиться.
Дэзи Биверскин медленно попыхивала трубкой, и темные глаза ее сияли от счастья.
Охотники вернулись к вечеру. Кэнайна сидела у костра, разведенного возле вигвама, когда подошел отец, неся за длинные шеи пару гусей. Он мельком взглянул на нее, словно Кэнайна никуда и никогда не уезжала. В темных, невозмутимых глазках не отразилось ни удивления, ни радости.
— Уачейю, - он спокойно произнес приветствие кри, бросил у костра гусей и ушел в вигвам. Жена окликнула его, он показался в дверях.
— Кэнайна вернулась домой. Она не уедет больше, - сказала Дэзи Биверскин. — Будет учиться, чтоб стать женой мускек-овака.
Внимательно следила Кэнайна за отцом в надежде, что сквозь неподвижную маску прорвется какое-нибудь выражение, которое передавало б его мысли. Густые брови поползли вверх, и одно мгновение Кэнайна не знала, что за этим стоит - одобрение или нет. Потом он улыбнулся и кивнул.
— Рад, что ты вернулась к своим, — сказал он на кри. Потом добавил: — Нетанис. — На языке кри это означает "дочь", но в смысле ласкательном, подчеркивающем семейные узы: "моя доченька". Теперь Джо Биверскину, уходя на охоту, придется думать и об этом желудке, но употребленное им слово "нетанис" означало, что он принимает Кэнайну с теплотой, которую доселе не проявлял к ней.
А когда они ели тушеного гуся, Кэнайна, достав жестяную тарелку, положила на нее свою порцию мяса. Разрезая мясо с помощью ножа и вилки, она заметила, что отец наблюдает за ней. Через несколько секунд он показал пальцем на тарелку и от души рассмеялся. У Кэнайны отлегло от сердца — она тоже рассмеялась. Он увидел тут презабавную шутку. Если так и дальше пойдет, Кэнайне не о чем волноваться.
Кэнайна немедленно принялась за учение и в тот же вечер, взяв топор, отправилась вверх по течению нарубить сучьев. Нести топор было неудобно, и это все время напоминало ей, что топор она в руках никогда и не держала. С утра она помогала матери ощипывать и потрошить гусей, запоминая, в каких местах тело птицы покрыто мягким пухом, который собирают для одеял.
В тот день ветер переменился, подул с северо-востока, нагнал холоду, и тяжелые тучи, двигавшиеся с залива Джемса и Гудзонова залива, плотно застлали все небо. Дни миновали один за другим, похолодание затянулось, на озерах по-прежнему держался лед, и охота на гусей продолжалась дольше обыкновенного.
Дэзи Биверскин с воодушевлением занялась приобщением Кэнайны к жизни мускек-оваков. Научила замешивать тесто для лепешки прямо в мешке, не пользуясь никакой посудой, жарить лепешку на сале или печь, поставив сковородку боком на камень у костра. Они расставили вдоль берега капканы на мускусных крыс и каждое утро проверяли, не попался ли кто. Поначалу свежевание зверя и потрошение птицы показались Кэнайне отвратительным занятием, но она заставляла себя делать это и понемногу привыкла к тошнотворному запаху гусиных внутренностей и к тому, что руки залиты липкой кровью. Она научилась вырезать для вяления мясо из грудки птицы одним большим куском, а для похлебки разделывать ножки, крылья и остальную тушку, которые тут же отправлялись в котел. Присматривала за костром, над которым вялилось мясо, следя, чтобы оно не слишком прокоптилось, — индейцы любят лишь слегка приконченное мясо.
Трижды за шесть дней Кэнайна видела самолет лесного управления и каждый раз провожала исчезавший вдали самолет с грустью, которую, как она знала, не должна была себе позволять. Там сидит Рори Макдональд и сверху смотрит на болота, где поселились гуси, и видит лагерь мускек-оваков. И хотя разум твердил, что она обязана сделать все возможное, чтобы больше не видеться с ним, другая часть ее существа, сокрытая в таинственных, непроницаемых глубинах подсознания, с нетерпением ждала этой встречи.
Джо Биверскин, прежде такой безразличный и неприветливый, теперь подобрел. Однажды вечером (Кэнайна провела в лагере уже около недели) она сидела у костра, помогая отцу перезаряжать гильзы к завтрашней охоте.
— Приманивать и стрелять гусей — дело мужчины, — сказал Джо, — но для женщины тоже неплохо знать, как это делается. Завтра можешь пойти со мной в засаду, поглядеть, что такое охота.
Кэнайна знала, что отец ждет ответа.
— С удовольствием, — ответила она.
Когда Белощек покинул корабль и достиг пустынных, скованных льдом берегов южного Лабрадора, он отдыхал всего одну ночь и затем полетел дальше, подгоняемый двумя страстными желаниями.
Голодом, выражавшим инстинкт самосохранения. И тягой к спариванию, выражавшей инстинкт сохранения рода, потребность соединения подобного с подобным, присущую всему живому.
Какое из двух побуждений сильнее, сомневаться не приходилось. Нужно бежать подальше от этого пустынного края, где сплошной камень, да лед, да снег, держась побережья — либо на север, либо на юг. На юге обильней пища. На севере же, затерянный где-то в бескрайних просторах Арктики, лежит теплый клочок суши, место гнездовий сородичей, где ждет будущая подруга. Так что выбор решился автоматически, инстинктивно. Рассвет едва просачивался сквозь ночную мглу серым туманом, а Белощек уже поднялся со льда, на котором отдыхал со вчерашнего вечера, расправил крылья и полетел на север.
В тот день он летел словно объятый безумием, и желание найти подругу все возрастало и крепло, пока на второй день и в самом деле не превратилось в безумство, и он устремился вперед с такой силой отчаяния, какой раньше не знал за собой. Сперва берег был невысок и лежал пологой равниной, засыпавший землю снег и белый ледяной покров океана, казалось, незримо переходили друг в друга. Поутру показались холмы, а затем горы — отвесные, с острыми вершинами скалы, нередко одинокими утесами вздымавшиеся посреди моря. Это был гигантский, чудовищно огромный мир, рядом с которым Белощек был крошечной песчинкой, стремившей свой одинокий полет все дальше и дальше, в глубь запоздалой полярной зимы.
Муки голода временами совсем не давали ему лететь, и тогда Белощек опускался и клевал почки с торчавших из-под снега чахлых кустов. На этот, второй день он достиг мыса Чидли, северной оконечности Лабрадора, в шестистах милях от того места, где впервые вышел на сушу. Тут берег вновь резко сворачивал к югу, и Белощек покорно и слепо тоже свернул на юг, ибо впереди, на севере, простиралась лишь унылая белая пустыня дрейфующих ледяных полей.
Дни пошли долгие. По восемнадцать часов держалось солнце в южной стороне небосклона. Белощек послушно следовал за линией побережья, куда бы она ни вела, в этом незнакомом краю она служила ему единственным ориентиром. Она вела на юг, потом снова на север, вдоль скованного льдом побережья залива Унгава. На четвертый день берег опять повернул на юг. Белощек не знал, что это восточный берег Гудзонова залива, который уведет его на восемьсот миль в глубину континента, к низкой болотистой равнине у берегов залива Джемса, в тысяче миль от прибоя и морских фьордов. Сбитый с толку, он просто летел, в пути продолжая поиск.
Лед стал тонким, пятнистым и подчас на протяжении мили исчезал совершенно. Появились тощие, чахлые деревца. Почки зазеленели. На ивах распустились пушистые сережки. Изредка попадались пруды, где лед растаял и по дну плелись сочные корневища. Питался Белощек не слишком хорошо, но все же лучше, чем
прежде. На шестой день он очутился на берегу с полосой илистого мелководья, где вода была солоновата на вкус, а о берег плескались слабые волны прилива, но больше ничто не напоминало о море. Тут Белощек впервые почувствовал себя словно в тюрьме, его охватил смутный страх, что это не море и что земля неумолимо смыкается вокруг. Но и земля была странная, без гор, без холмов, без утесов, о которые бьется прибой, совсем гладкая, низменная, заболоченная, с едва заметной кривизной тянувшаяся до самой линии горизонта, ровной и абсолютно ничем не отмеченной.
На шестой день полета вдоль побережья, поутру, Белощек различил далеко над водой тонкую, еле заметную цепочку, в которой тотчас же признал стаю гусей. Чувства, скапливавшиеся и запертые внутри все двенадцать дней разлуки с сородичами, вдруг вырвались наружу, и яростное, истерическое неистовство обуяло его. Он полетел вдогонку, пронзительно крича, но стая была чересчур далеко. Измождение и вызванная голодом слабость все еще сковывали крылья, и он знал, что не сможет нагнать Гусей. С тяжелым сердцем, безутешный от горя, опустился он опять на воду. Через несколько секунд стая исчезла.
Белощек полетел дальше. Следующую стаю он обнаружил на земле. Сперва он услышал тихое гоготанье, а уж потом увидел и самих гусей, штук тридцать, словно большие бурые комья глины сгрудившихся на поросшей травой стрелке, которая выступала в залив, как крючковатый палец. Сильное волнение охватило его. Расправив широкие крылья, он заскользил вниз, к ним.
Но, еще не достигнув земли, Белощек увидел, что это не такие гуси, как он. Они были крупнее и оперение имели не серебристо-серое, как у него, а коричневатое. Краски его оперения ярче и отличаются более резким контрастом белого и черного, а белые пятна на голове куда больше и заметнее. Белощек сначала был поражен, потом обескуражен этим и, неистово рассекая воздух быстрыми ударами крыльев, взмыл вверх и полетел прочь. На высоте сотни футов от земли он сделал над стаей круг, поглядывая на нее с любопытством и настороженностью.
Это были гуси, не похожие ни на каких гусей, которых он видел. Он окликнул их тихим, чуть напоминавшим Глухой лай собаки приветственным "арк-арк". Они звучно отозвались с земли, вытянули вверх шеи и задвигали головами, но и голоса у них были другие. Он еще дважды облетел вокруг стаи, потом увидел, как там, внизу, на земле, несколько птиц затеяли любовные игры, подбегая друг к другу с вытянутой шеей, извивавшейся и раскачивавшейся из стороны в сторону, и почти касаясь земли головой. Точно так же исполняли любовные танцы и сородичи Белощека, и зрелище это наполнило его лихорадочным возбуждением. Страх улетучился, он снова расправил крылья и опустился посреди стаи.
Гуси приветствовали Белощека низкими, урчащими звуками и поддергиваньем головы, и он повторил это движение, потому что его сородичи инстинктивно приветствовали друг друга таким же точно образом. И тут он понял, что, хотя эти гуси и другие, они приходятся ему близкими родичами. У них было иное оперение, иной голос, но главный язык — язык жестов и поз — был тот же.
Белощек не знал, что перед ним канадские гуси и что сам он принадлежит к очень близкому семейству. Не знал, что биологически родство это так велико, что возможно спаривание и выведение потомства. Знал только, что, несмотря на внешние отличия, среди них можно выбрать себе подругу. И знал, что поиски его завершились — он останется здесь.
Теперь он находился много южнее прежнего, но даже и здесь все еще держалась зима. Во время полета вдоль побережья он заметил, что озера, расположенные в глубине континента, покрыты льдом. Здесь, на побережье, кое-где на ветвях набухли почки, но, кроме этого, почти никакой зелени не было. Гуси ели жесткие, сморщенные ягоды клюквы, с прошлого лета оставшиеся висеть на стелющихся по земле кустиках, и Белощек тоже начал клевать их. Пора одиночества миновала. Наполнявшие брюхо ягоды возвращали ему силы, принося удовлетворение и покой.
Белощек быстро составил мнение о стае, к которой прибился. Были тут и старые птицы, разбившиеся на пары несколько лет назад, но большинство составляли такие же, как он, годовалые, занятые выбором пары, чтобы вступить в союз на всю жизнь. Взрослые были спокойны и степенны, держались особняком, в сторонке от стаи, не обращая внимания на драки и брачные игры молодняка. У годовалых птиц пары по большей части уже определились, но союзы эти, не закрепившиеся прочно, распадались, и то и дело вспыхивали драки из-за подруг. Оперение-у всех было одинаковое, зато они различались по поведению: самцы были настроены агрессивно и воинственно, самки же, тихие и скромные, лишь изредка принимали участие в брачных играх.
При виде гусаков, совершавших перед подругами брачный ритуал, в нем вспыхнула пылкая страсть, но Белощек подавил обуявшее его желание и стал ждать. Он слишком ослаб и был не в состоянии вступить в бой с другими самцами, так как даже самые мелкие из них были крупнее его, хотя и знал, что каждый новичок, прибившийся к стае об эту пору, может взять самку только с бою. И в первый же час он выбрал ее. Она была маленькая, однако все же крупнее его, и из-под белых пятен на голове у нее еще пробивался темный детский пушок. Голос звучал мягче, сочнее и капельку выше, чем у других гусынь. Восхищенно следил он за ней, горя желанием. У нее уже был поклонник, очень крупный гусак, часто совершавший перед нею ритуал ухаживания, но она не отвечала на эти любовные жесты, и Белощек знал, что в ней еще не совсем пробудилось влечение. Она не приняла этого гусака.
Белощек находился в стае около двух часов, гуси, наконец насытившись, взлетели. Он тоже поднялся в воздух, потому что отныне принадлежал к ним, и они вскоре образовали клин, во главе которого летел старый, умудренный гусак.
Для полета клином было две причины: во-первых, при таком построении каждая птица избегала опасных завихрений от летящей впереди птицы. Во-вторых, каждая птица получала возможность использовать часть энергии, затраченной предыдущей птицей. От их крыльев струились назад горизонтальные воздушные потоки, и при полете клином крыло, находившееся внутри, поддерживалось потоком, исходившим от внешнего крыла предшественника, поэтому птицам не приходилось так сильно утруждать эти крылья. При долгих перелетах птицы могли по очереди давать отдых каждому из крыльев, перемещаясь с одной стороны клина на другую.
Супружеские пары летели в стае друг за дружкой, самцы обычно впереди, поддерживая подруг с помощью воздушных потоков, подобно тому как поддерживает женщину мужчина, беря ее под руку. Когда они строились клином, Белощек осторожно протиснулся перед той маленькой гусыней, своей избранницей, оттеснив ее ухажера. Летевший впереди гусак тотчас же ответил на это очередью гортанных звуков, выражавших, однако, скорее изумление, нежели гнев. Белощек знал, что, втиснувшись между ними, он невольно выдал свои намерения.
В тот день и два следующих дня Белощек летал и кормился вместе с ними, держась очень близко к своей избраннице, остерегаясь, однако, бросить открытый вызов другому самцу. Он чувствовал, как постепенно к нему возвращается прежняя сила. И ждал, ибо знал, что ему предстоит неравная борьба и что в этой борьбе ему потребуется весь его вес, все силы, на какие он только способен.
Стая облетела это расположенное в глубине земли море и теперь находилась на его западном берегу. Время от времени гуси предпринимали короткие полеты в болотистый лесной край со множеством покрытых до сих пор льдом озер. Белощек страшился подобных набегов и неохотно следовал за стаей, неизменно испытывая облегчение при возвращении на побережье. Его занимало, почему взрослые пары все еще не вьют гнезд, и он все недоумевал, где же утесы для гнездовья, потому что берег здесь везде тянулся низменный, плоский и болотистый. Белощек мог судить о птицах этой стаи, исходя из обычаев и привычек гусей собственной породы. Его сородичи, белощекие казарки, гнездятся на утесах, и оттого он считал, что все гуси гнездятся на утесах. Он не знал, что, подобно большинству других гусей, канадские гуси гнездятся среди болот и около пресноводных, окруженных сушей озер, не знал, что полеты в глубь суши, которых он так боялся, вызваны необходимостью уяснить состояние льда на озерах, не знал также и того, что большинство гусей с побережья залива Джемса уже тянулось подальше от побережья, на свои летние пастбища, и что его стая тоже вскоре направится туда.
Тем временем пары годовалых гусей становились все прочнее, а сама стая уменьшалась в числе, поскольку некоторые птицы, определившись, тотчас покидали стаю и улетали. Белощек находился в стае уже три дня, стремление к спариванию жгло его, как огонь, силы возвращались к нему, и он знал, что больше ждать нельзя. Был отлив, и птицы расположились на илистом мелководье, с трех сторон окруженном ивами. Самцы самозабвенно совершали брачный ритуал перед незанятыми самками. То и дело вспыхивали драки. Не подкрепленное поединком, спаривание редко бывало окончательным: половое влечение самок развивается позже, чем у самцов, и обычно необходимо возбудить самку битвой за нее, прежде чем ее эмоции достигнут такой точки, когда она готова принять самца.
Внезапно Белощек побежал к своей избраннице, затем остановился в четырех-пяти футах от нее и, вытянув шею во всю длину вверх, издал громкий клич, означавший вызов. Это произошло совершенно само собой, ничего -подобного в его намерения не входило, но его действиями руководил унаследованный от многих тысяч поколений белощеких казарок инстинкт. Он не спускал глаз с маленькой гусыни и стоявшего поблизости соперника. Она не обращала на происходящее ни малейшего внимания, тогда как гусак медленно двинулся ему навстречу.
Тут Белощек распрямил и поднял вверх крылья, бросился к ней, вытянув понизу шею, цепляя клювом ил, и опять издал пронзительный скрипучий крик. Все это скорее напоминало грозный ритуал нападения, нежели прелюдию к любовным играм, и сюда действительно входило и то и другое: и выражение любви к избраннице, и вызов сопернику.
Соперник вступил в игру, и несколько минут оба они выделывали перед ней что-то умопомрачительное, с таким, однако, видом, будто каждый не обращает на другого никакого внимания. Они неоднократно приближались к ней, извивая шеи и раскачивая их из стороны в сторону; потом, отступив назад, вытягивались в струнку, стараясь казаться как можно выше, распушив перья и наполняя воздух резкими криками. По мере того как напряженность возрастала, другие гуси оставили кормежку и собрались вокруг них.
Маленькая гусыня, которая сперва вела себя безучастно, теперь, когда ей передалось возбуждение самцов, стала наблюдать за ними. В конце концов она наклонила шею, покачала головой и на их неистовые призывы ответила мягким, переливчатым, нерешительным звуком. Она была почти готова принять супруга, и ее поведение мгновенно произвело драматическое воздействие на обоих самцов. Они тут же потеряли к гусыне всякий интерес, повернулись и стали друг против друга.
Они стояли неподвижно, взъерошив перья, чтобы казаться больше, чем на самом деле. Громкие крики брачного ритуала сменились сердитым шипением. Другие гуси расступились, очистив поле боя.
Шипя и распростерши крылья, ринулся канадец - он был на несколько дюймов выше - на своего противника. Принялся быстро долбить клювом голову Белощека и молотить мощными костяшками нижней стороны крыла. Белощек отступил перед напористым канадцем, которому сильно уступал в весе. Тот вновь накинулся на него. На этот раз Белощек увернулся и, когда противник проскочил мимо, нанес ему удар вытянутыми крыльями. От яростных ударов клювом перья обоих летели во все стороны. Порой, когда канадец обрушивал на него серию стремительных ударов крыльями, Белощек едва не падал навзничь под этим бурным натиском; грудь покрылась синяками и болела от сыпавшихся градом ударов.
Упорством и подвижностью восполнял Белощек нехватку веса и силы. Несколько раз ему удавалось уклониться от атаки противника и, когда канадец проскакивал мимо, напасть на него сзади, долбя клювом по затылку и шее канадца до тех пор, пока крылья насквозь не пропитались кровью.
Они снова сошлись, и Белощек впился в шею канадца, не давая ему высвободиться. Он вцепился, как бульдог, и ощутил вкус теплой солоноватой крови противника. Белощек находился теперь сзади и чуть повыше соперника, так что хлесткие удары крыльев канадца не достигали цели, тогда как Белощек беспрепятственно наносил ему удары крыльями.
Это и решило исход поединка. Он еще не закончился, потому что Белощек не отпускал канадца и продолжал беспощадно лупить крыльями дрожащее тело соперника, отпустив его только тогда, когда тот, прекратив всякое сопротивление, сдался. Побежденный медленно поднялся и, поняв, что свободен, ринулся, как безумный, прочь, сквозь ряды окружавших их гусей, к дальним пределам стаи, где остановился, покачиваясь от слабости и жадно глотая воздух.
У Белощека ныла каждая клеточка тела, но, нарочно выпрямившись, он с гордым видом обернулся и побежал к гусыне, которая была причиной схватки. Он приближался к ней, высоко задрав голову на вытянутой неподвижной шее и выпятив грудь, пока не прикоснулся к ней, и тогда издал пронзительный, тонкий, похожий на визг крик, жутковатым эхом отозвавшийся в ивах. То был клич торжества, песнь победы, не похожая ни на какие другие возгласы в гусином лексиконе. По большей части самцы издают этот клич один-единственный раз в жизни, венчая им то мгновение экстаза, когда самец обретает подругу. Эхо того клича все еще слабо отдавалось вокруг, когда она ответила тихим, мелодичным звуком. Она приняла его. Теперь они соединились окончательно, до самой смерти.
Он вытянул шею и стал нежно чистить перышки ее крыльев — потому что, несмотря на неистовство желания, они были всего лишь годовалыми птицами и только будущей весной, когда закончится их физическое развитие, смогут начать половую жизнь. Однако союз их уже теперь был окончательным и твердым.
Белощек устал и страдал от боли, но все в нем звенело, пронизанное жаром удовлетворенности. Дни одиночества, ужасы и тяготы полета через океан были забыты, начисто смытые из памяти, ясной и чистой, как отмель после отлива. Теперь он был слишком переполнен блаженством и восторгами настоящего, чтобы размышлять о прошлом.
Он держался рядом с подругой, и они беспрестанно разговаривали мягкими, приглушенными голосами. Побежденный канадец больше не подходил к ним. Потом Белощек вдруг заметил, что ее охватило беспокойство. Она часто поглядывала на небо, издавая громкие крики. Час спустя она взмыла в воздух, настойчивым криком призывая его за собой, он тоже взлетел и полетел, держась за ней на близком расстоянии. Стая осталась на отмели. Белощек и его подруга улетали одни.
Она влекла его вдаль от берега, в глубину суши. Они миновали прибрежный ивняк и полетели над болотами, поросшими лиственницей, а потом над черным я пятнами еловых лесов. Сперва он думал, что это только непродолжительный вылет и что они скоро возвратятся на отмель, на берег моря, и молча следовал за ней, хотя в нем воскрес и нарастал прежний страх перед полетом над сушей. Но она твердо и решительно летела вперед, и вскоре стало ясно, что они не вернутся. Он держался позади, призывая ее обратно, но она не понимала его и летела все дальше и дальше. Одно мгновение он думал даже покинуть ее и в одиночестве вернуться на берег залива, но мимолетное колебание промелькнуло мгновенно, потому что в этот миг раздался ее зов, прозвучавший обольстительно, как пение сирен. В растерянности и страхе продолжал он полет.
Она летела с четверть часа, и под ними мелькало множество маленьких озер и бочагов. Наконец им попалось озеро побольше, с одной стороны которого тянулась широкая, поросшая мхом полоска, отделенная от озера узким, поросшим ивами перешейком. Лед на болоте уже растаял, но озеро, усеянное мелкими островками, по-прежнему сохраняло свой зимний, белый наряд.
Белощек увидел отдыхавшие на льду гусиные стаи, и, когда он со своей подругой приблизился к озеру, гуси подняли гогот. Она вела его дальше над болотистой низиной и перешейком. Когда они, паря, опустились рядом с одной из стай, Белощек с возрастающим ужасом наблюдал за тем, как прибрежный лес, черный и грозный, смыкается вокруг тюремной стеной.
Белощека страстно тянуло к морю, к прибою с его беспредельностью и свободой, и сердце его теперь разрывалось между старой и новой любовью, но он точно знал, что должен выбрать. Стоя на льду рядом с подругой, он вытянул шею и нежно, ласково принялся клювом чистить перышки ее крыла.
Был июнь, но день, когда Кэнайна пошла с отцом на гусиную охоту, выдался холодный и свежий. С рассветом выступила Кэнайна с отцом и еще тремя охотниками со стоянки, легким паром вилось на морозце дыхание. Шли в затылок по волоку в сумрак ельника за болотом. Узкая, извилистая тропа — мокасины многих поколений охотников проторили ее во мху.
Кэнайна тут еще никогда не заходила так далеко от реки, но знала, что тропа ведет к Кишамускеку, озеру мелководному, миль десять длиной и шириной в две мили, одному из крупнейших среди сотен озер, разбросанных по болотам подле Кэйп-Кри. "Кишамускек" означает на кри "Большое болото", и Кэнайна знала, названье дано по обширным топям на краю озера. Вместо обычных густых лишайников тысячи акров сырой топи поросли камышом и осокой. Болото было мелкое и рано оттаивало, гуси могли добраться до корней в жидком иле и, пока не было зелени, питались ими. Оттого топь на Кишамускеке полюбили весенние гусиные стаи, и индейцы облюбовали это место для охоты.
От стоянки у реки Киставани до болота около мили, но ведущая туда тропа, наверное, вдвое длинней, потому как кружит и петляет меж бурелома и озер. Через полчаса с лишним быстрого хода Кэнайна с охотниками вышла из темного леса навстречу тусклому свету, к берегу озера. Кэнайна остановилась, осматриваясь вокруг. Шли на север, а теперь к западу от них тянулось озеро Кишамускек, грязно-серое ото льда, с поднимающимся клоками утренним туманом. Озеро пестрело островками. Справа, к востоку, размером чуть не с само озеро, раскинулась плоская низина, вся бронзовая от сухого камыша. Так вот она, топь Кишамускек. Прямо впереди, как раз напротив того места, где тропа выходит из лесу, тянулась узкая, поросшая ивами песчаная отмель; к западу лежало озеро, к востоку — болото. Сама отмель была футов сто шириной и, изгибаясь, уходила на милю с лишним на север, где терялась в тайге на том берегу.
Двинулись вдоль берега. Гусей не было видно, но до слуха Кэнайны доносилось тихое, заглушенное утренним туманом гоготание. От охотников она знала, что гусиные стаи по ночам и среди дня отдыхают вдали, на льду озера или в полыньях, а каждое утро и каждый вечер летят через отмель кормиться на болоте. Там и устраивали на гусей засаду: между местами отдыха и кормежки их часто удавалось приманить на расстояние выстрела.
Засидка Джо Биверскина была самая ближняя. Тесный, с дырою вверху шалаш из ивняка, сухой травы и камышовых листьев, где с трудом, сидя на корточках, могли укрыться двое. Кэнайна с отцом остались здесь, другие пошли дальше. Засидка располагалась на открытом месте: все озеро на виду. Джо Биверскин достал шесть деревянных чучел и отнес их на нерастаявшую полоску льда по краю болота. Птицы эти, грубое подобие сидящих гусей, резались из куска дерева и потом коптились на костре до черноты. Чтобы изобразить характерное пятно сбоку головы, часть обугленного дерева счищали, и тогда выступало белое, чистое дерево. Расположив чучела так, что они походили на маленькую стаю, отдыхавшую на льду, отец Кэнайны вернулся в засидку. Там они с Кэнайной сели на чурбак и стали ждать.
Гуси появлялись, но высоко и казались рядками черных бусин, протянутыми поперек свинцового неба. Джо Биверскин будто не замечал их — с такой высоты не приманишь. Светало, утренняя дымка сошла, и на болоте раздались выстрелы охотников.
С полчаса просидели в шалаше Джо и Кэнайна, и тут появилась пара летевших совсем низко, над самым озером, гусей. Птицы приближались, держа курс через отмель, к северу от них, но чересчур далеко, чтобы их можно было достать выстрелом. Джо Биверскин еще больше скрючился на своем месте и кивнул в ту сторону.
— Ман-тай-о! — внятно прошептал он.
На кри это значило "чужак", или "скиталец". Кэнайна кинула взгляд на отца. Тот сидел скорчившись, тяжелая брезентовая парка скрыла его целиком. Он ,был явно напряжен и взволнован. Потом Кэнайна взглянула на летящих гусей и заметила, что один из них меньше и окрашен светлее. Более крупная птица была типичная ниска, гусыня-канадка. Ее спутник летел легче, более упругим полетом, и брюшко у него было белее, но еще заметней была разница в оперении головы: под глазом у канадки виднелось небольшое белое пятнышко, а у гуся, что поменьше, оно занимало всю боковину головы, так что даже на таком расстоянии выделялось очень резко.
— Ман-тай-о! — снова прошептал отец. — Тридцатую весну охочусь я на нискук, но еще ни разу не попадался мне такой ниска. Этот белолицый — чужак,издалека прилетел в страну мускек-оваков.
Кэнайна увидела, что отец нервно снимает двустволку, и его волнение передалось ей. Она пригнулась еще ниже, так что над краем ивового шалаша выглядывали лишь ее глаза. Гуси приближались, продвигаясь вперед быстрыми мощными взмахами крыльев, но пролететь должны были на большом расстоянии от отмели.
Внезапно отец издал басовитое, гортанное двусложное "Ка-ронк!" — изумительное подражание зову одинокой ниски. Зов прозвучал негромко, но слышен был далеко, и гуси, которые находились за несколько сот ярдов оттуда, замедлили полет, и Кэнайна заметила, как они с любопытством повернули головы в сторону засидки.
- Ка-ронк! Ка-ронк! — опять поманил гусей Джо,на этот раз громче и настойчивее.
Теперь гуси повернули, описали большой круг, держась, однако, на почтительном расстоянии. Пересекли отмель и очутились над болотом. Потом увидели на льду подсадных гусей, вновь резко повернули и полетели прямо на засидку.
- Ка-ронк! Ка-ронк! Унк-унк-унк, - манил их голос, убеждая спуститься.
Кэнайна увидела, как, расправив крылья, канадка отлого и плавно скользнула вниз, к подсадкам. Но белолицый, поотстав, сильно захлопал крыльями и резко взвился ввысь, призывая подругу странным, совершенно непохожим на гогот звуком, напоминавшим тявканье собачонки. Мгновенно канадка оглянулась, потом тоже повернула и взвилась ввысь. Рядом с Кэнайной негромко выругался в сердцах отец.
Описав широкую дугу, гуси опустились на открытую водную гладь, совсем на виду, хотя и вне досягаемости выстрела. Терзаемые любопытством, птицы тревожно плавали взад-вперед, вытянув шеи вверх и внимательно разглядывая чучела. Джо Биверскин продолжал беседовать с гусями, и наконец канадка начала отвечать ему, звук за звуком, медленно подплывая поближе.
С гордостью смотрела Кэнайна на отца. "Вот, — думала она, — индеец в присущей и подходящей ему роли. Не паразит в обществе белых, загнанный в жалкую резервацию и продающий корзинки белым туристам, а гордый первобытный охотник, с помощью привитых с детства дедовских хитростей и секретов добывающий себе пропитание". Джо Биверскин был простой, необразованный человек, но он глубоко постиг основной закон жизни, о котором большинство белых под заслоном своей искусственной цивилизации и понятия не имеет. Он ясно сознавал себя неотъемлемой частью природы. В его жизни не было сбивающих с толку циферблатов, табелей и расписаний, конвертов с зарплатой и продовольственных магазинов, заслоняющих от взора человека реальную и неизбывную зависимость человека от земли и того, что она производит. У него все сводилось к элементарным отношениям охотника и добычи. Если земля была щедра, а сам он искусен и ловок, он ел. Ну а если что не так — голодал.
Кэнайна понимала, что неумолимое продвижение цивилизации на север изменит жизнь индейцев, и все же горячо надеялась, что паразитическое существование на подачки белых не вытеснит гордой независимости ее соплеменников, их единства с кормилицей-землей.
Но, размышляя об этом, Кэнайна отчетливо сознавала собственную непригодность и неприспособленность к жизни мускек-оваков. В то время как отец ловко подманивал гусей ближе и ближе, она испытывала не трепет первобытного охотника, предвкушающего добычу, а безотчетное сочувствие к гонимой птице. Она знала, что для человека, принадлежащего к расе, которая живет охотой, это совершенно нелепое и сентиментальное чувство, но была не в силах подавить его. Ко все возрастающему ужасу Кэнайны перед смертоубийством, которое вот-вот должно было произойти, гуси подплывали все ближе, а больше всего было жалко ман-тай-о, того, белолицего. Явно растерянный и встревоженный непривычным окружением, он держался на большом расстоянии позади канадки. Когда-то Кэнайна тоже оказалась чужой в стране, от которой пришла в растерянность и ужас. Она понимала жуткое смятение в душе белолицего пришельца и надеялась, что отец не сможет застрелить его.
Внезапно Джо Биверскин начал высоким голосом повелительно выводить "онка-онка-онка", подражая клекочущему зову гуся, только что открывшего обильное кормом место. Теперь канадка стремительно плыла к чучелам — страх ее улетучился от ласковых призывов Джо Биверскина. Она подплыла достаточно близко. Отчего же он не стреляет? Тут Кэнайна сообразила, что отец не обращает внимания на гусыню, стараясь подманить под выстрел чужака. Белолицый гусак поотстал от своей храброй подруги, но все же медленно продвигался следом за ней. Еще минута, и он тоже окажется на расстоянии выстрела.
Кэнайну била сильная дрожь, неодолимое желание защитить чужака охватило ее. Медленно, не спеша она высунула голову из шалаша. Несколько секунд отец не видел, что творится, потому что сбоку его поле зрения было срезано меховой оторочкой капюшона его парки. Потом и он, и гуси одновременно увидели Кэнайну. Джо Биверскин сердито рыкнул, протянул руку и рывком затащил ее обратно в шалаш. С громким клекочущим криком гуси взмыли в воздух. Джо Биверскин вскочил, держа ружье наготове, но было слишком поздно, и он не стал стрелять. Низко пролетев над водой, гуси вскоре скрылись в камышах, а когда появились снова, были уже недосягаемы.
Лицо отца исказилось от ярости, и он влепил ей крепкую пощечину; ничего подобного не случалось с ней в детстве - индейцы редко бьют детей.
- Уходи! - воскликнул он. — Убирайся отсюда!Дура! Неужели нельзя поосторожней? Никогда из тебя не выйдет мускек-овак. Ступай назад, к белым и к их книжкам.
Не говоря ни слова, Кэнайна медленно поднялась, растерянная и пристыженная.
- Прости меня, — тихо сказала она и ушла. Медленно брела она назад ельником по тропе к стоянке на берегу Киставани, злясь на себя за свою слабость. Отец думал, что это неосторожность. А что бы он сделал, если б узнал, что это намеренно? Он никогда не узнает, не должен узнать. Но что из того? Они все равно уже снова стали врагами.
А когда растерянность и стыд улеглись, Кэнайна усомнилась в том, что и на самом деле сожалеет о случившемся. Она не смогла забыть, что почувствовала облегчение при мысли, что чужак, ман-тай-о, остался в живых и до сих пор летает там, на болоте, со своею подругой, а не лежит в охотничьем шалаше кровавой кучкой мяса и перьев.
С тревогой ожидала в тот день Кэнайна возвращения охотников. Под вечер, заслышав их приближение, пробралась в дальний конец лагеря, чтобы незаметно осмотреть добычу, когда они выйдут из леса. Охотники появились, неся каждый по два, по три гуся. Ни один не подстрелил белолицего чужака.
С легким сердцем, счастливая возвратилась Кэнайна в вигвам Биверскинов. Отец уже вернулся, но не взглянул на нее и не сказал ни слова. Меж ними вновь разверзлась пропасть молчаливой вражды и презрения.
В ту ночь, еще до того, как индейцы улеглись, ветер переменился, подул с юга, в воздухе потеплело, и стало ясно, что похолодание кончилось. Наутро солнце начало припекать, и охотники рано вернулись в лагерь, принеся весть о том, что лед на озере Кишамускек треснул и стай стало меньше. В тот день подстрелили мало гусей. Кэнайна вновь с волнением осмотрела добычу - чужака среди убитых птиц не оказалось. В тот день уже несколько охотников видели ман-тай-о, но он был пуглив и осторожен, говорили они, и подманить его никак не удавалось.
Назавтра охотники вновь отправились к своим шалашам, но под теплыми лучами солнца почки на ивах быстро набухли, на дымящихся от испарений болотах повсюду пробивалась живая зелень, и чуть ли не в одну ночь корма для нискук стало хоть отбавляй. Для весенних стай это был знак, что пора разделиться и вить гнезда. В тот день охотники вернулись на стоянку с одними чучелами, не сбив ни одного гуся. Охота закончилась.
На следующий день индейцы нагрузили каноэ и отправились вниз по течению в Кэйп-Кри, где им предстояло провести лето. Удачная выдалась охота. В каждом каноэ лежало по два-три стофунтовых мешка из-под муки, полных вяленого гусиного мяса. Кэнайна сидела в середине каноэ спиной к отцу. Она никак не могла забыть белолицего гуся, чувствуя, что какие-то странные узы тесно связывают их жизни. Удастся ли ему преуспеть в том, в чем она потерпела поражение? Удастся ли начать новую жизнь среди чужих, в чужом краю? Откуда явился он и почему?
Рори Макдональд, наверное, знает. Она поняла вдруг, что надеется, того только и ждет, чтобы в один прекрасный день он вновь объявился в Кэйп-Кри.
Долгие северные сумерки подходили к концу; Рори Макдональд отдыхал на своей койке в крошечной комнатушке барака в Мусони. Соседи его разошлись, весь этот вечер он проведет в комнате один. Оно и к лучшему — это его последний вечер в Мусони, нужно написать несколько писем.
Двенадцать дней прошло в работе, с чуть не ежедневными полетами, записями и нанесением каждый вечер на карту результатов подсчета гусей. Теперь все уже позади. Завтра самолет в последний раз летит на север и забросит его в Кэйп-Кри. Там он и будет работать до конца лета.
Похолодание, задержавшее таяние льда, внезапно кончилось три дня тому назад, и с тех пор стояла почти что летняя жара. Озера и пруды освободились ото льда, и гигантская топь мгновенно оделась зеленью тронувшихся в рост растений. В жизни гусей произошли разительные перемены. Пока озера были скованы льдом, гуси держались стаями, беспокойно перелетая между местами отдыха и кормежки, и заприметить их в воздухе было легко. Теперь же эти крупные птицы таинственным образом исчезли, в последний раз Рори за шесть летных часов видел всего семь гусей. Это значило, что стаи распались, птицы вьют в укромных уголках гнезда.
Полеты полностью подтвердили все, что в первый день сообщила Рори учительница-индианка Кэнайна Биверскин. Канадские гуси водились только в изобиловавшем озерами болотистом крае. И самый обширный и богатый район этого края, протянувшегося вдоль залива Джемса, лежал, согласно данным Рори, в бассейне реки Киставани, от десяти до ста миль вверх по реке от Кэйп-Кри, так что после первых же полетов Рори решил обосноваться на все лето в Кэйп-Кри и оттуда вести свои изыскания.
На полу возле койки разрозненными листками валялись два письма, которые он бросил несколько минут назад. Почта в Мусони приходила дважды в неделю, и в тот вечер он получил письма от матери и от П. Л Нужно ответить им сразу же, потому что в Кэйп-Кри рассчитывать на регулярность почты уже не придется.
В письме П. Л на целых трех страницах расписывались всякие орнитологические новости: далеко на север, на побережье штата Мэн ураган "Алиса" занес одну тропическую птицу с желтым клювом и несколько других карибских видов; Турди, "гениальная" малиновка, считает теперь до пяти, хотя по-прежнему при каждом удобном случае гадит на дневник орнитологических исследований; у воробьев, содержавшихся в условиях ограниченного освещения, уже замечается инволюция половых желез, а старший вахтер опять ходил с жалобой к коменданту на то, что птицы галдят, воняют, да у них к тому же и блохи. Потом под самый конец сообщалась самая интересная новость, будто он только что вспомнил о ней. П. Л. подыскал студента, который в июле — августе будет присматривать за птицами. Если Рори сообщит свое местонахождение в это время, П. Л. приедет и поможет с исследованиями канадских гусей. Рори улыбнулся про себя — он был бы рад увидеться с П. Л.
Письмо матери было не такое приятное. Уже восемь лет не видел ее Рори, и все это время они регулярно переписывались, обычно писали друг другу по два раза в месяц. За последний год в ее письмах неизменно встречались намеки на все возрастающее напряжение в отношениях между нею и Большим Сэмми. Однажды, несколько месяцев назад, она написала, что многие из ее книг случайно сгорели в печке. Когда в своем следующем письме Рори поинтересовался, как мог произойти подобный случай, она не ответила на его вопрос, зато писала, что Сэмми надоело резать торф для топки и что ей приходится это делать самой.
В письме, которое он только что получил, мать впервые открыто писала о разладе с мужем. Сэмми продал единственную корову, не сеял в ту весну хлеб и не сажал картошку, объявив, что не намерен больше заниматься фермой.
"Отец решил, — говорилось в письме, — что мы можем легко прожить на деньги от моего твида. Говорит, что не видит смысла вкалывать на ферме, когда я столько извожу на газеты и книги. На самом деле, как ты знаешь, на книги и газеты уходит очень мало, но отец твой не силен в арифметике, и его невозможно ни в чем убедить. Я начинаю склоняться к мысли, что развод был бы счастьем для нас обоих. Я не собираюсь спешить и постараюсь все хорошенько взвесить. В моем возрасте нелегко начинать все сначала, но у меня есть еще друзья в Глазго, и я могла бы снова работать учительницей. По правде говоря, с тех пор, как ты уехал, я жила не очень-то счастливо. Я горжусь тобой, сын мой, и считаю твои прекрасные успехи доказательством того, что свой долг перед обществом я исполнила хорошо. Завершив эту главную задачу всей моей жизни, не знаю, есть ли еще какой смысл в дальнейшем мученичестве здесь, в мученичестве, для которого, мне кажется, я родилась на свет. По-моему, сейчас, на склоне жизни, я вправе снова попытать счастья".
Рори несколько раз перечитал письмо, недоумевая, впрочем, далеко не впервые, почему она вообще вышла за отца. Он знал, что за этим должно что-то таиться. Слишком личное это дело, чтобы распространяться о нем в письме, но при новой встрече непременно нужно спросить об этом мать. Каково бы ни было объяснение, он не вправе упрекать ее за то, что теперь она намерена провести остаток дней своих в городе, среди близких по духу людей.
Поднявшись с койки, Рори перешел к столу, положил перед собой пачку бумаги и начал писать. Он сообщил П. Л., что проведет все лето в Кэйп-Кри и окрестностях и будет рад встретиться там с ним. Потом написал матери.
Письмо далось е трудом, потому что нельзя было не коснуться личных проблем, а он толком не знал, в какой мере можно о них говорить. Отец не может прочесть письмо, и писать можно что угодно, однако Рори чувствовал, что слишком распространяться не следует. В конце концов он решил лишь вкратце, мимоходом упомянуть об этом деле,
"Ежели ты решишь покинуть Барру, — писал он, — можешь рассчитывать на полное понимание с моей стороны". И этим ограничился.
Дописав письма, он отправился спать, но сразу заснуть не смог, размышляя над тем, что сказал ему Алекс Меррей, начальник управления охоты и рыболовства, в тот вечер в Блэквуде. "Как только индейские скво начнут казаться вам столь хорошенькими, что захочется переспать с ними, — самое время вернуться к цивилизации, когда такое происходит, значит, ты уже свихнулся". Рори улыбнулся, вспомнив его слова. Эта учительница, Кэнайна Биверскин, с первого же взгляда до того понравилась ему, что он весьма охотно переспал бы с ней, так что согласно прогнозам Меррея он уже свихнулся.
Рори узнал массу подробностей о судьбе этой индианки: она везде была известна как девушка из кри, которая блестяще окончила школу белых. После ее увольнения и шумихи в газетах, которой оно сопровождалось, в поселках по берегам залива, где садился самолет, разговор часто вертелся вокруг нее. Рори знал теперь, что она много лет провела в санатории, что Рамзеи вроде как удочерили ее и послали в школу. И теперь, когда он больше знал о Кэнайне, Рори с нетерпением ждал встречи с ней, хотя, когда он пытался уяснить почему, мысли его путались и сбивались. Девица она хорошенькая и интересная - это более чем очевидно. И к тому же достаточно интеллигентная.
Но все это время в голове мучительно и неотвязно вертелась нелепая, совершенно не имевшая к этому отношения мысль. Как бы то ни было, ни один человек, рассчитывающий в один прекрасный день быть причисленным к суровому ученому университетскому синклиту, не может жениться на индианке.
Гадкая мысль, и сперва она только раздражала его. Но потом Рори внезапно понял, что же пытается подсказать ему подсознание.
Мысль эта вовсе не была такой уж абсурдной. Это основной факт, определявший любые отношения, которые могли возникнуть между ним и Кэнайной. Если он не может на ней жениться, а это явно так, она никогда не сможет стать помехой для его карьеры. Он избегал студенток университета, потому что на них можно жениться, и нетрудно было вообразить, как он, поддавшись соблазну, решается на ранний брак до того, как это позволит его карьера. Но, надежно упрятанная и отрезанная от всего в дебрях Северного Онтарио, Кэнайна Биверскин может быть в его жизни лишь случайной встречной.
Но если не будет, не может возникнуть обязанностей, которые связали бы его в будущем, вправе ли он тогда свободно заходить в своих отношениях так далеко, как она ему позволит?
Если хотя бы часть историй, которых он наслышался об индианках, правда, то можно зайти далеко и притом быстро.
Что бы ни произошло между ними, к сентябрю все будет кончено, итоги подбиты, а старые обязательства признаны недействительными. Все завершится тогда так же безоговорочно и бесповоротно, как история на Гусином острове с Пегги Макнил.
Когда назавтра самолет приземлился на отмели в Кэйп-Кри, среди столпившихся на берегу индианок Рори увидел Кэнайну. В резиновых сапогах и темной, чуть не полностью скрывавшей волосы шали, которая совсем не шла к ней, она ничем не напоминала подтянутую и нарядную, обращавшую на себя внимание девушку, какою Рори видел ее в последний раз. Ступив на поплавок гидросамолета, Рори помахал ей рукой. Она кивнула в ответ, но не улыбнулась. Потом сквозь толпу протиснулись Берт и Джоан Рамзей.
— Надеюсь, вы не передумали и остановитесь у нас, — сказала Джоан.
— Да, если можно, — ответил Рори.
Он поблагодарил пилота. Машина вырулила на середину реки и взлетела. Берт Рамзей подхватил один чемодан, Рори — другой, и они втроем пошли по песчаной дорожке, поднимавшейся от берега. Только теперь увидела Джоан Кэнайну и быстро пошла к девушке. Рори — за ней.
— Я рада, что ты снова здесь, Кэнайна, — сказала миссис Рамзей. — Когда же вы вернулись с охоты?
— Вчера, — ответила Кэнайна.
— Ты еще помнишь мистера Макдональда?
— Ну конечно. - Она улыбнулась Рори, и в уголках рта мгновенно возникли и исчезли ямочки.
— Пойдем к нам выпить чаю с мистером Макдональдом, - пригласила миссис Рамзей.
— Нет, благодарю вас.
— Ну пойдем, ты просто должна пойти с нами.
— Нет! Я не хочу. - Рори заметил, как сердито сузились ее глаза, точь-в-точь как в поезде, когда он пригласил ее позавтракать.
Уголки губ Джоан Рамзей опустились, и лицо ее приняло такое выражение, словно ей только что дали пощечину.
— Хорошо, дорогая, — сказала она. — Но приходи к нам, не откладывай надолго.
— Я скоро открываю школу, — ответила Кэнайна. — Приду за книгами.
Какой-то миг они стояли друг против друга в мучительном молчании, потом Кэнайна повернулась и пошла за индейцами в поселок. Рори и Рамзей направились к большому белому дому, и, пока не пришли туда, Джоан Рамзей не произнесла ни слова. Берт Рамзей поставил на пол чемодан и вернулся в лавку; миссис Рамзей провела Рори в гостиную.
- Нам очень жаль, что так случилось с Кэнайной,-сказала она, когда они сели. — У нее необыкновенные способности.
Рори утвердительно кивнул.
— Да. Чтобы это заметить, не нужно много времени.
— Она была бы великолепной учительницей. Да кем угодно, за что бы ни взялась. — Узкое, тонкое лицо Джоан Рамзей, обрамленное седыми волосами, оставалось неподвижно, пока она говорила, глядя прямо перед собой. — Это трагедия - остаться здесь и растратить себя впустую. Двойная трагедия, потому что это и трагедия ее народа. Такой человек, как она, даже в одиночку может сделать очень много, живя там, доказывая на собственном примере, что по своим способностям индейцы нам не уступают. И она достигла бы для своего народа больше, чем для себя самой. Число их растет, потому что мы оказываем им медицинскую помощь, и теперь гораздо больше индейцев остается в живых, но земля не прокормит столько людей. Приближается время, когда избытки населения должны будут уйти отсюда, приспособиться к обществу белых, их экономике. Если все они попытаются остаться здесь, природа разрешит проблему на старый лад... Настань одна плохая зима, исчезни зверь, и все избыточное население, которого земля не может прокормить,вымрет с голоду. Природа всегда так поддерживала равновесие между землей и людьми. И тогда мы спросим себя: что пользы в наших больницах для индейцев и эскимосов? Мы спасаем больных лишь затем, чтобы заточить их в том краю, который обрекает их на голод.
Пальцы Джоан Рамзей нервно скользили по седым волосам.
- Умные, способные приобщиться к новым условиям, вроде Кэнайны, должны первыми уйти отсюда,- продолжала она, - и проторить дорогу для последующих. Ее возвращение сюда — трагедия, и не только для Кэнайны, не только для Кэйп-Кри, но и для каждой хибарки, каждого вигвама, каждого иглу от Лабрадора до Аляски, до самого Ледовитого океана. Я возлагала большие надежды на Кэнайну. Горько видеть, что все кончилось... таким образом. Может, вам случится поговорить с ней. Если так, постарайтесь переубедить Кэнайну, постарайтесь показать ей, какую роль она могла бы сыграть.
Озадаченный последними словами, Рори быстро поднял на нее глаза.
— Я полагал, что, забравшись сюда, буду видеться с ней все время, — сказал он.
— Это может оказаться не так просто, - сказала Джоан Рамзей. — Вероятно, она будет избегать вас.
— Что ж, в таком случае, — быстро сказал он, — незачем терять время. Мне необходимо переговорить с охотниками. Нужен переводчик. Попрошу Кэнайну, и нынче же приступим к делу.
Джоан Рамзей улыбнулась.
- Попытка не пытка, - медленно сказала она. - Но она, вероятно, посоветует вам обратиться к Джоку, он переводчик в лавке. Я провожу вас, и вы сможете спросить ее сами.
Выйдя из дому, они повернули к индейским хибарам, и Рори умерил размашистый шаг длинных ног, чтобы не обгонять Джоан Рамзей. Рори с любопытством глядел по сторонам, когда они проходили мимо первых хибар. Мужчины валялись на траве, болтали, смеялись, резались в карты; женщины же, как одна, были заняты какой-нибудь работой: стряпали, шили одежду или мокасины, подбивали одеяла гусиным пухом. Во время полетов Рори заметил, что индейцы с этих одиноко стоящих факторий отличаются от сородичей, живущих вокруг Мусони и открытых влиянию белых, хотя и те и другие принадлежат к одному и тому же племени болотных кри. Здешние держались в присутствии белых куда более робко и сдержанно. Как только миссис Рамзей и Рори приближались к какой-нибудь группе, разговор и смех умолкали, индейцы приветствовали их смущенным кивком головы и молчали затем до тех пор, пока белые не проходили мимо. Индейцы в Мусони быстро перенимали привычки и манеры белых, здесь же цеплялись за то, что, по-видимому, было позаимствовано у белого человека целое поколение назад, и здешняя мода с тех пор не претерпела никаких изменений. Женщины в Кэйп-Кри до сих пор носили темные, гладкие, без узора платки вместо веселых, пестрых косынок, а мужчины — старые пиджаки с жилетами и брюки из саржи, лишь на нескольких молодых парнях были куртки на "молнии" и джинсы.
— Вон хибарка Биверскинов, а женщина у порога — это мать Кэнайны.
Рори быстро взглянул в ту сторону, куда показывала Джоан Рамзей. У огня сидела крупная женщина с покатыми плечами и обвислыми грудями, которые уродливо вырисовывались под коричневой рваной фуфайкой. Лицо у нее было худое и сморщенное, как чернослив. Она курила трубку. Рори глядел на нее, и в мыслях у него беспорядочно перемешались изумление и недоумение. Неужто в самом деле это старое пугало — мать Кэнайны!
Они остановились перед ней: индианка подняла голову и улыбнулась, не вынимая изо рта трубки. Выглядела она сморщенной и изможденной, но, когда улыбалась, лицо излучало тепло, и в нем безошибочно угадывались следы красоты, возродившейся ныне в Кэнайне. Джоан Рамзей произнесла единственное слово:
— Кэнайна.
Индианка повернулась к хибарке и быстро крикнула что-то на кри. На пороге появилась Кэнайна.
— Я хотел бы расспросить охотников о том, сколько гусей они добыли, — торопливо заговорил Рори. — Вы не смогли бы переводить мне?
Кэнайна не ответила, и Джоан Рамзей поспешно вставила:
— Знаешь, Джок очень занят в лавке.
— Едва ли. Он не может быть настолько занят,-холодно сказала Кэнайна. — Только что околачивался на берегу у самолета.
Рори внимательно разглядывал Кэнайну. В ее темных глазах мелькала злая усмешка, и Рори казалось, что ей доставляет удовольствие неловкое положение, в которое попали он и миссис Рамзей.
Потом небрежно, будто с самого начала в том не было никаких сомнений, она сказала:
— Рада помочь вам, мистер Макдональд. Когда вы намерены приступить к делу?
— Сейчас же. И, пожалуйста, называйте меня просто Рори.
— О'кэй, - она широко улыбнулась, и вновь на темной коже возле уголков рта появились пленительные ямочки.
- Мне пора идти, - сказала Джоан Рамзей. - Поговори с матерью от моего имени, Кэнайна. Скажи ей, я рада, что она так хорошо выглядит.
Кэнайна заговорила с матерью на кри, и вскоре индианка вскинула голову и улыбнулась Джоан. Потом белая женщина быстро повернулась и ушла. Мать Кэнайны удалилась в хибарку, и Рори с Кэнайной остались наедине.
— Давайте начнем с вашего отца, — предложил Рори.
— Его нет, да к тому же мы не разговариваем друг с другом.
— Почему?
— Мне не терпелось рассказать вам. Только я думала, вам надо сначала устроиться, поэтому и не сказала там, у самолета. Это из-за гуся, очень странного гуся...
С волнением слушал Рори рассказ Кэнайны о странном белощеком гусе с озера Кишамускек. По ее описанию он тотчас сообразил, что это за гусь, но не стал прерывать, и она подробно рассказала о том, как отец старался подманить его на расстояние выстрела и как в конце концов она вскочила в шалаше и спугнула его.
- Очень интересная новость, - сказал Рори, как только Кэнайна окончила рассказ. — Я покажу вам картинки, чтоб вы могли точно опознать, но, по-моему,сомневаться нечего. Он наверняка из белощеких казарок, моих старых добрых друзей.
Рори чувствовал, как волнение охватило его, когда он снова представил себе стаи белощеких казарок, которые так будоражили его воображение в детстве. Теперь немножко удачи — и он опять увидит одного из этих гусей!
- Время от времени казаркам случается сбиться с пути, или же буря заносит их на этот континент, -продолжал он, некоторое время едва ли сознавая, что облекает в слова свои затаенные мысли. - В Северной Атлантике свирепствовал ураган "Алиса"... недели две назад. В эту пору там мог оказаться один из одиноких годовалых холостяков, пробивающийся на север. Крупный, сильный самец мог бы, летя по ветру, добраться до Лабрадора. Потом уж спуститься сюда и прибиться к стае канадских гусей. Бьюсь об заклад, эта канадка, с которой вы его видели, его подруга. Все гуси скрещиваются между собой, если не могут найти себе пары своей породы.
Рори был уверен, что Кэнайне передалось его волнение.
- Я должен увидеть его, - сказал он. — Он мне все равно что друг детства, земляк. Покажете мне его?
Кэнайна потупилась, и черные ресницы совсем скрыли ее глаза. Она уставилась в землю, носок резинового сапога ходил по песку взад-вперед, роя ямку. Рори догадывался о борьбе противоречивых желаний, которым она пыталась сопротивляться рассудком. Знал, что она ищет в себе силы сказать "нет", и навязал ей свою волю, прежде чем она успела это сделать.
- Пойдемте со мной к Рамзеям, — сказал он. -Я покажу вам несколько рисунков, и мы все уточним. А потом я попрошу Берта Рамзея одолжить нам назавтра каноэ с подвесным мотором.
В конце концов она заговорила, и Рори уловил в ее голосе грустную нотку капитуляции.
— Нам нужно совсем маленькое каноэ, — объяснила она, — которое можно дотащить до Кишамускека. Без каноэ мы не сможем обследовать болото и озеро. Но придется на себе тащить его по болоту две мили.
— О'кэй. А лучше бы достать два каноэ. Тогда меньшее оставим на озере - нам все равно туда возвращаться. Выходим рано. Гуси активнее всего спозаранку, во время кормежки, тогда их легче всего разыскать. Когда восходит солнце?
— В половине четвертого.
— О'кэй. Значит, выходим в половине четвертого.
Они сидели с Джоан Рамзей на веранде я пили чай, от которого Кэнайна сперва все отказывалась. Кэнайна посмотрела иллюстрации в орнитологических справочниках Рори и твердо заявила, что тот гусь из белощеких казарок.
— Называйте его белощекой казаркой, если вам так угодно, - сказала она, - а я буду по-прежнему звать его ман-тай-о. На кри это значит "чужак". Звучит гораздо романтичней.
— Прекрасно, — согласился Рори. — Я тоже буду звать его ман-тай-о.
— Оставив Кэнайну и миссис Рамзей на веранде, он отправился в лавку, где договорился с Бертом Рамзеем насчет подвесного мотора и двух каноэ. Пока он ходил, Кэнайна поднялась наверх, в свою прежнюю комнату, и стащила вниз большой чемодан с платьями, который оставила там две недели назад. Как только Рори вернулся, она тотчас же встала и собралась уходить. Рори взял чемодан Кэнайны и проводил ее домой, в индейский поселок.
Когда он вернулся, Джоан встретила его торжествующей улыбкой.
— Не знаю, как вы этого добились, но я очень рада, — воскликнула она. — Сама попросила свой чемодан с платьями. Это была не моя идея. А когда я пригласила ее к завтраку, тотчас же согласилась. Она будет здесь в три часа.
Рори тоже не знал, каким именно образом он этого добился, однако не нашел в том ничего удивительного. Некоторое время он полагал, что Кэнайна исключение; но стоило нажать на нее, и она отреагировала точно так же, как все остальные. Он по-прежнему привлекает девиц, словно магнит; прошло четыре года, пока Рори предавался в университете более важным занятиям, но магнит этот не утратил былой силы.
Было совсем темно, когда около трех часов утра Рори спустился вниз, в кухню, где Джоан Рамзей, в халате и шлепанцах, варила овсянку. Через несколько минут входная дверь отворилась, и в столовой послышались легкие шаги. В дверях появилась Кэнайна. Взглянув на нее Рори чуть не поперхнулся от изумления.
Куда девалась шаль, резиновые сапоги? Вместо них на ней были серые габардиновые спортивные брюки и тот плотно прилегающий синий свитер с высоким воротом, в котором она была, когда они впервые встретились в поезде. Поверх свитера — ярко-красная вельветовая куртка, туго стянутая в талии поясом, волосы схвачены красной лентой под цвет куртки. На ногах мокасины из лосиной кожи, спереди расшитые красным бисером. Губы слегка, чуть заметно подкрашены.
Застенчиво потупив глаза, она сказала:
— Я сама их сшила.
— Что сшила? — спросила Джоан Рамзей.
— Мокасины. Знаете, из меня получается вполне сносная мускек-овак.
— Никогда не видела тебя такой хорошенькой, — сказала Джоан Рамзей.
— Хорошо, что мы уходим в такую рань, - ответила Кэнайна, — а то индейцы подумали бы, что я напялила мужские штаны.
— Джоан Рамзей принялась жарить бекон, затем приготовила сандвичи им на дорогу.
— Можно взять у вас заварку, сахар и банку сгущенки? — спросил Рори. — Мы разведем костер,попьем чаю.
— Ну конечно, — сказала Джоан Рамзей. — На берегу перекусить хотите?
Рори взглянул на Кэнайну.
— Наверное, — ответила она.
— Я дам вам с собой одеяло: подстелите, чтобы не засыпать еду песком.
Пока Рори и Кэнайна завтракали, быстро светало. Потом миссис Рамзей вручила Рори пакет с провизией и одеяло, и они вышли из дому в бледном, тусклом свете занимающегося дня.
Каноэ стояли на берегу, где Рори оставил их накануне.
Мотор был установлен на большом каноэ с прямоугольной кормой, каноэ поменьше привязано к нему буксирным тросом. Рори оттолкнул лодки от берега, оба влезли в большую. Кэнайна села на носу, Рори — на корме, у мотора. Он запустил мотор и направил каноэ вверх по реке. Позади, в клубах густого тумана, вставал над заливом алый краешек солнца, отбрасывая на воду кровавые блики.
Кэнайна сидела к Рори спиной, и его взгляд то и дело обращался к ее тонкому, строго прочерченному силуэту. Из-за поднятого красного воротника виднелись только черные волосы. Серые брюки красиво облегали стройные бедра.
Мотор мерно трещал два часа, и в этом шуме нечего даже было пытаться разговаривать. Потом стена густого ельника на берегу расступилась, открылась поляна. Кэнайна сделала знак, и Рори повернул каноэ. Когда подъехали совсем близко, Рори вырубил мотор, и каноэ со скрежетом врезалось в песок. Оба спрыгнули на берег.
- Не будем терять времени, - сказал он. - Чем раньше мы туда доберемся, тем больше шансов разыскать ман-тай-о.
Вытащив большое каноэ на берег, он привязал весла поперек малого каноэ, так что получились ручки, за которые его можно было тащить на плечах. Снял свитер, скатал и положил на плечи вместо прокладки. Потом сел на корточки напротив середины малого каноэ и, приподняв его, взгромоздил себе на колени.
Затем подсунул под каноэ руку, стремительно, одним движением распрямился, и восьмидесятифунтовое каноэ, перевернувшись вверх дном, взмыло вверх и теперь покоилось у него на плечах.
- Не такой уж вы новичок, как я погляжу, -просто сказала Кэнайна и взяла На себя обязанности проводника.
Они пересекли поляну, где до сих пор торчали остовы хибарок и вигвамов. Вошли в лес. В этот ранний час в воздухе стояла прохлада и сырость, которая чувствовалась еще заметней под сенью елей и пихт. Из-под каноэ Рори видел лишь стройную, гибкую фигурку мягко ступавшей перед ним Кэнайны. В этом году он впервые перетаскивал лодку по суше и был еще не совсем в форме - приходилось каждые десять минут останавливаться, чтобы перевести дух. Прошел почти час, когда во время одной из таких передышек Кэнайна сказала: "Кажется, почти дошли".
Через несколько минут они внезапно вышли из дебрей. Стоял ослепительный день. Рори пересек отмель и опустил каноэ наземь на берегу озера.
— Это Кишамускек? — спросил он. Она кивнула:
— Да.
— Красивое место. Усеянное бесчисленными островками озеро сверкало синевой. Позади на громадном болоте колыхались зеленые ленты камыша и осоки. А между озером и болотом сверкала белая полоска песка. Было семь утра, но солнце поднялось довольно высоко, день обещал быть теплым.
— Ну, ман-тай-о, — сказал Рори, — где же ты? Они спустили каноэ на воду, Кэнайна взяла весло и прошла на корму. Рори стал на корму и оттолкнулся от берега. У ног - сверток с завтраком, на шее бинокль. Приятно было грести, слышать плеск воды, бьющей о звонкое днище лодки, ощущать, как крохотное суденышко, словно живое, повинуется малейшему повороту елового весла. С того времени, как Рори впервые очутился на севере Канады, он всегда считал каноэ самым прекрасным и практичным творением первобытного человека. Какое другое судно может нести тяжелую кладь в любое место, куда только доходит вода, а вместе с тем само настолько легко, что человек, в свою очередь, может донести его на плечах до другой реки? В этих краях бог знает сколько веков назад было задумано и изготовлено первое каноэ. А теперь перед ним сидит дочь расы, сотворившей каноэ. Скинув куртку, Кэнайна гребла в одном синем свитерке с короткими рукавами. Гребла изящно и ровно, раскачиваясь всем телом, налегая на весло всей силой рук и плеч.
— Из вас вышла бы отличная танцовщица, — сказал Рори. — Это видно по тому, как вы гребете.
— Мои предки изобрели берестяное каноэ задолго до того, как ваши придумали колесо и соорудили первую повозку, так что я должна бы понимать толк в гребле, правда?
— Полагаю, должны.
— А вам никогда не приходило в голову, - продолжала она, — что в истории нашего каноэ и вашего колеса и состоит объяснение того, почему по части техники между нами такая пропасть? Для людей моей расы каноэ уже было действенным и надежным средством передвижения во времена,-когда люди вашей расы должны были на собственной спине таскать все свое имущество. Несмотря на то, что мы вырвались вперед на старте, история оставила нас на мели, первобытной расой, на краю Арктики, тогда как ваша завладела миром. И все потому, что вам повезло — история подарила вам колесо.
— Не понимаю, куда вы клоните, — сказал Рори. — Но звучит занятно. Давайте-ка начинайте сначала.
— О'кэй, — сказала Кэнайна, усмехнувшись. — У нас было каноэ. Нечто совершенное применительно к этому краю и к людям, которые сотворили его, потому что по рекам и озерам можно было добраться куда угодно. С технической точки зрения мы оказались в тупике - оно было настолько удобно в своей исходной форме, что не было никакого смысла изменять и совершенствовать его. Вам понятно?
— Да.
— Так вот, пока люди моего племени прекрасно существовали здесь, в Америке, со своими каноэ, в сухих, равнинных степях, где-то в районе Каспия, там, где нужны наземные средства передвижения, появилась ваша раса. Однажды, когда мы уже несколько тысяч лет пользовались каноэ, какой-то ваш хитроумный предок-шумер открыл, что можно нацепить два гончарных круга на один стержень, и у него получилась повозка. С этого мгновения и утвердилось превосходство белой расы. Ваша повозка была временным новшеством, нуждавшимся в улучшении и совершенствовании; вы, конечно, усовершенствовали ее. То, что вначале было простым колесом, теперь стало чудовищным комплексом механизмов, лошадиных сил, киловатт и одному богу известно, чего еще! А теперь вы даже приделали к колесу крылья и летаете по воздуху с той скоростью, с какой раздавались вопли того шумерийского гончара. Теперь вы меня понимаете?
— Да. Продолжайте. Это очень интересно.
— Да это почти все. Все народы мира пробивались вперед, уходя от истоков каменного века, одни двигались быстро, другие медленно, а некоторые, как мой народ, почти совсем не двигались. Ваша раса процветала, быстрее всех достигнув вершины, потому что в колесе были заложены громаднейшие технические возможности, какими не обладали ни челнок, выдолбленный из бревна, ни салазки, ни каяк, ни корабль, ни обтянутая кожей лодка из ивовых прутьев, ни даже наше каноэ. Занятно, не правда ли? Порой я спрашиваю себя, а что бы случилось... как бы в наши дни выглядела расовая структура мира, если бы пять тысяч лет назад не шумеры, а американские индейцы выдумали колесо, а потом ворот, и шестерни, и паровую машину,и все, что явилось производным того колеса? Наверное,я бы иммигрировала в Европу, которая тогда называлась бы Новым Светом, а вы явились бы в город из вашего жалкого поселка на Гебридах учиться на учителя, и я бы настаивала на вашем увольнении, потому что не желала бы, чтобы моих смуглых детей высшей расы учил отсталый белый туземец.
Она замолчала, и Рори не знал, что ответить. В ее рассуждениях были уязвимые места, но основной тезис, что нынешнее соотношение рас во многом дело случая, вероятно, справедлив. По крайней мере, достаточно справедлив, чтобы отбить охоту доказывать обратное человеку столь проницательному и сведущему, как Кэнайна.
— Как это вы назвали себя утром у Рамзеев? - спросил он. — Мус... чего-то там такое?
— Мускек-овак. Это мы так себя называем. Означает: те, что с болота. "Мускек" — "болото". А "овак",или "овьюк", — значит "люди".
— Неужели вы не понимаете, что окажете величайшую услугу людям вашего племени, если бросите свои глупые обиды и снова вернетесь на работу в школу? Индейское население растет. В скором времени некоторым из вас придется покинуть эти края и работать среди белых, чтобы не погибнуть с голоду. Я знаю, что там много предрассудков в отношении индейцев, но все это основано на незнании и непонимании, достаточно нескольких человек вроде вас, чтобы навсегда развеять старый миф, будто индейцы глупы и ни на что не годны.
Кэнайна медленно заговорила.
- Вы забываете, - сказала она, - я семь лет боролась там против предрассудков. И что-то не видно,чтобы хоть один из них разрушился под действием моего примера. Они только еще более укреплялись. В конце концов сломилась я. Но основаны они не на непонимании, а на нежелании понять. И нельзя их разрушить с нашей стороны, теперь я знаю это. Их можно разрушить только с вашей стороны, изнутри. Лишь тогда, когда вы очистите дом свой от невежества, для нас настанет время явиться к вам и доказать,что индейцы могут быть полезными для общества, ответственными гражданами. Я исполню свою маленькую роль здесь, обучая детей и готовя их к тому времени,когда ваши люди будут готовы принять их. А вот вы возвращайтесь назад и выполните свой долг — это,право, ваше дело, а не мое.
После этого они продолжали грести молча. Добрались до первого острова. Островки были крохотные, не больше трех-четырех акров. Только на самых крупных, что повыше да посуше, росли деревья. У некоторых тянулась по берегу узенькая полоска песка или ила, но чаще всего — плавучая подушка сфагнума, так что и не видать, где кончается земля и начинается вода.
- По виду озеро как раз для гусей, - сказал Рори. - Если он действительно поселился с той канадкой, их гнездо должно быть где-то здесь, они отыщут себе место и будут оберегать его, чтобы вернуться на будущий год.
Они двигались от острова к острову, объезжая каждый на своем каноэ, потом плыли дальше. Несколько раз им попадались канадские гуси, неизменно поодиночке — по-видимому, стоявшие на страже самцы, самка же сидела в спрятанном где-то поблизости гнезде. Поиски длились около трех часов, пока Рори заметил в четверти мили пар у гусей, низко летевших над водой, и, даже еще не глядя в бинокль, знал, что поискам на том конец. Он мгновенно разглядел, что передний гусь поменьше и посветлее. Потом ясно увидел в бинокль белое пятно на голове передней птицы, и на какой-то короткий, волнующий миг ему показалось, будто он снова на Барре, а в ушах стоит шум атлантического прибоя. В ушах его действительно стоял шум, но то был стук его собственного сердца.
— Вон он! — сказал Рори.
Восемь-десять секунд было видно гусей, потом они скрылись за довольно большим островом, поросшим густым ельником и пихтой. Рори отвел бинокль и перекинул взгляд на другой конец острова, затаив дыхание, ждал он, когда они появятся. Но гуси так и не показались.
- Они сели за островом, - сказал Рори. - Причалим и проберемся поближе, чтобы получше разглядеть.
Вновь взялись за весла, орудуя с превеликой осторожностью, чтобы не поднимать плеска и не стукнуть веслом о борт. Оба молчали. Приближались медленно. Рори развернул каноэ к берегу, к маленькой закраине белого песка. Добравшись до мелководья, он вылез из каноэ и придержал его, чтобы не заскрипело по песку. Сняв мокасины и закатав штаны, Кэнайна вброд пошла к берегу. Затем, вместо того чтобы вытащить каноэ на берег, Рори поднял его и бесшумно поставил на песок.
Кэнайна вновь надела мокасины. Крадучись двинулась в темный ельник, часто останавливаясь и прислушиваясь; Кэнайна шла сзади, пропустив Рори вперед. Склонив голову набок, он вдруг остановился. Он услышал слабое гортанное гоготанье - голос кормившейся гусыни-канадки — и потом череду резких, более сочных и густых звуков, похожих на тявканье. Вот уже восемь лет не слышал Рори этого тявканья, но тотчас же узнал голос кормившейся белощекой казарки.
Обернувшись к Кэнайне, он улыбнулся. Она тоже улыбнулась, губы мягко раскрылись, обнажая белые зубы, в уголках рта обозначались ямочки.
Низко пригнувшись, они вновь поползли вперед, продираясь сквозь прибрежные заросли ольшаника и воековицы. Теперь Рори видел озеро по ту сторону острова; здесь, в западной части острова, раскинулась широкая мель, обильно поросшая тростником и осокой, ощетинившимися острыми зелеными колючками. Он почувствовал, что Кэнайна тянет его за рукав, обернулся и посмотрел на нее. Она показывала не прямо перед собой, где он искал, а чуточку вправо. Он перевел взгляд в ту сторону и сразу же увидел гусей. Гуси были отлично видны в ста ярдах от берега, и Рори недоумевал, как не заметил их прежде. Птицы деловито кормились, то и дело переворачиваясь гузкой вверх, глубоко погружая в воду длинные шеи. Каждые несколько секунд, когда они поднимали головы над водой, из клювов нелепо, словно усы, свисали покрытые илом корешки и стебли.
В таком месте, где сквозь редкий кустарник он мог, оставаясь незамеченным, наблюдать за птицами, Рори растянулся на животе, Кэнайна подползла и легла рядом, так что они почти касались друг друга. Рори в бинокль всматривался в гусей, потом передал бинокль Кэнайне, которая взяла его с нетерпеньем. Время от времени гуси прерывали кормежку и нежно беседовали.
Потом Рори увидел то, чего ждал, что надеялся увидеть. Запустив в очередной раз голову под воду в поисках пищи, Белощек вынырнул с полным клювом, а канадка вернулась ни с чем. Но Белощек не стал есть, а нагнулся вперед, подрагивая крыльями и грациозно вытянув длинную шею, так что клюв почти касался воды. Быстро поднимая и опуская тонкую шею, он предложил корм канадке. Та приняла корм, а Белощек с трепещущими крыльями вытянулся вперед, над спиной канадки, которая была крупнее его, и аккуратно разгладил перышки на ее крыле. В этом было столько нежности и изысканного почтения, что Рори показалось, будто он присутствует при чем-то сугубо личном, чего человеку не положено видеть. Он знал, что стал свидетелем ритуала ухаживания, который в естественных условиях биологам редко удавалось видеть.
- Видели? - шепнул он Кэнайне. — Вот вам доказательства, что они спарились и что белощекий -самец.
Не отрывая глаз от бинокля, Кэнайна кивнула.
— Я говорил вам, что гуси способны влюбляться. Верите мне теперь?
Она опять согласно кивнула.
Минут десять наблюдали они за гусями, передавая друг другу бинокль. За это время Белощек еще раз повторил этот ритуал, как и прежде, ласково разгладив перышки на крыле подруги.
— Правда, похоже на поцелуй? — спросил он Кэнайну.
Рори все это казалось ужасно трогательным. Внезапно всплыли, напомнив о родине, его ребячьи воспоминания о белощеких казарках на Барре, и впервые с тех пор, как покинул тесную лачугу у моря, он почувствовал приступ ностальгии. Во все это трудно было поверить. Его забросило в бескрайние еловые леса приполярной Канады, более чем за три тысячи миль от Гебридских островов, и вот он следит за Белощеком, который, быть может, покинул пролив между Гусиным островом и Баррой в то самое время, когда он, Рори, выехал из Торонто.
В конце концов, не потревожив гусей, они уползли прочь. Возвратившись на крошечный пляж, спустили на воду каноэ и в молчании отчалили от острова. Отплыв на порядочное расстояние, Рори перестал грести.
- Этому трудно поверить, - сказал он. — Теперь,после того, как я видел все это своими глазами, поверить еще труднее, чем тогда, когда вы мне рассказали впервые. Потому что теперь я вижу, как он здесь неуместен. Для белощекой казарки ужасно оказаться так далеко от моря, от утесов и морского прибоя.
Кэнайна повернулась и смотрела на него.
- Знаете, - продолжал Рори, - этот чертяка попал в хорошенький переплет. Бьюсь об заклад, ему тут совсем не по себе, на этом мелком малюсеньком озеришке, со всех сторон окруженном землей. Но теперь он посвятил себя даме, которая любит пресную воду и болота не меньше, чем он - море. Он вправе требовать развода... на том основании, что характерами не сошлись.
Рори вновь начал потихоньку грести, продолжая свою речь.
- Ну а что им делать осенью, когда настанет пора перелетов? Всеми фибрами своего существа он будет стремиться к морю, а она — тоже всеми фибрами -к болотам в долине Миссисипи. Но она будет в окружении гусей собственной породы, которые привычным путем полетят на юг, и она инстинктивно полетит вслед за ними. Он же будет разрываться в полной растерянности. Инстинкт будет побуждать его лететь к морю, другой инстинкт заставит остаться с ней. Ему придется выбирать между любовью к ней и любовью к морю.
Некоторое время они гребли молча, потом он добавил:
- Увлекательная проблема, правда? Надо обязательно изловить и окольцевать этого гуся, чтобы его можно было потом опознать снова. Тогда удастся, пожалуй, установить, что он сделает.
— Изловить? — впервые за это время заговорила Кэнайна. — Но как?
— Это не так уж трудно. В самый разгар лета у гусей линька, и тогда они не могут летать.
Было около полудня, когда они вновь пристали к берегу и вытащили каноэ на песок.
— Когда я в последний раз приглашал вас позавтракать, вы весьма решительно отказались, — сказал Рори.
— Попытайтесь еще раз.
— Мисс Биверскин, - начал он, - с тех пор, как вы позавтракали, прошло почти десять часов. Не могу ли я пригласить вас пообедать со мной?
— Это было бы для меня честью и удовольствием,мистер Макдональд. Только, пожалуйста, без мартини. От него я совсем теряю голову.
Рори взглянул на нее с полуулыбкой:
— Бьюсь об заклад, что вы особенно хороши, когда теряете голову.
Взяв топор, он пошел в лес за дровами. Когда он вернулся, Кэнайна уже расстелила на земле одеяло и разложила на нем провизию. Она сняла мокасины и закатала брюки выше колен.
— Приятно сунуть босые ноги в песок, — объявила она.
— На вид тоже приятно. Я имею в виду ваши босые ноги. А выше они тоже такие красивые?
— Это секрет. Если бы я знала, что вы будете проявлять такое любопытство, я надела бы длинное белье. Вы слыхали когда-нибудь о Роберте Геррике?
— Это поэт, английский поэт.
— Да. Кроме того, он был священником и был лишен сана за то, что предпочитал писать стихи про девичьи ножки, а не читать проповеди.
— К такому проповеднику я отношусь с величайшим почтением. Ну, и что же он сказал о девичьих ножках?
— Попробую вспомнить, - Кэнайна уставилась в песок. — Что-то вроде этого: "В сапожках низких поспешает рьяно отважная охотница Диана и..." Да,помню, помню: "... и для очей нескромных труд не тяжек узреть изгиб ее прелестных ляжек".
Рори засмеялся. Он снова взглянул на мягкие линии скрытых брюками стройных ног.
— Изгиб прелестных ляжек, — повторил он. — Великолепно сказано. Вы понравились бы моей матери, она тоже обожает английских поэтов и часто цитирует их. Как это вы помните такую муру?
— Когда я училась в школе, чтение было моим единственным занятием, кроме уроков. Ваши люди позаботились об этом. Я, знаете, была, что называется, не слишком популярна в обществе.
"Зачем она вечно возвращается к этому?" Рори стал колоть дрова. Она и впрямь очень похожа на его мать.
Он развел костер. Кэнайна вошла по колено в воду - там вода была, кажется, уже незамутненная — и зачерпнула в котелок воды. Наискось над костром Рори вогнал в землю кол и подвесил котелок. Потом они уселись на край одеяла и принялись за еду, приготовленную Джоан Рамзей.
Костер потрескивал, время от времени Рори подбрасывал в него дрова. Озеро Кишамускек сверкало синевой, а там, где бродяга ветер, налетая порывами, теребил водную гладь, виднелись серые пятна ряби. Рори вновь вспомнилась пастьба на Гусином острове, синее море вокруг и потрескивающий торфяной костер; вроде бы похоже, только вот между Кэнайной и Пегги Макнил мало было сходства. Украдкой он следил за Кэнайной. Доведется ли ему когда-нибудь в жизни встретить такое странное, противоречивое и сложное существо? Она была одним из культурнейших людей, которых он когда-либо встречал или встретит, но в окружении такого первобытного бескультурья, которое он опять-таки едва ли еще когда-нибудь и где-нибудь увидит.
Вода в котелке закипела. Кэнайна сняла котелок с огня, всыпала чай и поставила рядом с костром. Минуту спустя стала разливать чай по кружкам.
— С молоком и сахаром? — спросила она его.
— Да, с молоком и сахаром.
Принялись за чай. Кэнайна сидела, прижав колени к груди, ее гладкие смуглые ноги дразнили Рори, который откровенно уставился на нее, не зная, что делать дальше. Она рассматривала пальцы своих ног, по-детски вороша ими песок, потом медленно повернула к нему лицо и улыбнулась.
— Что вы никак не можете успокоиться? Бросьте размышлять обо мне, — сказала она ему. - Наслаждайтесь пикником. Снимите свои башмаки — так приятно, когда песок под ногами.
Он начал расшнуровывать высокие ботинки, то и дело оглядываясь на нее. Сняв ботинки и носки, сунул ноги в теплый песок.
— Неужели вам нравится здешнее житье — в хибарке, где нет ни постели, ни ванны? — спросил он.
— Нет. Но я заставлю себя полюбить его.
Ага, подумал он, бесспорно, это намек. Если она настаивает на том, чтобы вести животное существование, он может играть и в эту игру.
Протянув к ней пальцы, он взял запястье одной из ее рук, обвивавших колени, и нежно потянул к себе. Неожиданно у нее появилось испуганное, удивленное выражение. Понемногу он привлек ее к себе, ощутил упругую округлость груди. Потом, продолжая сидеть, опрокинул навзничь на одеяло, крепко прижав ее плечи к земле обеими руками. Ее длинные волосы спутанной массой рассыпались по одеялу, темной, точеной рамой оттеняя смуглую, экзотическую прелесть лица. Глаза ее, по-восточному слегка суживающиеся к вискам, были полузакрыты.
- Ты самая красивая девушка из всех, что я видел, - сказал он с нежностью. - Я говорил так другим, но сейчас впервые говорю чистую правду.
Он быстро склонился к ней и поцеловал. Теперь она совсем закрыла глаза. Губы ее слегка приоткрылись и крепко прижались к его губам. Потом он растянулся на одеяле рядом с ней и притянул к себе ее стройное тело. Она отпрянула, сопротивляясь, но это продолжалось всего несколько секунд, потом она обмякла и прильнула к нему. Несколько минут лежали так, и он чувствовал лишь мягкую, хрупкую тяжесть ее тела и быстрое стаккато ее дыхания.
Он медленно просунул руку ей под свитер — пусть сопротивляется, если захочет.
Она схватила его запястье и тесно прижалась плечом к его плечу, чтобы задержать его руку. Он застыл в ожидании. Потом она вновь обмякла и, безмолвная, лежала рядом с ним, не сопротивляясь и все еще не открывая глаз. Его рука вновь начала пробираться вверх. Теперь она отпустила запястье, медленно отодвинулась от его плеча, и рука Рори могла двигаться беспрепятственно.
В этот момент Рори понял, что стоит еще совсем немного нажать, и он может овладеть ею. Вся способность к сопротивлению, которая была у нее, теперь ослабла. И в тот же самый момент он понял, что довольно.
Тому, что он испытал в следующий миг, он так никогда и не нашел удовлетворительного объяснения. Было не физическое бессилие, ибо чресла его пылали огнем желания; нельзя было объяснить это и каким-то психологическим торможением, хотя в таком истолковании он улавливал некое смутное правдоподобие. Мелькнуло мимолетное воспоминание о матери и сознание того, что обе по умственному развитию и образованию стоят неизмеримо выше того жалкого и косного окружения, в котором принуждены жить. Он знал только одно: Кэнайна готова отдаться ему, и сам он жаждет ее, как ни одну девушку прежде, но странная то ли сила, то ли слабость — он сам не мог сказать что - сдерживала его. Непонятно почему все получалось иначе, чем он замышлял.
Он вынул руку, расправил свитер. Сел.
— Прости меня, Кэнайна.
Она села, не отвечая. Сильно тряхнула головой, чтобы расправить спутавшиеся волосы, и безмолвно уставилась на озеро. Потом медленно обернулась к нему. На мгновенье глаза их встретились, но она не улыбнулась. Потом она дотронулась ладонью до котелка.
— Еще совсем теплый, — сказала она. — Выпьем по чашечке?
— Да, пожалуйста.
— С молоком и сахаром? Простите, что снова спрашиваю, но я абсолютно не помню.
Под вечер они вернулись в Кэйп-Кри, и Рори больше ни о чем не уславливался с Кэнайной. На обратном пути с озера Кишамускек они почти не разговаривали. Когда он причалил большое каноэ в Кэйп-Кри, Кэнайна спрыгнула на берег и на миг обернулась к Рори:
— Спасибо, — сказала она. — Для меня это был чудесный день.
И тут же убежала к индейским хибарам по береговому откосу.
За ужином Рори вкратце рассказал Рамзеям о том, как прошло путешествие и как они нашли Белощека с подругой.
— Вы не говорили с Кэнайной про возвращение обратно? Не поискать ли ей вновь места в школе? — спросила Джоан Рамзей.
— Да, говорил. Но не сумел ее переубедить. Она твердо решила остаться здесь.
День был долгий, и Рори очень устал. Сразу же после ужина пошел в свою комнату, сделал кое-какие заметки о Белощеке и лег спать.
На следующее утро за завтраком он спросил у Берта Рамзея:
- У вашего Джока найдется время помочь мне, когда я буду опрашивать индейцев?
Он увидел, что Джоан Рамзей быстро повернулась и испытующе глянула на него.
— Что случилось? — спросила она. — Кэнайна опять заупрямилась?
Он знал, что вопрос этот последует непременно, и имел наготове ответ:
— Нет, Кэнайна согласна. Но я подумал, что дело пойдет, пожалуй, лучше, если опрашивать охотников через переводчика-мужчину.
— Не думаю, — коротко отозвалась Джоан Рамзей.
Ее муж заметил:
- По вечерам Джок свободен и сможет вам помогать. Он вам нужен сегодня?
— Да.
Они помолчали с минуту, а то и больше. Потом снова заговорил Рори:
— Мне нужно написать несколько писем об этом гусе. Скоро будет почтовый самолет?
— Только через несколько дней, вероятно, — ответил Берт Рамзей. — Но не позже чем через неделю. Уж это наверняка.
Рори вернулся к себе. Встал у окна, выходившего на индейский поселок; зажатая среди таких же хибар, хорошо видна убогая, бурая хибара Биверскинов. Невероятно. В этой грязной дыре ютится теперь... - он действительно сказал это вчера?.. Да, самая красивая девушка. Из всех, кого он встречал за свою жизнь. И у нее чертовски много всего другого, помимо приятной наружности и сексуальной привлекательности. Она очень неразумна и упряма в расовых вопросах, но пусть так! И все-таки очень ведь умна, и это занимало Рори. Мало встречал он девушек в университете, да и где угодно, которые могли бы сравниться с Кэнайной по начитанности и тонкости ума.
Но ведь она ниже всех на социальной лестнице? Однако, когда он вчера попробовал традиционным образом воспользоваться ее социальным положением, внезапно все показалось неправильным и несправедливым, и он не смог осуществить своих намерений. Может, он превратился в ханжу?
И зачем только было брать в переводчики Джока? Он знал, как знала это и Джоан Рамзей, что причина вовсе не в том, о чем они только что говорили внизу за завтраком. Он был в замешательстве, и ему показалось, что полезно побыть несколько дней вдали от Кэнайны. Выяснить, какое место занимает она в его классификации женщин. Принадлежит она к группе доступных или недоступных?
Он отошел от окна, присел к письменному столику рядом с кроватью и принялся за первое письмо.
"Дорогой П. Л.!
Запишите еще одну занятную подробность на счет урагана "Алиса"..."
Ни словом не обмолвясь о Кэнайне, рассказал о гусе, описал его подругу-канадку, и как тот ухаживал за ней и кормил ее, и как посчастливилось наблюдать за ними. Затем написал следующее:
"Как вы знаете, в связи с этими заблудившимися птицами неизменно возникает вопрос, отыщут ли они дорогу домой. В данном случае вопрос осложняется - и потому представляет еще больший интерес с точки зрения поведения птицы — тем обстоятельством, что наш скиталец, отклонившись с обычного пути, соединился с гусыней другой породы, чрезвычайно отличной по образу жизни. Вернется ли он назад, к морю? Или даже на Барру? Или полетит на юг и останется с ней на суше, приняв маршрут перелетов канадских гусей с Миссисипи? Вопрос этот необычайно интересен - вы согласны? - и, разрешив его, мы могли бы хоть отчасти прояснить, являются ли птичьи перелеты чисто инстинктивным актом или же в какой-то мере определяются и благоприобретенными навыками? Изловив и окольцевав этого гуся, мы получим вполне реальный шанс узнать, куда он полетит.
Некоторые исследователи, изучающие перелеты птиц, пользуются цветной пластиковой лентой; птицу с таким ошейником можно разглядеть в бинокль за милю и даже больше. Если помните, пластиковые ленты закрепляют особым, несоскальзывающим узлом, как это делали в старину сокольничие, а один конец, длиной в четыре-пять дюймов, оставляют свободным. Мне хочется испробовать этот способ, чтоб пометить этого гуся и, может, его подругу. Вероятно, мы сможем поймать их, когда они не смогут летать, — летом, в период линьки.
Если нам удастся пометить их, мы сможем отпечатать на ротаторе соответствующее письмо с описанием наших целей и разослать по всем клубам орнитологов и местным управлениям охоты в долине Миссисипи. Районы эти густо заселены, и зимующие там стаи гусей находятся под постоянным наблюдением. Ежели этот гусь отправится туда зимовать со своей подругой, весьма возможно, что их заметят и сообщат нам.
Конечно, есть и другая возможность: он полетит обратно и устроится на зимовку где-нибудь на Гебридах. В этом случае также есть вероятность, что кто-нибудь заметит его. Во-первых, места зимовья гусей там сравнительно ограничены: большинство зимует на Барре, моем родном острове. Во-вторых, там живет моя матушка, и она могла бы последить для нас за гусиными стаями.
Найдется ли у вас время вникнуть в технику закрепления лент и не сможете ли вы прихватить с собой немного цветного пластика? Надеюсь, конечно, что вы по-прежнему намерены приехать сюда. Лучше всего взять желтый пластик как можно ярче, только узнайте сперва, не метит ли кто таким цветом белощеких казарок или канадских гусей, а то выйдет путаница. Я мог бы запросить управление охоты и рыболовства в Оттаве, но это так отдаленно относится к поручению, которое я теперь выполняю, и боюсь, что один из тамошних болванов сочтет это сентиментальной чепухой и велит мне заниматься моими прямыми обязанностями. Отчего и пишу вам.
С приветом Рори".
Ну, а как быть с письмом к матери? Для успеха его замысла необходимо, чтобы она зимой осталась на Барре. Она так же страстно увлекалась казарками, как и он, и Рори знал, что ее нетрудно увлечь проблемой ман-тай-о. Но вправе ли он просить ее об этом? Вправе ли вынуждать остаться на целую зиму на Барре?
Он начал с описания Белощека и трудной задачи, которую тот перед ними поставил. "Вопрос в том, — писал он, — какой из мотивов окажется сильнее - любовь к подруге или же к морю и Барре". Потом поведал свой план пометить гуся, чтобы его после можно было опознать. "Надеюсь, ты сможешь помочь нам зимой в наблюдениях за гусиными стаями на Барре,- писал он, — но знаю, у тебя есть трудности личного свойства..." Тут он запнулся на несколько минут, не зная, как завершить фразу, потом закончил: "...которые могут помешать тебе остаться там на зиму".
Он перечитал письмо. Слишком вяло и неопределенно. Он должен убедить мать остаться на Барре.
И он приписал еще один абзац: "Конечно, решение целиком в твоих руках, но нынешняя проблема настолько увлекательна и имеет такое громадное значение для биологической науки, что я чувствую себя вправе просить тебя не покидать Барру. Без пристального наблюдения за стаями Барры наши шансы сокращаются наполовину. Кроме тебя, нет никого, кто мог бы выполнить это. Я не намерен темнить и ходить вокруг да около. Я прошу тебя остаться. Ладно?"
Он наклеил на конверт марку авиапочты. Теперь, если оно не застрянет здесь, в Кэйп-Кри, в ожидании самолета и мать напишет без промедления, он получит ответ через две-три недели.
Судьба не отнеслась благосклонно к намерению Рори избегать Кэнайны. В тот вечер он с Джеком часа два опрашивал охотников, сколько гусей они добыли за весну. Когда же вернулся к Рамзеям, застал там Кэнайну.
— Не спешите к себе, Рори, — сказала Джоан Рамзей. — Я как раз варю кофе.
Рори остановился в дверях гостиной.
— Привет, Кэнайна, — сказал он.
По ее губам промелькнула улыбка. Но она тут же отвернулась. А он сел на стул возле самых дверей.
- Кэнайна пришла за книгами, - объяснила Джоан Рамзей. - Хочет открыть здесь школу.
Рори заметил в холле у входа картонку с книгами.
— Чудесно, — сказал он. — И где же вы собираетесь ее устроить?
— В церкви, — ответила Кэнайна.
— Чему вы будете их учить?
— Ну, у меня скромная программа. Дети проводят в поселке слишком мало времени, чтобы их можно было многому научить. Только три-четыре месяца в году. Английскому, пожалуй, да, может быть, немножко арифметике. Даже если они усвоят только это, их жизнь станет чуть-чуть полегче, чуть-чуть полнее.
- А почему так мало учеников в интернате в Мусе?- спросил Рори у Кэнайны. — Там у учителей достаточно времени, чтобы добиться большего.
— Лишь немногие родители отпускают туда детей. Да и для самих детей куда важнее остаться с родителями, освоить лес, научиться охотиться, ставить ловушки, научиться всему тому, что поможет им добывать себе средства к существованию, когда они станут взрослыми. Вот что должно быть превыше всего. Слишком хорошее образование вызовет у них недовольство жизнью, которую они ведут, а иной жизни для них нет. Уж я-то знаю.
Тут встала Джоан Рамзей.
— Давайте не будем начинать все сначала, — сказала она, направляясь в кухню за кофе.
Они разговаривали целый час, перескакивая с охраны бобров на легенды индейцев кри и эскимосов, педагогические теории Джона Дьюи и многое другое, чего Рори не упомнил. Забыл потому, что все его внимание было сосредоточено не на самой беседе, а на том, с каким знанием и пониманием предмета принимала в ней участие Кэнайна. Говорила она спокойно, временами вскидывая голову, чтобы подчеркнуть что-то, и ее волосы при этом матово поблескивали. Когда разговор окончился, Рори взял картонку с книгами и через поселок проводил Кэнайну до самой ее хибарки. У входа она взяла книги.
— Спасибо, — сказала она. — Никак не ожидала провести такой приятный вечер.
— Я... я тоже... не ожидал, — сказал он, запинаясь. Потом она вошла в хибарку, и парусиновая занавеска опустилась за ней.
И в тот самый миг, когда она скрылась, Рори понял, что любит ее. С оглушительным ощущением, от которого у него задрожали колени, осознал он, что обрел неистовую силу и абсолютную бесповоротность настоящей любви. В этот вечер его не могли сбить никакие физические побуждения; любовь пришла или, по крайней мере, стала ясна ему без единого прикосновения. Теперь ему стало понятно и то, что случилось вчера на берегу Кишамускека, когда его внезапно словно сковал паралич: где-то в глубине души, подсознательно он уже тогда все знал.
Он шел обратно, едва разбирая дорогу в тусклом свете луны. Мягкий ночной ветерок, отдававший мхами окрестных болот, шуршал по брезенту темных, безмолвных индейских хибарок. Но даже в эти первые хаотические секунды прозрения, когда его бросало из стороны в сторону, точно пьяного, в мозгу стояло совершенно отчетливое сознание, что он никогда не сможет жениться на Кэнайне Биверскин.
Медленно шел он к дому Рамзеев, но ему не хотелось идти туда, он повернул к реке и уселся там на каменную глыбу. Ночь была тиха, только чуть слышно плескались волны о берег да порой лаял пес, которому не давал заснуть голод, — больше никаких звуков не было.
Жениться на ней было немыслимо. Конец его мечтаниям и планам, которые он с детства строил на Барре, когда решил покинуть родной край и искать успеха в большом мире. Слишком тяжек был труд, слишком много потрачено времени, чтобы теперь поставить все под удар, взяв в жены индианку. Его собственное происхождение и без того создавало немалые помехи, и это будет сказываться всю жизнь, потому что никто не может напрочь отбросить привычки и нормы, усвоенные с детства. Ему нужна жена из хорошей семьи, благовоспитанная и обходительная, которая помогла бы ему стереть следы прошлого, а не такая, которая, вроде Кэнайны, лишь усугубляла бы трудности его жизни.
Кэнайна могла стать хорошей женой и подругой по всем статьям, кроме одной — расы. Умна, хороша собой и даже, если ей дать возможность, могла бы стать прекрасной хозяйкой дома. Но его общество никогда не даст ей этой возможности. Рори знал, что произойдет, если он женится на ней. Как с супругой профессора, с Кэнайной будут обходиться очень вежливо, может, даже и чересчур, но ее никогда не признают своей. А про него будет известно, что он тот самый биолог, который однажды летом поехал на север и вернулся оттуда женатым на скво, правда, красивой, но... скво. И когда представится возможность для повышения по службе, где-то за сценой соберется совет, и начальство примется взвешивать его заслуги и прегрешения, и тогда жена-индианка будет первым пунктом в списке его прегрешений.
Он вспомнил мать и как она отравила себе жизнь из-за одной ошибки, выйдя замуж за человека не своего класса. С горечью думал он, что мог бы жениться на потаскушке с кроличьими мозгами, вроде Пегги Макнил, не услышав ни одного упрека, но Кэнайна Биверскин должна была остаться за пределами его общества, потому как в верхних слоях ее кожи содержалось чуть больше цигмента меланина. Он принадлежит к роду, ведущему стадный образ жизни, и должен жить и трудиться вместе с себе подобными, и, чтобы добиться их расположения и обеспечить тем самым себе дальнейшее продвижение, он должен почитать взгляды и убеждения ближних как свои собственные.
Рори встал и поплелся домой вверх по откосу.
Он был влюблен, но не испытывал радостного подъема, лишь отчаяние и сознание поражения. Как легко было ему осуждать несправедливость, жертвой которой стала Кэнайна, и в ореоле собственной непогрешимости клеймить расовый фанатизм сограждан. Это было легко, потому что он выступал с безопасных позиций стороннего наблюдателя, неуязвимого случайного свидетеля, а не участника событий. Теперь он сам очутился на арене, сам был втянут в борьбу, и расовый вопрос стал выглядеть совсем иначе.
Еще час назад он мог бы с жаром утверждать, что сам он выше расовых предрассудков, просто на них не способен. А теперь он покорно склонялся перед ними, позволив этим предрассудкам определить самое главное в его жизни решение. И он не обманывался — точно знал, что он делает и почему.
На дальнем конце поселка, глядя на бледный серп, тоскливо завыла ездовая собака. Потом завыли и другие собаки, и прохладный ночной воздух огласился пронзительным лаем. Потом облако затянуло луну, собачий хор унялся, и Рори Макдональд, терзаемый сомнениями и угрызениями совести, вновь остался наедине со своими мыслями.
На следующее утро Рори и Джок начали готовиться к первой вылазке в глубинку гусиного края. Милях в сорока к югу от Кэйп-Кри в залив Джемса впадала большая река Оттер, и Рори полагал, что как раз в том районе проходит граница гнездовий гусей с Миссисипи и из Южной Атлантики, поэтому и решил обследовать сначала участки вверх по Оттеру. На это было необходимо недели две. Он взял напрокат у Берта Рамзея каноэ длиной в восемнадцать футов, подвесной мотор и палатку. Спальные мешки, котелки и провизию упаковали в рюкзаки. К вечеру все было готово к походу — они собирались двинуться в путь спозаранку.
Кэнайну Рори не встречал весь день.
Но вечером, когда уже начало смеркаться, он увидел ее. Он снова стоял у окна своей комнаты, глядя на индейский поселок, когда Кэнайна с охапкой книг прошла по тропинке к церкви. В сумерках он не сразу узнал ее, потому что она опять надела резиновые сапоги, закуталась в большую черную шаль, и вид у нее был такой, как у всех других индианок. Кэнайна была почти у самой церкви, когда Рори понял, что это она.
Кэнайна вошла в маленький каркасный домик с приземистой прямоугольной башенкой, и Рори с громко бьющимся сердцем ждал, когда она снова выйдет на улицу.
Быстро смеркалось, но Рори все ждал и ждал у окна. В конце концов в полутьме промелькнула Кэнайна. Через несколько секунд темнота поглотила ее, и Рори изо всех сил напрягал зрение, чтобы еще раз хоть на минутку увидеть ее. Потом он разглядел, как откинулся и быстро упал полог у входа в хибарку Биверскинов и в тусклом желтом квадрате на миг показалась маленькая закутанная шалью фигурка.
Рори отошел от окна, шатаясь как пьяный, голова его шла кругом. Включил свет, лег на кровать и уставился в потолок. Теперь он и в самом деле угодил в беду не хуже того гуся на Кишамускеке. Влюбился в девушку, на которой ни при каких обстоятельствах не может жениться. А за эти три месяца она еще часто будет попадаться ему на глаза - он надеялся, что будет, хотя и сомневался, хорошо ли это для них обоих.
Две недели путешествовал Рори с Джоком, и все это время Кэнайна Биверскин едва ли на минуту выходила у Рори из головы. Экспедиция прошла успешно и дала много ценного для его исследований. Они не обнаружили гнездовий канадских гусей — Рори и не предполагал найти их, — зато нашли несколько больших скоплений гусей, которые сами поведали о себе. Больше половины из них разбилось на пары или на стайки из тех, кто в этом году не выводит потомства. Лишь один примерно из пяти гусей оставался одиночкой - такие сразу же с тревожным гоготом взмывали в воздух при виде каноэ. Рори брал на заметку отмели и открытые поляны, где надеялся летом произвести отлов и кольцевание птиц во время линьки.
В последнюю ночь Рори и Джок устроили привал в устье Оттера. В этот вечер закатное небо было опоясано белыми тонкими лентами перистых облаков. Рори заметил, что Джок с тревогой посматривает на скопление облаков. Наконец индеец сказал:
— Завтра ветер. Мы остаемся.
Придется подождать еще один день. Мысль об этом внезапно показалась Рори унылой и совершенно невыносимой.
— Нужна черт знает какая буря, чтобы я завтра не добрался в Кэйп-Кри, — сказал Рори.
— К чему спешка? — спросил его Джок. — Еды нехватит?
— Не хлебом единым жив человек, — сказал Рори.- Разумеешь, Джок? Так в писании сказано.
— Конечно, знаю, — быстро ответил он. — Это значит, что в другой раз вам лучше взять с собой девчонку Джо Биверскина. Тогда не придется устраивать дурацкую гонку на обратном пути.
Рори рассмеялся, но его поразило замечание Джока: за всю поездку ни разу не упоминалось имя Кэнайны.
— При чем тут Кэнайна?Джок улыбнулся.
— При чем? Вам-то, я полагаю, лучше знать,при чем.
— Да, я-то знаю, — ответил Рори. — Только незнал, что и другие знают.
— Многие знают. Но не беспокойтесь. На нее всем наплевать. Мы не любим, когда сюда приезжают белые и заводят шуры-муры с девчатами мускек-овак. Но что касается девчонки Джо Биверскина, нам все равно. Она не настоящая мускек-овак. Никчемная она. Только и умеет, что книжки читать. Ни один парень мускек-овак не хочет жениться на ней. Она с бобренка шкурку не снимет. Так что, знаете... валяйте. На это всем наплевать.
Вот, значит, что думают о Кэнайне сородичи! Рори вспомнил, что сказала о себе Кэнайна, когда они впервые встретились в поезде, идущем в Мусони. "Разрываюсь между двух миров, — сказала она, — и не принадлежу ни к одному из них". Теперь он понял всю ее трагедию. Но и это, он был уверен, никогда не поколеблет его решения относительно женитьбы на ней: одна поломанная жизнь лучше поломанных двух.
Ночью ветер окреп, и Рори несколько раз просыпался от скрипа туго натянутых полотнищ над головой. Встал он перед самым рассветом и, выскользнув из спального мешка, глянул из палатки на высокие бело-синие волны, бьющие о берег залива Джемса.
— Джок! — крикнул он. — Пора.
Индеец открыл темные заспанные глаза, прислушался к ветру и грохоту прибоя и отрицательно покачал головой.
— Очень большой шторм, — сказал он.
— Для нашего каноэ он не страшен. Давай, давай. Меня ждет работа.
Джок устало выбрался из спального мешка.
— В другой раз, клянусь богом, захвачу с собой Биверскинову девчонку, и тогда занимайтесь тут своей работой, пока не уляжется ветер.
На обратном пути у мотора сел Рори: он был опытнее в плавании по бурным водам. Плыть было нелегко, болтало, и каноэ частенько черпало носом воду. Всю дорогу Джок сидел бледный, боялся, что в любую минуту пойдут ко дну. Рори почти все время держал мотор на половинной скорости. В Кэйп-Кри вернулись только под вечер.
Когда они причаливали, на берег вышла Джоан Рамзей.
— Да вы совсем черный, — сказала она Рори. — Только нос не загорел. Не знала, что блондинам так идет загар.
— Вы не видели Кэнайну? — осведомился он.
— Нет.
Рори поднялся к себе в комнату, прошел прямо к окну и стал с тревогой осматривать индейский поселок. Хибарка Биверскинов стояла на своем обычном месте, значит, еще не отправились рыбачить. Он вышел из дому и направился к индейским хибаркам искать ее.
Сперва пошел к церкви и постоял на серых дощатых ступенях, прислушиваясь. Внутри все было тихо, и он отворил дверь — никого. Прошел по узкому среднему проходу, осматриваясь по сторонам. На скамьях ни книг, ни тетрадок, ни цветных карандашей - ничего из тех предметов, которые необходимы для занятий. Он вышел из церкви и, повернув к индейскому поселку, встретил Джока, который шел ему навстречу по песчаной тропе.
— Там ее нет, — мгновенно выложил Джок. — Я видел, как она ушла на каноэ вверх по реке. Должно, проверить сети на сигов.
Рори повернул назад и пошел рядом с ним. Он спустил на воду маленькое каноэ Берта Рамзея и поплыл против течения. Деревья на берегу служили преградой от ветра, и над рекой недвижимо стоял жаркий воздух. Птицы затеяли свой вечерний концерт, и он различал голоса славок и трели дроздов. Рори греб уже с полчаса, но ни Кэнайны, ни ее каноэ нигде не было видно. Перед ним лежал большой, поросший лесом остров, отделенный узким и забитым песком рукавом, так что казался мысом. Рори собирался идти главным протоком, но тут услышал писк незнакомой птицы, доносившийся с противоположной стороны острова, и свернул в узкий мелководный рукав. Снова послышалось пение, довольно громкое: однообразно повторяющееся "чорри, чорри, чорри" — казалось, птица сидела позади зарослей ивняка, за которыми Рори почти ничего не мог разглядеть.
Бесшумно обогнул он ивовые заросли. Рукав расширился, образовав круглый затон со сверкающим полукружьем пляжа. Так никогда и не увидел Рори ту птичку, что привела его сюда. Сперва он заметил вытащенное на берег красное каноэ, а мгновение спустя на расстоянии примерно десяти корпусов каноэ — Кэнайну. Она стояла по пояс в воде, плечи ее покрывал-а густая белая мыльная пена. Она была без купальника. На ней вообще ничего не было.
Сквозь пряди черных волос Рори едва успел заметить ее смуглую грудь, но тут Кэнайна увидела его и опустилась на колени - вода скрыла ее до самых плеч. Он продолжал медленно грести.
- Если вы джентльмен, - воскликнула она, - отправляйтесь назад и дайте мне десять минут, чтобы искупаться и одеться.
Он засмеялся и все греб прямо к ней.
— Не знаю, джентльмен я или нет, — сказал Рори, теперь он находился так близко, что мог говорить,не повышая голоса. - Но я мужчина, и, боюсь, очень слабый мужчина. Слишком слабый, чтобы не соблазниться таким счастливым случаем.
Он греб очень медленно, поддразнивая ее.
— Что вы такое затеяли? — В ее голосе послышалась глухая, дребезжащая нотка страха.
— Собираюсь украсть твое платье, - сказал он, - что тогда станешь делать?
Лицо ее ожесточилось, и в голосе зазвучала сталь:
— Дождусь темноты, вернусь домой и скажу, что вы отняли у меня платье насильно. В чем, во всяком случае, не погрешу против правды.
— Мне думается, я мог бы взять твои платья и все, что мне нужно, не прибегая к силе, - ответил Рори. — Порой за это платят, порой берут силой, но ведь можно и просто по обоюдному согласию. Это уже вопрос мужской тактики...
Но он не закончил фразы, вдруг почувствовав, до чего гадко все это звучит. Он оскорбил ее. И теперь на лице ее больше не было страха, только глубокое, несокрушимое презрение к нему.
— А я-то думала, что вы не такой, как все, — холодно проговорила она. - Почему вы все, белые мужики, уверены, что индейские девушки - это подстилки? Самонадеянный мальчишка. А ну поворачивайте каноэ и убирайтесь отсюда, а то пожалеете! Здешней полиции не больно нравится, когда белые с ходу накидываются на индианок. Стоит мне вечером заикнуться об этом, и завтра утром Берт Рамзей передаст сообщение по радиотелефону, и в полдень сюда явится полисмен из фактории Мус. Этого вы хотите?
Рори перестал грести, и каноэ медленно скользило вперед. Он хотел только пошутить, но явно перестарался. Речная вода была совершенно прозрачна, и он подплыл достаточно близко, чтобы рассмотреть в воде очертания ее смуглых бедер и груди.
— Мне очень жаль, Кэнайна, — сказал он, — Я пошутил...
— Мне безразлично, жаль вам или нет. Вы сказали это... И теперь я знаю, что вы обо мне действительно думаете.
— Кэнайна! Я ничего такого не думаю. Я не знаю,почему так сказал.
— Зато я знаю. Потому что вы убеждены в этом. Вы считаете себя огромным, белокурым, неотразимым Аполлоном, перед которым не в силах устоять ни одна женщина. А меня - потаскухой. Ну а теперь убирайтесь отсюда!
Рори развернул каноэ, потом оглянулся.
- Ты не будешь возражать, если я вернусь через десять минут? — спросил он.
— Во всяком случае, приглашения не ждите. Спустившись мимо зарослей ивняка, Рори вышел в главное русло. Он был расстроен и зол на себя. Он ждал ее пятнадцать минут, чтобы дать ей побольше времени, и уже собирался повернуть назад, когда из-за острова показалась Кэнайна, одетая в тот же синий свитер, с черной шалью на голове. Каноэ подошло совсем близко. "Даже в этой кошмарной шали она прекрасна", - подумал Рори.
— Пожалуйста, Кэнайна, не сердись на меня, — сказал он. — Не знаю, как еще или как лучше попросить у тебя прощения. Забудь, ладно?
— Нет, не забуду. - Она бросила на него быстрый взгляд. - Но я согласна не придавать этому значения,если вы считаете, что можете снова быть джентльменом.
— Я буду.
Они медленно плыли рядом, возвращаясь в Кэйп-Кри. С минуту длилось молчание, потом он спросил:
— Ну, что слышно со школой?
— Ничего, — ответила она. — Родителям это неинтересно. В первый день пришло десять ребят, на четвертый осталось только двое. Я говорила с родителями,но они не хотят отправлять детей в школу. Так что я отказалась от этой затеи.
Лицо ее стало суровым и строгим. Она сжала губы и неподвижно глядела прямо перед собой.
— Грустная история, — продолжала она. — Я даже всплакнула. Но виной всему я. Детям скоро стало неинтересно. Я не сумела их увлечь.
— Мне очень жаль, — начал было Рори. — Нет, незнаю. Быть может, это и к лучшему. Быть может, ты теперь согласишься, что тебе нужно жить среди нас.
— Всякий раз, как мы встречаемся, мы спорим об этом, — сказала она с нетерпением. - Вы слышали обо мне только, что меня уволили из школы. Давайте я расскажу вам остальное.
Четверть часа не спеша говорила Кэнайна. Их каноэ бесшумно скользили рядом, весла согласно поднимались и погружались в воду, и мокрые лопасти сверкали в косых лучах заходящего солнца. Рассказала о том первом вечере, который провела в Блэквуде у сестры Джоан Рамзей. Рассказала о начале занятий и о стремительном бегстве Труди Браун из пансиона Сэди Томас. Перечислила все свои обиды и разочарования — учительский колледж, поиски работы, решение вернуться в Кэйп-Кри.
- И тут появились вы, — сказала она в заключение. — Ну как, вы и теперь считаете, что я должна вернуться и снова пройти через все это?
Они молча продолжали грести. Рори не знал, что сказать.
В прибрежном ельнике весело и звонко заливались славки, и вечерние тени темными пальцами протянулись через реку.
— Ну так что же вы на это скажете? - спросила Кэнайна. - Будь вы, предположим, членом школьного совета, пригласили бы вы меня преподавать в вашей школе?
— Несомненно, пригласил бы.
— Ну а если вы, скажем, этакий деляга и ваш успех зависит от расположения к вам всей общины, вы и тогда примете меня в свою школу? Согласились бы вы пойти ради принципов на личные жертвы, чтобы подать другим хороший пример?
Рори, не отвечая, глядел вперед, механически продолжая грести. Она будто читает его мысли. Кэнайна помолчала.
— Вы все время твердите, что я должна отправиться к вам и страдать и бороться ради моего народа, - продолжала она. — Ну а вы-то? Согласны были бы вы тоже претерпеть страдания и в личной жизни, и в деловой?
Вопрос настолько был обращен лично к нему, что Рори даже подумал, не издевается ли она. Большое тело его напряглось, как струна, и горло сдавила холодная сухость.
— Ну так что бы вы сделали на месте подобного деятеля?
Рори знал, что бы он сделал, потому что уже задавал себе этот вопрос. Преуспеяние и будущность он поставил бы не только выше принципов, о которых толковала Кэнайна, но и выше любви, наполнившей его сердце. Больше того, несмотря на все ее красноречие, он был теперь убежден, и едва ли не больше, чем прежде: иначе не поступишь. Думать-то надо головой, а не сердцем!
— Я постарался бы поступить справедливо, — ответил он, и голос его прозвучал сухо-сухо, совсем как шорох осенних листьев.
— В этом-то я убеждена, — сказала она. — У вас все-таки есть сила воли, чего не скажешь о многих ваших соотечественниках.
И тогда Рори сообразил: Кэнайна не поняла его. Она не издевалась над ним. Ему только почудилось.
— А не пора ли нам снова поехать взглянуть, что там поделывает наш гусь? - спросил он, и голос его зазвучал вдруг по-прежнему твердо и уверенно. — Может быть, завтра?
— Нет!
— Почему нет?
— Неужели вы думаете, что я вновь куда-нибудь отправлюсь с вами?
— Нет, не думаю, но я могу надеяться?
Они прошли последнюю излучину. Прямо перед ними раскинулось темное скопище хибар и строений Кэйп-Кри, над которыми вился дым. Времени оставалось в обрез.
— Это было жестоко с твоей стороны, — сказал он. — Ты же сказала, что не будешь придавать значения. И тебе так же интересно, что с этим гусем... ман...
— Ман-тай-о.
— Да, ман-тай-о. Тебе так же интересно, как мне. Или это неправда?
— Очень может быть, что и правда.
Она стала грести быстрее, и Рори пришлось налечь на весла, чтобы не отстать. Каноэ пристали к берегу одновременно. Кэнайна вытащила каноэ на песок и пошла прочь.
— Подожди, Кэнайна.
Она остановилась, обернулась и долгим взглядом посмотрела на него: глаза ее сузились, стали холодны и неподвижны, на лбу легли морщины. Потом, пока она смотрела на него, черты ее постепенно смягчались, и ему почудился или послышался тихий вздох.
— Ладно, — сказала она, и теперь он не сомневался, она вздохнула. — Только в половине четвертого слишком рано. Что, если в семь?
— В семь? Прекрасно. Сказать миссис Рамзей, что ты придешь завтракать?
— Нет. Встретимся здесь, у реки.
— Захватить еды?
— Захвати, если хочешь. Я могу принести только муку, лярд и вяленую гусятину.
— Я не откажусь, — сказал Рори.
— Ладно. Тогда о завтраке позабочусь я сама. Она повернулась и быстро взбежала вверх по береговому откосу.
Белощек и его подруга все еще были там, правда, не на прежнем месте, а на другой, очень похожей, заросшей травой мелкой заводи подле соседнего островка, не далее чем в четверти мили. Кэнайна и Рори нашли маленькое каноэ там, где и оставили его, в конце тропы, а вот на то, чтобы отыскать гусей, ушло больше часа. Солнце, высоко стоявшее в усеянном кучевыми облаками небе, жарко палило, и они вновь улеглись на подстилке из мха и еловых игл, наблюдая гусей сквозь заросли ивы и ольхи.
Рори протянул Кэнайне бинокль. Она охотно взяла его и внимательно следила за кормежкой гусей. Вместо ярко-красной куртки и серых брюк сегодня она надела резиновые сапоги и черную шаль. И все утро больше молчала. Не раз пытался Рори завязать разговор, но в ответ она только кивала или, проронив словцо, тут же смолкала. С тех пор как вышли из Кэйп-Кри, она ни разу не улыбнулась так, чтобы на щеках заиграли ямочки. А Рори печально размышлял о том, что охотно отдал бы до последнего цента все причитавшееся ему за лето, чтобы вычеркнуть из памяти Кэнайны те бестактные грубости, которые наговорил ей накануне.
Встретив Белощека здесь, вдалеке от моря, Рори испытал прежнее странное чувство. Потом он увидел, как гусь совершает любовный обряд — предложит корм подруге, а после нежно и ласково чистит перышки ее крыльев. Он быстро взглянул на Кэнайну. Она тоже видела, и даже лучше, чем он, потому что держала перед глазами бинокль. Кэнайна обернулась к Рори и тихонько вздохнула, так тихо, что он в ярде от нее едва расслышал этот вздох. И теперь она улыбнулась. Через несколько минут они поползли обратно, к месту, где оставалось каноэ, и бесшумно отчалили. Когда отплыли ярдов на сто, Кэнайна бросила грести и обернулась к Рори.
— Этот ман-тай-о... — сказала она, — когда я подумаю о нем, когда я вижу, до чего они влюблены друг в друга... у меня на душе как-то странно становится. Надеюсь, что он не покинет ее, как бы ни любил свою Барру и свое море. Не покинет, правда?
— Ну, это одному богу известно.
— Я как-то выпила два бокала мартини на пустой желудок. Это было в день рождения Берта Рамзея, и, когда я вижу этих гусей, я чувствую себя так же, как тогда. Я просто счастлива неизвестно почему.
— Да, — сказал Рори. — И я тоже.
Он сказал это, и вдруг она распустила узел уродливой шали, тряхнула головой, волосы рассыпались, и перед ним появилась веселая, совершенно преобразившаяся Кэнайна. Рори с радостью заметил, что ее волосы под шалью перевязаны красной лентой. Она опять взялась за весла. Через десять минут они причалили к той песчаной полоске, что полумесяцем пролегла между озером и болотом. Потом Кэнайна сняла резиновые сапоги и стала босиком на горячий серебристый песок, держа в руках маленький белый мешочек с провизией.
- На сей раз будет чисто индейский завтрак, -сказала она. — Вам не понравится, если только вы не слишком проголодались.
— У меня нынче волчий аппетит! — воскликнул он.
Рори отправился в ельник и вскоре вернулся с побелевшим от времени еловым чурбаком. Пока он его колол, она выложила из камней очаг и принялась месить лепешку в жестянке из-под сухого молока.
— Как вы предпочитаете: лепешку или клецки с гусятиной? — спросила Кэнайна.
— Клецки? Мы можем приготовить клецки?
— Можем.
— Я за клецки...
Кэнайна быстро развела костер, пока Рори продолжал колоть дрова. Она достала два закопченных котелка, налила в них воды и повесила над огнем кипятиться.
— Я прихватила с собой одно лакомство, — сказала она. — Мать даже не хотела отдавать.
Рори перестал колоть дрова и начал смотреть, как она извлекала из мешка нечто завернутое в тряпицу - на свет божий явились две большие кости, с которых недавно было удалено мясо. Рори мгновенно распознал в них берцовые кости оленя карибу.
— Ты намерена угощать меня костями?
— Да!
Кэнайна ничего больше не сказала и бросила кости в огонь. Когда вода вскипела, она отставила один котелок в сторону, взяла из банки две столовые ложки твердого жира и опустила в воду, кипевшую в другом котелке.
— Когда мясо вялят, жир пропадает, — объяснила она, — и, когда такое мясо варишь, надо снова добавить жир.
Раскрыв другой сверток, она извлекла оттуда большой кусок черноватого вяленого мяса, разрезала его на четыре части и положила в кипящую смесь жира и воды. Кэнайна сдвинула котелок на край костра, он продолжал потихоньку кипеть; запрыгала крышка, выпуская маленькие облачка ароматного пара.
— Похлебка для клецек будет готова через сорок пять минут, — сказала она, — а вот кости скоро.
Она встала, прошлась немного по пляжу и возвратилась вскоре с куском известняка около квадратного фута величиной и с круглой галькой размером с кулак. Положила камни на песок, двумя палочками выудила кости из огня и, дымящиеся и обугленные, бросила их на кусок известняка.
— Ты никогда не пробовал костный мозг? — спросила она.
Рори покачал головой.
- У всех северных народов, индейцев и эскимосов,костный мозг считается деликатесом.
Остудив кости, она раздробила их камнем поменьше, открылась желтоватая сердцевина - костный мозг. Кэнайна поднесла кусочек расколотой кости ко рту и начала высасывать мозг.
Рори уставился на нее. Нет, он не чувствовал отвращения, напротив, с превеликим удовольствием сам бы попробовал так; но, увидев Кэнайну с обугленной костью во рту, он внезапно ощутил, как недалеко она еще ушла от прошлого, от каменного века.
Теперь, думал он, здесь перед ним предстала первобытная Кэнайна, ее никогда не уничтожит образование и лоск, который она приобретет в мире белых. Он увидел в ней духа этих северных дебрей и здешних древних тайн, отделенного от каменного века ее культуры всего какими-нибудь четырьмя-пятью поколениями, в то время как его, Рори Макдональда, от соответствующего периода жизни его пращуров отделяет не менее четырехсот поколений.
Это было новое и увлекательное открытие, под влиянием которого у Рори все завертелось в голове. Ведь его предки тоже когда-то вот так же сидели на корточках перед своими кострами в пещерах Южной Европы и Передней Азии, высасывая обугленные кости. Только очень давно, не меньше десяти тысяч лет тому назад. Человек был тогда совершенно неприметным членом животного царства и вел ожесточенную борьбу за существование с другими животными, которые были много лучше его приспособлены к земному существованию. Однако многие из этих других видов, такие звери, как мамонт или саблезубый тигр, гораздо более сильные и более жизнеспособные, чем человек, давным-давно уже исчезли с лица Земли, а человек не только выжил, но и расселился по всему свету, став властелином Земли.
Тому было немало причин, но одна из важнейших живо представилась Рори Макдональду, когда он с восхищением любовался смуглой прелестью Кэнайны.
В той неравной борьбе за существование, рассуждал Рори, первобытному человеку чрезвычайно помогло то обстоятельство, что самец этого вида никогда не утрачивал способности испытывать то, что испытывал теперь он сам. Инстинкт размножения у человека был постоянным, а не ограничивался, как у других млекопитающих, каким-то кратким, скоротечным периодом гона. В любое время года человеческая самка могла возбудить и увлечь самца, и это немало способствовало сохранению вида. Мужчины-охотники могли гибнуть в несметных количествах, сражаясь со зверями, превосходящими их силой, из-за пищи для своих женщин. Однако, сколько бы мужчин ей пало на охоте, это почти не отражалось на способности вида к воспроизводству. Человеку не свойственны продолжительные периоды полового равнодушия или бессилия, от одного мужчины могли одновременно забеременеть двадцать женщин. Значит, человек как вид уцелел, а затем и преуспел именно благодаря тому, что лихорадочная страсть его чресл, которую иной век стыдливо нарек "любовью", практически не ведала ограничений.
Ну и что же из всего этого следовало?
Во-первых, это новый довод в пользу того, что Кэнайна принадлежала к другому миру, к другой жизни и никогда не сможет войти в его жизнь. И во-вторых, это, по его мнению, означало, что, раз мужчина создан для того, чтобы от него одновременно забеременело двадцать женщин, так как в противном случае род человеческий попросту бы вымер, ему нечего стыдиться, что он так страстно желал Кэнайну.
— Хочешь попробовать капельку? — спросила его Кэнайна.
— Конечно, хочу. Я, знаешь, спал наяву!
Рори взял кусок кости, ножом соскоблил приставшие к ней остатки обуглившегося мяса и поднес кость к губам. Он нерешительно чуть потянул в себя воздух, и мягкий, студенистый мозг побежал ему в рот. Сладковатый, немного зернистый, но не маслянистый, и лишь едва отдает характерным привкусом жира. Рори понравилось, и он опять пососал кость.
Костный мозг скоро кончился, и они молча сидели, глядя, как белый пар легкими облачками вздымается над котелком с похлебкой. Рори размышлял о том, забыла ли она его вчерашнюю выходку. Он пододвинулся к ней. Она не отстранилась. Он положил ей руку на плечо. Взял другой рукой за подбородок и нежно запрокинул голову. Потом медленно склонился над ней и поцеловал.
— Прежде я всегда говорил, что никогда не целую два раза одну и ту же девушку.
— Почему?
- Потому что, если я ее поцеловал, она уже не та. Быстро отодвинувшись, Кэнайна воззрилась на него.
— В тебе есть что-то такое, чего нельзя не презирать, — сказала она холодно.
— Да я шучу.
— Тебе кажется, что ты шутишь, но это не так. Ты веришь в то, что говоришь. Иногда ты такой разумный и взрослый... а иногда всего лишь испорченный,самонадеянный мальчишка...
Рори не дал ей договорить. Он вновь привлек ее к себе и поцеловал. Голова ее бессильно склонилась к нему на плечо.
- Утром я еще ужасно злилась на тебя, — сказала она. — Должна бы и сейчас злиться. Наверное, это все ман-тай-о.
Она долго лежала в его объятиях, и он знал, точь-в-точь как в тот день на Кишамускеке, что может взять ее. Но после их вчерашнего разговора на реке, когда она рассказала о том, как с ней обходились белые, Рори казалось, что он лучше способен понимать, что в этот момент творится в ее душе. Не его ухаживание и не его приятная внешность так быстро покорили ее. В его объятиях она как бы обретала самоутверждение, некое доказательство того, что она нужна и желанна, то, в чем ей до сих пор было отказано в отношениях с людьми его расы.
И однако, с самого начала, с первого поцелуя, Рори чувствовал, что их разделяет незримый барьер. Что такое этот барьер, он не знал. Однако ему было ясно, что решение не доводить все до конца — если только его можно было назвать решением, — эта психологическая преграда лежит в нем самом, а не в ней.
Костер догорал, мясо перестало кипеть, оба они не замечали этого. Наконец она воскликнула:
— Ой, клецки! Мы забыли про клецки!
Она высвободилась из его объятий и подкинула в огонь свежих дров. Когда похлебка закипела вновь, она бросила в кипящий бульон четыре комка теста.
Рори не понравилась гусиная похлебка с клецками. Очень уж жирно: мясо жесткое и безвкусное, а клецки крутые и твердые. Едва Рори взял в рот первую ложку, Кэнайна расхохоталась.
— Говорила, тебе не понравится, — сказала она. — Но я подумала, тебе все равно нужно попробовать. Вроде как часть твоих исследований. И еще ты должен учесть: по сравнению с другой пищей мускек-оваков вяленая гусятина - по-нашему наместик — деликатес. Попробовал бы ты скунса или сову!
Теперь перед ним снова была веселая, улыбающаяся Кэнайна. Они без умолку болтали, пробираясь лесной тропой к реке. В какой-то момент Рори сказал:
— Видно, ты больше не убиваешься из-за школы...что все провалилось.
— Нечего о ней волноваться, — ответила она. -Я вернулась сюда, чтобы жить их жизнью, а не переделывать ее.
Они дошли до берега, включили мотор и из-за шума больше не могли разговаривать. Кэнайна, сидевшая на носу лодки, часто оборачивалась к нему и улыбалась. Ее темные глаза сверкали, и черные волосы развевались на ветру.
На берегу в Кэйп-Кри они расстались, и Рори пошел прямо в лавку. Джок был там.
— Ты не сможешь завтра утром снова отправиться в поездку? — спросил у него Рори. — На сей раз вверх по Киставани. Снова на две недели.
Джок взглянул на Берта Рамзея и потом кивнул Рори в знак согласия.
Рори вышел из лавки и побрел по индейскому поселку к хибарке Биверскинов. Кэнайна сидела перед хибаркой, сшивая меховое покрывало из полосок кроличьего меха. Теперь она снова была в резиновых сапогах и темной шали. В этой одежде и в этой среде, подумал он, она выглядела совсем иначе, типичной индианкой.
Она кивнула на кроличье покрывало.
— Зима будет студеная, — сказала она. — Уже теперь нужно готовиться к холодам.
— Я договорился с Джоком о новой поездке, -сказал он. — Снова на две недели. Я хотел только сказать тебе. Мне тебя будет сильно недоставать. Ты еще будешь здесь, когда я вернусь?
— Буду, - она сосредоточенно уставилась на покрывало из кроличьего меха, лежавшее у нее на коленях, и не поднимала глаз.- Мне тебя тоже будет недоставать,- добавила она так тихо, что Рори едва расслышал.
Рори и Джок проездили шестнадцать дней. Они обнаружили несколько крупных колоний гусей, и по многим признакам было ясно, что начали вылупляться гусята. Птенцы покидают гнездо и начинают разгуливать вместе с родителями примерно через час после того, как вылупятся. Рори и Джок не видели ни одного выводка, потому что, пока гусята малы, родители стараются держаться укромных мест, зато обнаружили еле заметные следы в иле и во мху, где старшие переводили выводок от одного разводья к другому. Рори знал, что скоро можно начать ловить гусей для кольцевания.
14 июля, в последний свой день в лесных дебрях, они, прежде чем спуститься домой, в Кэйп-Кри, отправились к озеру Кишамускек взглянуть на Белощека. Взяв припрятанное на озере каноэ, поплыли они на островок, где в тот раз Кэнайна и Рори обнаружили Белощека. Когда приблизились к острову, Джок вынул из воды свое весло, а сидевший на корме Рори продолжал тихо грести. Журчание воды под днищем каноэ превратилось в еле слышный шепот. Перед ними простирался густо поросший ивняком илистый мысок, сразу же за которым лежало мелководье, где в последний раз кормились тогда Белощек и его подруга. Рори бесшумно повел каноэ вокруг мыска. И в двухстах футах они с Джоком увидели гусей.
Гуси мгновенно заметили их, тревожно загоготали, но не улетели; вытянув шеи над самой водой, быстро поплыли к острову, а не прочь от него. Бешено зашлепали по мелководью к берегу и исчезли в густом ольшанике и ивняке.
- Они уже не могут летать! - воскликнул Рори.-Когда гуси не могут летать, они бегут к берегу и прячутся.
Он тщательно осматривал место, где исчезли гуси.
— Здесь мы поставим силки, — сказал он, — и загоним их. Поймаем, как думаешь?
Джок кивнул.
— Эскимосы так ловят гусей... сотни... тысячи... А мускек-оваки нет, никогда. Здесь труднее — леса. Скоро прилетят из Арктики осенние гуси, целые тысячи... миллионы... Так что к чему загонять нискук, когда они не могут летать... Возни много, гусей мало... Не стоит труда.
Когда они доплыли до тропы, сердце у Рори неистово колотилось. Он и сам не знал, что больше будоражило его — предстоящая встреча с глазу на глаз с Белощеком или возвращение к Кэнайне.
Близился вечер, когда они миновали последний поворот на извилистой Киставани и в четверти мили перед собой увидели Кэйп-Кри.
— Там чужой! — вдруг крикнул Джок, перекрыв шум мотора, и кивнул в сторону поселка.
Рори видел, что ниже по течению на речном берегу стоят двое, но было слишком далеко, чтобы разглядеть, кто это. Он приложил к глазам бинокль: одна из них - Джоан Рамзей, а рядом с ней какой-то посторонний, не ее муж. Приземистый, плотный, в одних шортах цвета хаки. Потом Рори разглядел характерную лысинку и узнал П. Л.
Джок приглушил мотор и направил каноэ к берегу. П. Л. вошел в воду и, взявшись за нос каноэ, вывел его на берег, не обращая особого внимания на острые камни, впивавшиеся в босые ноги.
— Вы приехали! — воскликнул Рори. — Рад видеть вас.
— Приехал. Боже правый, да я здесь уже неделю околачиваюсь. Где вы, к дьяволу, пропадали?
Рори протянул ему руку из каноэ, и они обменялись рукопожатием. Голые ноги и волосатая грудь П. Л. были коричневые, как у индейцев. Потом Рори кивком указал на Джока.
- Мой проводник Джок, - сказал он. - Джок,это доктор Томас из Торонто. Доктор Томас поможет нам ловить и окольцовывать гусей, если он захватил с собой хоть какую-нибудь одежду, не то москиты сожрут его живьем.
Мгновение Рори думал, что П. Л., наверное, не расслышал, потом профессор буркнул что-то, однако не повернул головы и не взглянул на индейца.
Джоан Рамзей, П. Л. и Рори отправились в дом Компании Гудзонова залива. Тут Джоан Рамзей рассталась с ними, а Рори и П. Л. отправились наверх: П Л. поселился в соседней комнате.
- Входите, - сказал Рори, — Ну, что новенького?Привезли цветного пластика, чтобы пометить нашего гуся?
Они вошли в комнату Рори, на столике у двери лежало два письма.
— Да, раздобыл и привез, — сказал П. Л. — И желтого тоже. Больше никто не пользуется желтым для мечения канадских гусей или белощеких казарок, стало быть, нечего опасаться путаницы. - Потом взглянул на лежащие на столике письма и прибавил: — Лучше посмотрите-ка свою почту, прежде чем продолжать разговор.
Этот гусь еще здесь, - сказал Рори. - Уже линяет. Мы видели его только сегодня. - Не прерывая разговора, Рори взял письма. Одно, в конверте авиапочты, — от матери, другое — официальное послание декана с результатами его выпускных экзаменов.
Это вы можете не вскрывать, — сказал П. Л. — Я вам и так изложу, что в нем. Вы прекрасно поработали в этом году. Прошли первым или вторым по всем предметам, включая зоологию.
Прошлепав босиком по комнате, П. Л. сел на стул. Рори сел на кровать, разорвал конверт и начал быстро читать.
"Твое письмо и в самом деле очень взволновало меня, — писала мать. — Подумать только, встретить там одну из наших белощеких казарок, в такой дали от Барры. Ты сочтешь мое определение ненаучным, потому что я называю этого гуся одним из наших казарок, но, пока нет иных доказательств, я считаю, что эта большая чудесная птица прилетала к тебе прямо с Барры. И когда я прочла твое письмо, мне показалось, что расстояние между нами внезапно сократилось. И теперь мне кажется, что в каком-то смысле я еще крепче связана с тобой, чем прежде. Разве я тебе никогда не рассказывала, рассказывала наверняка, что первое мое знакомство с казарками произошло в ту самую ночь, когда ты появился на свет? Я все время слышала сквозь шум ветра их странные мелодичные крики. Мне страшно хотелось узнать, кто они, но пришлось подождать до рассвета".
Рори пропустил несколько абзацев, ища сообщения, которого он ждал с таким нетерпением. Покамест все это звучало весьма многообещающе, так как судьба Белощека волновала мать не меньше, чем его самого.
На следующей странице попался абзац, начинавшийся такими словами:
"Я уже решилась написать в Глазго... — взгляд Рори задержался на этих строках, и он прочел дальше, — чтобы узнать, не найдется ли там для меня с осени вакантное место преподавательницы. Но после того, как я теперь услыхала о твоем Белощеке, я решила остаться здесь. Это для меня непростое решение, но я никак не могу забыть про этого гуся. Чем чаще я думала о нем, тем больше разгоралось мое любопытство. Как и тебя, меня живо занимает, что он будет делать зимой". - Затем следовало еще несколько фраз, но об отце она не упомянула. Рори взглянул на П. Л.
— Мать решила остаться на Барре наблюдать за казарками, — сказал он.
— А разве она хотела перебраться куда-нибудь? Рори смутился. Не имело никакого смысла обсуждать это с П. Л.
— Да нет... — Он пожал плечами. — Ну а что новенького в университете?
Рори знал, впрочем, что П. Л. считает достойным упоминания только то, что непосредственно связано с его научной работой.
- Да всякое, и плохое, и хорошее, - серьезно ответил П. Л. и наморщил, а потом снова разгладил лоб так, что волосы забавно заерзали. — Как, начать с плохого?
— Ладно.
Ну вот, у Турди наступило ментальное торможение, полный крах, она все растеряла, крайне, крайне огорчительно, — он серьезно взглянул на Рори. - Я сам виноват — слишком многого ждал от нее. Насколько мне известно, до сих пор ни одна птица неумела считать до четырех. Но мне было мало. Я был убежден, что Турди может считать до пяти. И я разрушил навык счета до четырех, который вбил ей в голову, и собирался тренировать по новой схеме — до пяти. Некоторое время казалось, что она сможет переключиться. Полный провал. Психический кризис, я полагаю.
Мгновение он недвижно глядел в окно, потом повернулся к Рори и сказал:
— Турди теперь вовсе не умеет считать, даже до двух.
Тут П. Л. распрямил плечи и принял наигранно-бодрый вид.
- Но есть великолепные, радостные новости. Опыты с воробьями, помните, в условиях искусственного освещения. Я стою на пороге нежданного великого открытия. Это будет настоящий переворот в орнитологии... Есть немало работ о стимулирующем влиянии света на циклы размножения и вообще на биоэнергию птиц, на энергетический баланс... ну, да знаете, это уже много лет. Что вызывает циклическую активность половых желез? В общем, все указывало, что с усилением освещенности усиливается и воздействие на гипофиз, а также усиливается функция яичек или яичников. Да вы слушаете?
Рори кивнул. В общих чертах он был знаком с этими исследованиями.
— Так вот, клянусь богом, это еще не все! — П.Л. говорил возбужденно, морща лоб. - Существует еще и врожденная ритмическая тенденция к их повторной активизации, во всяком случае, не только одно воздействие освещения. У меня есть воробьи, которые с прошлого лета живут в условиях десятичасового светового дня, и яички у них, однако, находятся в стадии развития, то есть с первичными сперматозоидами в синапсах... - Он заговорил медленнее, потом совсем умолк, и Рори смог ввернуть вопрос, который давно жаждал задать:
— Ну как там у вас теперь с вахтерами?
— Недурно, — добродушно ответил П. Л. — Недурно. Потому-то я и явился сюда. Если бы у меня продолжались схватки с вахтерами, было бы невозможно оставить птиц. Эти кретины непрестанно капали начальству, что я не содержу птиц в должной чистоте. А мне нужно собирать экскременты для калориметрических измерений, А потом они захотели даже продезинфицировать помещение. Господи! Но я их два-три раза выставил в шею, и теперь они унялись! Я оставил студента присматривать за ними.
П. Л. прямо взглянул на Рори и продолжал:
- Будьте готовы к этому, Рори, - медленно произнес он. - Перед исследователем вечно будет стоять эта проблема! Широкая публика всегда останется ордой хихикающих идиотов. Им невозможно объяснить,чем мы занимаемся, потому что они ничего не смыслят, да и не станут пытаться понять. Наука, техника так далеко ушли вперед, настолько обогнали умственное развитие среднего человека, что ему уже их не догнать. И притом каждый болван, который подметает полы, воображает, что он вправе критиковать работу ученого, на том основании, что у птиц, которые живут в лаборатории, есть блохи, или что все это противоречит библии, или из-за какой-нибудь еще глупости. Господи, что за безумный мир!
Из своего скудного одеяния П Л. извлек изогнутую трубку и кисет и стал набивать ее табаком.
— Я уже много чего наговорил, — заявил он — А как ваша работа?
— Хорошо.
И Рори рассказал о поездках и тех районах, в которых он побывал.
— Меня удивило, — сказал он, — огромное число молодняка. Видя весной летящую на север стаю в сто гусей, каждый охотник рассуждает так: сто птиц, пятьдесят пар, на каждую пару по четыре птенца, значит,по осени вернется триста гусей. Он не знает, что шестьдесят процентов, а то и больше, не выводит птенцов,что среди сотни гусей в лучшем случае всего двадцать взрослых самок, то есть двадцать, у которых будут птенцы.
П. Л. зажег трубку, сел, положил ногу на ногу и принялся задумчиво дымить.
— А сколько настреливают каждой весной здешние дикари? — осведомился П.Л.
Рори облизал губы. Весенняя охота на гусей, которую практиковали здешние индейцы, была бельмом на глазу для охотничьих клубов на юге Канады и даже некоторых тамошних биологов.
— Я тщательно все проверил, — сказал Рори. — Она не играет серьезной роли. На индейцев приходится чуть больше пятой части всех отстреливаемых за год птиц. И главным образом индейцы сбивают годовалых птиц, которые в этом году все равно не стали бы вить гнезда.
— Ерунда! — вставил П Л. — Они свили бы гнезда на следующий год. В этих местах нужно вообще запретить весеннюю охоту.
— Ну, конечно, нужно! Но учтите, что, прежде чем она начинается, здешние бедняги успевают порядком оголодать, когда у них по нескольку недель нет ничего, кроме ячменных лепешек. Охота на гусей для белого охотника развлечение, а для индейца это жизнь или голодная смерть. Доля индейцев очень невелика, и я собираюсь написать в своем отчете, чтобы охоту индейцев не трогали до самого крайнего момента.
П. Л. вынул изо рта трубку, и венчик его жидких, растрепанных волос запрыгал опять.
- Вы рассуждаете как старая плаксивая баба, -сказал он. — Если эти ублюдки не могут прокормить себя полезным трудом, так, по-моему, пусть подыхают.
Что П. Л., такой прямой и самостоятельный в своих суждениях, разделяет расовые предрассудки, Рори и предполагать не мог. Его несколько озадачила холодность П. Л. с Джеком у каноэ, но он тогда отказался принять то, что за этим стоит. Теперь все стало ясно. В мире П. Л. для них тоже не было места. С минуту Рори терзала жгучая боль, он возмутился, потом возмущение улеглось, и он почувствовал одновременно удивление, недоумение и печаль.
Несколько секунд стояла неловкая, натянутая тишина. Потом Рори сказал:
— Начали вылупляться птенцы. Пара деньков, и все гуси не смогут летать. Готовы поехать со мной на окольцовку?
— Готов? Да я уж неделю готов!
— Тогда начнем с нашего гуся. Поедем завтра, поставим ловушку, переночуем там, а я постараюсь договориться, чтобы на следующий день подошли помощники.
— А что, этого вашего проводника, этого дикаря,тоже необходимо взять с собой? — спросил П. Л. — На меня эти желтые жуть наводят.
— Нам потребуются все, кого только удастся привлечь. Джок хороший человек. Возможно, нам будет помогать одна девушка-индианка.
— Девушка? Скво? Упаси боже! Наверное, вы уже втюрились тут в какую-нибудь раскосенькую бестию!
— Если уж вы так настаиваете, - сказал Рори, глядя серыми глазами прямо в глаза П. Л , — да, втюрился. Ну а теперь не покажете ли желтый пластик?
На следующее утро, оставив П. Л. завтракать в одиночестве, Рори на каноэ спустился к устью Киставани, где и обнаружил Кэнайну с матерью, они сидели в каноэ и вытаскивали сети. Дэзи Биверскин сидела на корме с веслом, удерживая каноэ на месте, в то время как Кэнайна на носу выбирала белую сеть. Рори подплыл и, улыбнувшись, поздоровался со старшей Биверскин. Ее лицо, изборожденное морщинами, напоминало усохшее яблоко. Когда он впервые увидел ее, она показалась ему безобразной, но она улыбнулась ему в ответ, и в ее морщинистом лице появилось теплое, безыскусное очарование, которое располагало к себе.
Он повернулся к Кэнайне, которая ни на секунду не отрывалась от своего занятия. Через борт перелетел серебряный сиг, яростно бившийся в ячеях. Одним быстрым движением Кэнайна высвободила рыбину и швырнула на дно каноэ.
А потом отпустила сеть, которая повисла поперек каноэ, стряхнула воду с рук, развязала и сбросила шаль, расправила сбившиеся волосы. "Она всегда снимает шаль при моем приближении", — подумал Рори. Ему нравилось наблюдать, как она это делает. Волосы пленительно колыхались, а свитер, когда она поднимала руки, соблазнительно обтягивал грудь.
— Зачем это? — спросил он. — Либо не надевай вовсе, либо уж не снимай эту штуку.
— Я и сама не знаю, почему так делаю, — сказала она. — Мне она тоже не нравится. Но когда я среди них, я ношу ее, потому что стараюсь стать одной из них. Но как только появляешься ты, у меня все путается, и тогда я уж не знаю, кто и что я такое! Иногда сниму ее, а потом только соображу, что я делаю.
Рори вспомнилась последняя поездка на озеро Кишамускек, когда она сердилась на него и все утро шаль не снимала; но потом, когда увидела Белощека, перестала сердиться и сбросила шаль. Получалось что-то вроде подсознательного барометра, который показывал, как она в данный миг относится к Рори. И импульсивность, с какой она ее надевала и срывала, показалась Рори символом разъятой личности. Того смятения, которое владело всем ее существом, пытавшимся в одно мгновение принадлежать к индейцам, а в следующее — к белым и не принадлежавшим ни к тем, ни к другим.
— Я видела твоего друга, — сказала она. — Он уже несколько дней как приехал. Неужели профессора настолько бедны, что не могут купить себе никакой одежды?
— Ну, они, конечно, бедны, — ответил он, — но все же не настолько. Просто он считает, что одеваться вредно, вот и все. И потом, ему нравится делать не то,что другие. Возможно, он считает, что одет как индеец или, во всяком случае, именно так, как белые воображают себе хорошо одетого индейца.
— Тогда скажи ему, что индейцы уже шушукаются и находят его наряд неприличным, - ответила Кэнайна. - Мускек-оваки не раздеваются даже тогда, когда ложатся спать.
— Я пришел, собственно, для того только, чтобы сказать тебе, что наш гусь уже линяет и не может летать, — объявил Рори. — Мы с Джеком были вчера на островке и видели его. Я думаю, что мы поймаем его. Ты не хочешь нам помочь? Ежели загонять вчетвером, поймаем наверняка.
Кэнайна с готовностью кивнула.
- С удовольствием, - сказала она. - Но я не могу отправиться из Кэйп-Кри в сопровождении почти голого мужчины. Меня никогда не пустят домой. Никого особенно не заботит, что я делаю, но уж этого они не допустят.
— Тебе вовсе не нужно отправляться с ним. Доктор Томас и я поедем сегодня, поставим силки и там заночуем. А ты могла бы прибыть завтра утром с Джеком.
— Но тогда придется и возвращаться в тот же день, — сказала она. — Я просто не могу себе позволить провести ночь поблизости от такого сомнительного типа, как твой друг профессор. Индейцы ведь тоже сплетничают!
— Ладно, вернешься в тот же день. Но если у нас будет много дела, то сможешь вернуться одна?
Она кивнула и вновь склонилась над сетью. Вскоре она вытащила сеть целиком, бросила в каноэ, и они бок о бок поплыли назад.
— Я скажу Джоку, что вы встречаетесь у реки в шесть утра.
— Ладно.
У поселка они расстались. Рори стал грести вверх по течению, к лавке. Вскоре он обернулся. Кэнайна перестала грести, вновь повязала голову шерстяной шалью. Как быстро, подумал он, она уже опять оставила его мир и вернулась обратно в грязный, зловонный мир соплеменников.
Когда Рори вошел в лавку, П. Л. был уже там. Рори заказал у Берта Рамзея двести футов сети для гусиных ловушек, затем прошел к Джоку, который был занят в подсобном помещении, и посвятил его в свои планы.
- Вы с Кэнайной возьмете завтра маленькое каноэ и потом дотащите его до Кишамускека. Чтобы загонять гусей. Кэнайна вернется домой, а мы, может быть,задержимся и попытаемся изловить еще несколько гусей. Доктор Томас и я отправляемся туда сегодня на большом каноэ.
Рори и П. Л. вернулись домой, П. Л. по обыкновению был в одних шортах.
- Нам придется две мили тащиться пешком по густому лесу, — объяснил ему Рори, когда они поднимались к себе наверх. — Лес кишит москитами, так что наденьте что-нибудь. И не забудьте желтый пластик!
Рори пошел к себе, быстро собрал одежду, схватил брезентовую сумку со всем необходимым для кольцевания. Несколько мгновений спустя явился П.Л. На нем была рубашка цвета хаки, джинсы и высокие сапоги: штанины были заправлены в голенища.
Часа три спустя они, запыхавшись под тяжестью рюкзаков, добрались до берега озера Кишамускек. Из тайника среди ивовых зарослей вытащили каноэ, положили туда топор и свернутую в рулон сеть и поплыли на середину озера, оставив на берегу остальное снаряжение. Рори рассказал об особенностях островка: о поросшем ивами мыске и маленькой заводи среди осоки, где, судя по всему, часто кормились гуси. И на этот раз гуси были там. Большие птицы вели себя точно так же, как прежде: тревожно загоготали и поплыли к островку, а выйдя на берег, скрылись примерно в том самом месте, где и накануне. П. Л. обернулся, его загорелое лицо раскраснелось и сияло.
— Вот уже тридцать пять лет, как я ловлю птиц, но это самое удивительное, что мне довелось повидать! — воскликнул он. — Ну а что, по-вашему, он станет делать осенью?
— Я думаю, мы сейчас как раз получили веское доказательство, — сказал Рори. — Бежать вот так на сушу характерно для канадских гусей, но не для белощеких казарок. Вероятно, наш гусь впервые увидел дерево, когда прилетел сюда. Для птицы, которая привыкла к широкому, бескрайнему простору до самого горизонта, для такой птицы, должно быть, ужасно оказаться на берегу среди лесов. Но он очень быстро приспосабливается к ее образу жизни. Готов побиться об заклад, что на эту зиму он останется с ней.
Они поплыли к соседнему островку, где можно было нарубить кольев для ловушки, не потревожив гусей; затем вернулись с кольями в ту заводь. Они торопились, чтобы не спугнуть гусей излишним шумом, - в том случае, ежели те еще находились поблизости, - вбили колья и укрепили на них сеть, так что образовался клинообразный загон высотой в четыре фута. Края загона доходили до самой воды, образовался вход шириной футов в пятьдесят, расположенный в том месте, где гуси дважды выходили на сушу. В верхней, заостренной части клина они оставили незаделанной дыру шириной в два фута, ведущую в круглую загородку футов шесть в диаметре. На работу ушло полчаса, и, закончив ее, они отплыли и осмотрели берег, на котором только что работали. Они старались не задеть кустов и деревьев, и только у выхода из загона, у воды, сеть была чуть-чуть заметна. В остальных местах ее скрывали густые кусты.
Они вернулись на берег озера, разбили лагерь и перекусили на том месте, где и Рори с Кэнайной. Еще по дороге Рори рассказал П. Л., что завтра с Джоком прибудет девушка-индианка. Теперь, закончив труды, они сидели на песке, и Рори заметил, что у П. Л. запрыгали волосы над лбом, означая, как успел сообразить Рори, сигнал тревоги.
— Давайте начистоту, — сказал он, — что за чушь вы плели насчет того, что влюбились в индианку?
Рори уставился в песок. Там еще сохранилась кучка золы от их костра, а чуть правее — то место, где они лежали на одеяле в самый первый день.
— Ну, погодите... - спокойно сказал он. - Познакомитесь, а уж потом...
— Незачем мне с ней знакомиться. Не знаю, что вы вбили себе в голову. И планов ваших не знаю, — выпалил П. Л. — Знаю только, что, если вы не одумаетесь, не возьметесь за ум, это наилучший способ загубить хорошую карьеру. Болван вы безмозглый!
Раньше пристрастие П. Л. к крепкому словцу всегда казалось забавным и необычайно выразительным. Теперь, когда оно обрушилось на него самого, оно звучало ядовито и мучительно, оно оскорбляло. П. Л. был прав — Рори мог бы испортить себе карьеру, но он не намерен этого делать. Не собирался он и спорить об этом с П. Л., потому что теперь, после четырех лет знакомства, уважения, а подчас и восхищения, которое он питал к профессору, Рори начал испытывать к нему антипатию.
- Погодите, - повторил Рори. - Завтра вы познакомитесь с ней. И тогда, мне кажется, вы поймете.
На следующее утро Рори и П. Л. уже успели позавтракать, когда Кэнайна вышла из лесу. Тащивший на плечах каноэ Джок, отстав ярдов на сто, следовал за ней. Кэнайна шла по пляжу к палатке, где сидели Рори и П. Л. Одета она была так же, как во время первой поездки: красная вельветовая куртка, серые брюки, свитер с высоким воротом, расшитые бисером мокасины, волосы перехвачены красной лентой.
Рори поднялся, искоса поглядывая на профессора, чтобы не пропустить его реакцию. П. Л., опять одетый в одни шорты цвета хаки, тоже поднялся и равнодушно смерил взглядом Кэнайну. Она подошла, возле уголков ее рта вновь обозначились прелестные ямочки. Рори познакомил профессора с Кэнайной. П. Л. кивнул и коротко сказал:
— Добрый день.
— Ну, как ловушка и все прочее — наготове? — спросила Кэнайна.
— Все наготове, - сказал Рори, - надо только составить план, как лучше провести операцию.
Он разгладил ладонью песок и начертил карту острова. Все собрались вокруг.
- Вот заводь, где кормятся гуси, - сказал он, указывая место на плане. — Ловушка стоит здесь, где они выходили на сушу. Доктор Томас и я поедем в одном каноэ и обогнем остров слева, Кэнайна и Джок — справа. Один из каждого каноэ высадится на острове и пойдет берегом к ловушке, чтобы гуси не обошли ловушку сбоку. Джок и П. Л., вы согласны идти берегом? Вам ничего не нужно делать, только стать так, чтобы гуси видели вас; когда мы с Кэнайной окажемся на каноэ у них за спиной, гуси двинутся к берегу как раз промеж вами. Шагайте не спеша и руками не машите. Ежели их напугать, трудно сказать, что они станут делать. Ну как, ясно?
— Рори посмотрел на каждого из присутствующих. П. Л. и Джок кивнули. Кэнайна тоже кивнула, и он подмигнул ей. И тут заметил, что П. Л. глядит на него во все глаза.
— Провести это нужно с максимальной точностью, — продолжал Рори, — и показаться гусям одновременно. Я дам каждому достаточно времени на то, чтобы занять место, затем громко крикну. Только одно-единственное слово: "Пора!" Чрезмерный шум их напугает. Как только я крикну, мы все выйдем из укрытия. Кэнайне и мне в наших каноэ придется поторопиться, чтобы отрезать им путь, если они решатся поплыть на середину озера.
Рори отправился в палатку и взял пластиковую ленту и мешочек с материалом для кольцевания.
Как только он вышел, все сели в каноэ и тотчас поплыли.
Никто не проронил ни слова. Наконец-то он настал, этот день, день, которого Рори ждал вот уже пять недель. Казалось даже, что больше. С тех пор как Кэнайна показала ему Белощека, произошло так много событий. Куча мелких, повседневных происшествий и одно большое. Он открыл жгучую напряженность настоящей любви. И за всем этим стоял, и не просто стоял, а все по-своему изменял, этот странный гусь!
Влюбился бы он в Кэнайну, если бы поиски Белощека не свели их в таких эмоционально насыщенных обстоятельствах? Да, несомненно. Но наверняка Белощек помог выявить это быстрее и раньше. Перед ним маячила смутная идея сделать ее на лето своей любовницей, он не строил подобных планов, но готов был подчиниться ходу вещей, если дело примет такой оборот. И возможно, если бы появление Белощека не ускорило событий, она действительно стала бы любовницей, и, когда б он потом полюбил ее, это было бы совсем другое дело. Ситуация с любовницей гораздо проще, ею можно управлять. Отношения мужчины и женщины уже достигли своего завершения, и мужчина тогда реалистичней смотрит на женщину. Но он и так реалистично смотрел на вещи. Он не позволит заманить себя в ловушку и женить себя на ней. Однако таким образом лишался он и любовницы, и потенциальной супруги. А впрочем, если невозможно второе, отчего должно исключаться первое?
Но для дальнейших размышлений теперь не оставалось времени. Надо ловить Белощека. Рори почувствовал, как у него засосало в желудке. Он взглянул на Кэнайну, сидящую в другом каноэ, и она тоже посмотрела на него. Но они не улыбнулись. В ее глазах сквозило что-то похожее на страх, губы были плотно сжаты. Ее тоже одолевало беспокойство.
Приблизившись к острову, каноэ разошлись, одно направо, другое налево, оставив посредине остров. На солидном расстоянии от мыска Рори направил каноэ к берегу. П. Л. вылез и пошел вброд, осторожно поднимая ноги, чтобы не производить шума, и через несколько секунд исчез в зарослях.
Рори снова начал грести. В ивняке шелестел листьями ветер, этого было достаточно, чтобы заглушить плеск весла. На расстоянии трех корпусов каноэ от мыска он остановился. Решил выждать две минуты, чтобы другие успели. Поблизости запела славка, не проявляя ни малейших признаков испуга, стало быть, их пока не обнаружили. Он не отрывал глаз от часов. Опять запела славка. Весло его повисло в воздухе.
— Пора! — крикнул он. Это прозвучало как раскат грома и вернулось к нему эхом, отдаваясь от соседних островов.
Он ткнул весло в воду и ощутил, как оно сгибается под нажимом его рук и плеч. Господи боже, только бы не сломалось! Вода вспенилась вокруг весла, и каноэ стремительно помчалось вперед. Теперь он выехал из-за мыска и очутился на открытом месте. Начал разворачиваться. Куда, к дьяволу, запропастилась Кэнайна? На противоположной стороне за кустами мелькнуло что-то красное, и ее каноэ тоже стремительно выскользнуло на открытое место. Их разделяла небольшая, поросшая стоявшими в воде тростником и осокой полоска, зеленые стебли послушно склонились под ветром в одну сторону, словно отлично вымуштрованный кордебалет. Рори быстро обвел заводь взглядом. На другом конце, в ольшанике, стоял Джок. Но заводь была пуста. Гусей в ней не было. Рори перестал грести, весло повисло в воздухе. Внезапно сосущее ощущение в желудке исчезло, и он перевел дух. Все кончено, они потерпели неудачу, Он дал Кэнайне знак грести к берегу и забрать Джока, а сам отправился за П. Л. Спустя несколько минут каноэ встретились снова.
— Отличная репетиция, — жизнерадостно сказала Кэнайна.
— Они вернутся, — сказал Рори, — но только когда мы отсюда уберемся, Значит, давайте уходить.
Отплыли от островка. Но вскоре Рори начала мучить мысль, что гуси не вернутся. Что, если они неоднократными наездами и установкой ловушки спугнули гусей навсегда? Страшно было о том подумать.
Они гребли минут пять, пока не отплыли на порядочное расстояние. Рори осматривал озеро и соседние островки в бинокль и описал большую дугу, пока наконец вновь не уткнулся в полосу пляжа и огромной болото, простиравшееся за ним.
- Ни малейшего признака Белощека, - сказал он, - только стая Канадских гусей. На болоте кормятся. В полумиле от нашего лагеря. Похоже, две семьи — четверо взрослых и восемь не то девять птенцов. Если поставить ловушку на пляже, будет нетрудно поймать их. Но это после. Сперва наш гусь.
Острова были По большей части низкие, болотистые, но примерно в полумиле Рори приметил островок, на одном конце которого поднимался высокий песчаный откос.
- Вон на том острове есть довольно высокая точка. Смотрит как раз в эту сторону. Можно бы наблюдать оттуда, - оказал он. - Если бы гусь вернулся, мы б его тотчас увидали.
Они снова взялись за весла.
— Езжайте вперед, — сказал Рори Кэнайне и Джоку. — А мы потихоньку за вами. Хочу еще проверить.
Несколько раз ударив веслом, он снова поднес к глазам бинокль. Кэнайна и Джок поплыли дальше, но Рори вовсе не собирался продолжать поиски, просто искал Случая потолковать с П. Л. с глазу на глаз.
— Ну так как? - начал Рори, как только другое каноэ удалилось на такое расстояние, что с него ничего нельзя было расслышать. - Что скажете теперь,познакомившись с ней?
— То же, что и раньше. Безмозглый болван.
— Пока я еще не натворил глупостей и, право, не намерен.
— Меня не удивляет, что вас привлекает эта девица, — продолжал П. Л. - Чертовски хороша. А возможно, к тому же еще и умна. Но внешность и ум...это неважно. Черта вам в этом? Она скво и всегда останется скво!
Сидевший в носовой части каноэ П Л. внезапно повернулся и вперил в Рори свой взгляд.
- Разве вы не говорили, что влюблены в нее? Не забывайте, в вашем возрасте не так уж трудно влюбиться в хорошенькое личико или в хорошенькую задницу, влюбляешься по частям, а воображаешь, что любишь всю девицу целиком. Надеюсь, вы не намерены на ней жениться?
Рори решил держать П. Л. в неясности, заставить его высказать свои предположения, заставить его говорить.
— Пока что я не решил, — сказал он.
— Ну, в таком случае постарайтесь побыстрее решить. Господи, братец, да это же невозможно. У нее уже один раз не вышло, отчего ж вы думаете, что ей легче приспособиться к нашему миру в качестве вашей жены? Вспомните, - продолжал П. Л. — здешние индейцы совсем не такие, как индейцы, к которым мы привыкли на юге. Те индейцы вот уже сотни лет живут, не без ограничений, конечно, среди нас. Но здешние, северные, они, черт возьми, совершенно первобытные. И людей этих нельзя вырвать из первобытной среды и мгновенно, одним махом пересадить в наше высокоорганизованное индустриальное общество. Это должно происходить медленно, на протяжении жизни нескольких поколений.
— Быть может, вы в целом и правы, — сказал Рори, — но все это не относится к Кэнайне. Она приспособилась к нашему обществу, а вот наше общество не смогло приспособиться к ней.
От возмущения у П. Л. ходуном ходили волосы надо лбом.
— Вы их попросту недолюбливаете, — продолжал Рори.
— Да, недолюбливаю! Они ленивы и готовы проваляться все лето, чуть не околевая с голоду, вместо того чтобы работать на железной дороге в Мусони. Там есть работа. Почему никто из этих ленивых ублюдков не идет туда, чтобы летом подзаработать хоть немного денег?
— Потому что они охотники, — сказал Рори. -С тех пор как возникла их раса, они живут охотой. Уважаемый индеец — это всегда отличный охотник, человек, который уходит из вигвама и приносит убитую им дичь, когда остальные пришли с пустыми руками. Добывание средств к существованию тесно связано у них с охотой. Вкалывать за деньги, а потом в лавке менять заработанные деньги на жратву не дает им никакого психологического удовлетворения. Таким образом, процесс добывания пищи становится незавершенным, в нем нет традиционного противостояния искусства охотника и искусства самосохранения у зверя, на которого он охотится. Работающий за деньги индеец лишен психологического подъема, который дается охотой, а он ему нужен. Идти и работать на белых унизительно, это признание того, что ты не способен прокормить семью на традиционный, достойный уважения лад. Когда индеец приходит к нам на работу, мы восхищаемся и говорим - хороший индеец. Но у его соплеменников иные понятия, и согласно этим понятиям он плохой индеец, а может, попросту растяпа и неудачник!
— Мы несколько уклонились, — заявил П. Л. — Мы говорили о вас
и об этой смазливой девчонке. Вы можете жениться на ней. Ну конечно, вы можете жениться на ней. И притом получить диплом, а поскольку на биологов спрос, и вы где-нибудь подыщете себе работу, станете преподавателем зоологии. Тут-то и пойдут ваши мытарства и злоключения! В любом университете масса закулисной возни и склок. Я знаю, потому что сам прошел через это. У меня тоже был изъян, только другой — я вовсе не женат. Жена может оказаться чертовски полезна, но неверно выбранная жена только мешает двигаться дальше. Неважно, умна ли и хороша эта девица и умеет ли она хорошо приспосабливаться к окружению, - она никогда не сможет по-настоящему принадлежать к университетской среде. Неважно, справедливо это или нет, это факт. Вы навсегда останетесь преподавателем зоологии, который женился на скво. На всю жизнь вас заморозят на этом посту: университету будет слишком неловко выдвигать на какую-нибудь видную должность человека, женатого на скво. А тем временем ваши студенты, перешагнув через вас, станут профессорами или адъюнкт-профессорами.
Чело П. Л. больше не дергалось от возмущения, он говорил спокойно, по-отечески. Рори теперь ничего не мог возразить.
- Что она станет делать, если попадет в затруднительное положение и больше не сможет терпеть? - спросил профессор. - У нее только один выход. Вернуться сюда и жить в лесу, как зверь. Один раз она уже это сделала, сделает и во второй.
Рори знал, что до такого скверного исхода не дойдет. Он был убежден, что из Кэнайны получится превосходная жена, отличная жена в стенах их дома, однако она никогда не сможет стать частью его жизни за пределами дома. В этом смысле П. Л. не сказал ему ничего нового: все это Рори решил для себя за несколько недель до прибытия этого академического птицелова.
Рори вновь начал грести. Далеко опередив их, Кэнайна и Джок высадились на песчаном мысу. П. Л. тоже взялся за весло.
— Покрепче застегните портки и держитесь от нее подальше, — сказал П. Л. — Отправьте ее нынче же вечером в Кэйп-Кри и никогда не заводите с ней разговоров. А ежели потом где приметите ее, немедленно поворачивайте и бегите прочь со всех ног.
Рори машинально продолжал грести. П. Л. не сказал ему ничего нового, но грубоватая откровенность профессора представила давно известные обстоятельства в новом, ярком и резком свете. Теперь Рори показалось, что он понял, почему так и не решился сделать Кэнайну своей любовницей. Все время, пока он втолковывал себе, что никогда не сможет на ней жениться, в его голове гнездились семена сомнении, какая-то туманная надежда на то, что любовь отыщет пути и средства, чтобы соединить их жизни Но теперь, после гневной тирады П. Л., не осталось ни сомнений, ни надежд.
П. Л. прав Надо держаться от нее подальше. Но даже и приняв нелегкое решение, Рори спрашивал себя в глубине души, способен ли он его выполнить? Разве события не зашли уже настолько далеко, что назад возврата нет? Близится осень, и скоро он покинет Кэнайну, он твердо решил. Непременно покинет. Но пока он еще здесь, рядом с ней, видит ее, способен ли он не замечать ее?
Надо постараться. Даже если для этого потребуются нечеловеческие усилия.
Они подгребли к острову, где ожидали Кэнайна и Джок. Рори тотчас вскарабкался на откос и направил бинокль в сторону ловушки. Ничто не ограничивало ему поле зрения; такая крупная птица, как гусь, не могла бы ускользнуть от внимания, а тем более Белощек, чье белое пятно белым флагом выделялось бы среди сумрачных зарослей.
- Отлично! — сказал Рори. — Скоро мы их увидим. — Но в душе он не испытывал уверенности, которую хотел внушить другим.
Все устроились по своим местам и приступили к наблюдению. Кэнайна лежала совсем рядом, но Рори почти не обращал на нее внимания. Джок взобрался на откос и тоже лег на траву, молча покусывая травинку. Только П. Л. остался внизу, на берегу. В бинокль Рори внимательно осматривал озеро во всех направлениях,
— По-моему, — как бы между прочим сказал Рори, — нет такой книги, из которой в английский язык перешло больше крылатые слов, чем из "Дон-Кихота".
— "Зачем потащили вы меня на охоту за диким гусем?" - мгновенно процитировала Кэнайна. - Откуда-то из "Дон-Кихота". Бьюсь об заклад, доктор Томас знает откуда.. Прелестная орнитологическая цитата!
П. Л. быстро прошелся вдоль берега, он упорно молчал и сел шагах в тридцати от них. "Невоспитанный старый олух", — подумал Рори.
— Не извиняйтесь за него, — шепнула Кэнайна -Я привычна к такому.
Кэнайна сняла красную куртку и лежала на боку, лицом к Рори, подложив куртку под голову. Опять она босиком, как в прошлый раз на пляже на другом берегу озера, и только теперь он заметил, что брюки ее закатаны выше колен и обнажили гладкую смуглую кожу, "изгиб ее прелестных ляжек". С огромным усилием он отвел глаза в сторону.
День выдался жаркий, во влажном воздухе была разлита томительная лень. Бриз ослабел и наконец совсем улегся, и даже листва осин перестала беспокойно дрожать на тоненьких черешках, листья четко, недвижно и удивительно безмятежно вырисовывались на фоне бездонной, пустой небесной синевы. Джок спал, П. Л. скорчился, недвижный, как статуя Будды, подпирая ладонями подбородок. Рори то и дело подносил бинокль к глазам и вновь и вновь обводил взглядом озеро. Безрезультатно. Его глаза бесконечно притягивала растянувшаяся на траве Кэнайна, и всякий раз он силой отводил их в сторону, чтобы не встретиться с ней взглядом. Они не говорили. Порой ему чудилось, что она внимательно наблюдает за ним, будто в недоумении, что же случилось.
Два часа... три часа... Рори утратил всякое представление о времени, но чувствовал голод, крестец болел от неподвижного сидения на месте, а остроконечные тени елей, тянувшиеся через все озеро на север, теперь сдвинулись к востоку, графически вычерчивая медленный путь солнца, клонившегося к западу.
Рори не раз замечал утиные семейства, проплывавшие у тенистых берегов острова; сами птицы, впрочем, оставались не видны в тени, но их неизменно выдавали клинообразно расходившиеся волны, тянувшиеся за ними по темной воде. Сейчас он безучастно следил за одной утиной семейкой, наполовину не видя, почти как во сне. Утки находились уже подле острова, медленно огибая мысок, из-за которого несколько часов тому назад появилась Кэнайна. В полудреме Рори клевал носом. Он опустил бинокль.
— Видишь? — тихо спросила Кэнайна.
— Да.
— Разбудить Джока и подготовиться к старту?
— К старту?
-Да. Там ман-тай-о!
Дрему сняло как рукой. Рори вновь поднес бинокль к глазам, И теперь он и в самом деле увидел его: длинная шея и прямо посаженная голова, ослепительно белые пятна на ней, серебром отливающие бока, А чуть-чуть позади — канадка. Он рассматривал их, по крайней мере, две минуты, не узнавая, принимая за уток. Кэнайна же невооруженным глазом узнала их раньше, чем он со своим восьмикратным биноклем. Даже теперь, охваченный возбуждением, Рори не мог надивиться остроте ее зрения, уловил он и безмолвно выраженный, глубинный смысл происходящего - по крайней мере, наследственность определила ей совершенно иное существование, чем ему.
— Джок! П. Л.! — позвал Рори. — Скорей! Они здесь!
Джок заспанно потянулся, П. Л. взбежал на откос и присоединился к ним. Некоторое время Рори продолжал следить за гусями. Руки так дрожали, что он едва удерживал бинокль. Потом быстро встал, и все спустились за ним к каноэ.
— Не шумите! — прошептал он.
Спустив лодки на воду, они заплыли за островок, пустились в объезд, описав широкую дугу, и сперва под защитой зарослей удалялись от гусей, пока не отошли примерно на милю, а тогда повернули и направились к южному, остававшемуся в тени берегу озера. Держась в тени, плыли они вдоль берега, пока не подошли чуть не к самому лагерю, и тут снова повернули и стали заходить к острову, где находился Белощек, с тыла, как утром. Прошло полчаса, прежде чем они наконец оказались за островом. Каноэ остановились бок о бок.
— Я выжду две-три минуты, — сказал Рори, — и подам тот же сигнал, что и прежде.
Каноэ опять разошлись. Лицо Кэнайны было напряженно и сурово. Она волновалась сильнее Джока или П. Л. Рори высадил П. Л., и профессор бесшумно исчез в зарослях. Потом Рори стал медленно грести дальше и у самого мыска остановил каноэ. Кэнайне нужно больше пройти, стало быть, надо обождать. Он стал считать секунды. Прошло больше получаса с тех пор, как они обнаружили гусей. Может, они уже опять уплыли?
— Пора! — крикнул он.
Рори с силой оттолкнулся веслом, и каноэ стремительно проскочило ивы. Кэнайна была уже там, на несколько секунд опередив его. Он тотчас же увидел гусей и почувствовал необычайное облегчение. Обе птицы стояли, опустив головы в воду, искали в иле корешки. Рори и Кэнайна стали грести быстрее, чтобы отрезать гусям дорогу на открытую воду. Сперва поднял голову Белощек, увидел Рори и повернул от него с испуганным гортанным криком "вак, вак", потом и его подруга-канадка тоже заметила Рори и бешено припустила от него прочь. Если они уйдут в том направлении, то вовсе не попадут в загон, пройдут мимо в полусотне ярдов, если не больше! Жуткий спазм пронзил желудок Рори. Кэнайна повернула каноэ и яростно гребла, стараясь обойти гусей опереди и заставить их свернуть в другую сторону, но гуси били по воде лапами и утратившими на время способность летать крыльями так, что вода взбилась белой пеной; гуси явно обгоняли Кэнайну! Они достигнут берега прежде, чем она сможет повернуть их назад. Кэнайна низко согнулась, весло сверкало на солнце, как крылья ветряной мельницы, и каноэ стремительно скользило вперед, едва касаясь воды. Гуси уже почти добрались до берега.
Но тут появился Джок. Как он туда попал, Рори понятия не имел, так как вынырнул Джок из ивняка по меньшей мере ярдах в тридцати от того места, где ему надлежало быть, и ринулся наперерез гусям. Гуси повернули обратно. Джок медленно двигался напротив них, не пуская их на берег, а Кэнайна и Рори заходили сзади. Отрезанные с трех сторон, гуси больше не пытались спастись бегством и внимательно огляделись. Джок остановился, и гуси опять поплыли к берегу. Они все еще могли избежать ловушки. Джок сделал еще несколько шагов, и, хоть птицы не испугались, этого было достаточно, чтобы они отошли чуть поглубже в заводь Поведение Джока заинтересовало Рори не меньше, чем сами гуси. Птицы оказались сбоку от них, так что от Рори и Кэнайны требовалось только сидеть тихо и не давать гусям уйти в озеро. Истинная борьба разыгралась между гусями и Джеком, так как только он мог загнать их в ловушку. Джок двигался уверенно, с непревзойденной ловкостью, ведомый охотничьим инстинктом бесчисленных поколений. Два-три шага - остановка, два-три шага — остановка, он подводил гусей все ближе и ближе к ловушке. Казалось, прошла целая вечность. Рори дрожал. Неужели Джок должен двигаться так медленно? В любой миг гуси могли повернуть и проскочить мимо каноэ.
А потом они оказались у самой ловушки. Джок коротко кивнул Рори, давая понять, чтобы тот правил к берегу. Теперь гуси видели перед собой берег, который казался им безопасным. Канадка первой поняла это, бросилась из воды и скрылась в ивняке, оплетенном сетями, расставленными в виде клина. По крайней мере, ее они заполучили. Однако Белощек, боязливый и недоверчивый, держался позади, выписывая зигзаги у самого берега. Внезапно Рори проникся глубоким сочувствием к нему. Большая, величественная птица, сбитый с толку изгнанник, зачем тебя занесло сюда, разве место тебе здесь, за тысячи миль от бескрайних горизонтов океана, в этой илистой заводи с тепловатой водицей, зажатой со всех сторон лесом, куда ты загнан, словно глупая утка с гумна?
Рори медленно продвигался к берегу. Белощек вышел на берег, приостановился на миг, оглянулся на озеро и вслед за своей подругой ринулся в заросли ивы и ольхи. Кэнайна и Рори выпрыгнули из своих каноэ. Джок и П. Л. обошли сеть сбоку, и все четверо пошли вслед за птицами. Сквозь густую листву Рори вновь увидел гусей почти перед самым острием клина, а потом уже в загоне и быстро побежал вперед, чтобы те не могли уйти через воронкообразный вход, которым туда вошли.
Тяжело дыша, стоял Рори у входа в ловушку, в шести футах от него гуси барахтались в сети, тщетно пытаясь прорваться наружу. Только один-единственный раз видел он белощеких казарок так близко - много лет тому назад на Барре, в тот самый вечер, когда, сидя под одеялом, наблюдал, как прямо перед ним на махэйр опустилась кормиться стая белощеких казарок. И вновь его глубоко поразила великолепная серебристо-серая окраска спины и боков, придававшая птице, когда ее рассматриваешь вблизи, изысканную, царственную красоту.
Рори разложил на земле сумку с окольцовочным материалом, вошел в загон и быстро поймал Белощека. П. Л. тоже вошел и помог ему держать гуся, пока Рори щипцами соединил и закрепил алюминиевое кольцо на левой лапке птицы. П. Л. достал из сумки полоску ярко-желтого пластика с фут длиной, повязал вокруг шеи Белощека и закрепил так, чтобы тот не цеплялся ошейником за кусты или будылья и чтобы лента не мешала птице. Потом связал на шее узел сокольничих, оставив свободный конец длиной в четыре-пять дюймов, некое подобие галстука. Рори начал обследовать клоаку гуся.
- Запишите для меня на последней странице, - сказал Рори; П. Л. вытащил записную книжку и карандаш из сумки; Рори диктовал: - Вид — белощекая казарка, Branta leucopsis Пол — мужской. Возраст — один год. Пенис — юношеский, обнаженный. Клоачная слизистая сумка налицо. Кольцо- № 508-03723. Лента на шее — желтая.
Кэнайна держала Белощека, пока Рори и П. Л. проделывали такую же процедуру с канадкой. Исследование было чистой формальностью, так как относительно пола сомнений не было, хотя с помощью этого метода они получали необходимое подтверждение возраста гусей. Рори снова стал диктовать:
— Вид — гусь канадский, Branta canadiensis interior. Пол — женский. Возраст — один год. Влагалище закрыто перегородкой. Клоачная слизистая сумка налицо. Кольцо № 508-03724. Лента на шее — желтая. В паре с B. leucopsis В. № 508-03723.
Они отнесли гусей обратно на берег и выпустили, птицы быстро поплыли в открытое озеро. Желтые ленточки ярко выделялись на синих водах Кишамускека. Не спуская глаз с удалявшихся гусей, Рори спокойно сказал:
— Ну, дьявол с Барры, где ты вынырнешь в следующий раз?
Джок пошел вброд за каноэ Кэнайны, которое в суматохе унесло от берега. П. Л. кивнул в его сторону:
— Этот болван индеец, - сказал он, - из-за него мы чуть было не упустили их, торчал там как столб и пялился, вместо того чтобы загнать их в ловушку.
— Этот болван индеец, — возразил Рори, — сделал все в лучшем виде и фактически изловил их в одиночку. Я очень рад, что гуси поплыли в его сторону,а не в вашу.
П. Л. больше ничего не сказал. Кэнайна откровенно улыбалась.
Они разобрали загон, намотали сеть на колья и уложили ее в каноэ Рори. Близился вечер, а они с завтрака ничего не ели. Отчалили, и, когда островок остался позади, Рори, осмотрев озеро, увидел в мареве между островами, далеко на западе, две неясные, сверкающие точки. Он быстро направил на них бинокль и еще до того, как смог различить, что это за птицы, увидел, как пылают желтые ленты на их шеях.
- До них не меньше мили, никак не меньше мили,- сказал Рори, - а ленты на шеях видны очень ясно. Зимой гуси непременно должны броситься кому-нибудь в глаза.
Рори отвел бинокль назад, на болото.
- Канадские гуси до сих пор там, - сказал он. — Поедим, проводим Кэнайну и, когда стемнеет, поставим на берегу ловушку на завтра.
Внезапно мысль о том, что Кэнайна поедет домой в Кэйп-Кри в одиночку, вызвала неотвязное, заманчивое желание. Решимость держаться вдали от нее поколебалась. П. Л., совершенно очевидно, питал к индейцам беспричинную ненависть, так должен ли Рори идти на поводу у профессора? Это его личное дело, и он должен сам все решить.
Они вышли на песчаный берег, где разбили лагерь Рорн и П. Л. Кэнайна с Джеком развели костер, Рори достал банки с консервами. П. Л. с угрюмым видом сидел на песке. И опять Рори дрогнул. Оставить ее. Держаться от нее подальше. Все равно придется ее покинуть. Чем дольше тянуть, тем труднее будет.
Склонившись у огня, Кэнайна пекла лепешки. Весь день он старался не смотреть на нее, а теперь вдруг покорился своему влечению и глядел на нее с восхищением. Потом рывком, импульсивно поднялся, пошел в палатку. У входа еще раз оглянулся. П. Л. по-прежнему сидел у озера. Рори схватил сумку с окольцовочным материалом, вытащил щипцы и, завернув их в пуловер, сунул на дно рюкзака. Потом вышел с расстегнутой сумкой в руках.
— Потерял щипцы, — сказал он и показал на пустой кармашек в сумке. — По-видимому, когда ловили гусей. А в кустах целый день проищешь, пока найдешь.
— Разве нет запасных? — спросил П. Л.
— Есть, да не здесь, а у меня в Кэйп-Кри.
— Тогда придется съездить за ними.
— Да, видно, ничего другого не остается. Но те гуси на болоте могут за это время перекочевать в другое место. Надо бы нынче же поставить ловушку. Вы могли бы заняться этим с Джеком, а завтра к тому времени, как загонять, я вернусь.
П. Л. ничего на это не сказал, но Рори заметил, как задергались его волосы. Потом коренастый, приземистый профессор торопливо поднялся, вошел в палатку и через минуту вновь появился, уже в джинсах, сапогах и рубашке цвета хаки. За едой почти не разговаривали.
Когда трапеза кончилась, Рори взглянул на Кэнайну.
— Готова? — спросил он. Она кивнула. Он вошел в палатку взять рюкзак, следом за ним в палатку вошел П. Л. Затягивая ремни, Рори заметил, что П. Л. занят тем же. Од остановился и уставился на П. Л. Загорелый лоб профессора снова судорожно дергался.
- Неужели вы думаете, что я на целую ночь останусь здесь наедине с этим дикарем? — оказал П. Л. сдавленным, тихим голосом. — Я еду с вами в Кэйп-Кри.
Когда добрались до причала в Кэйп-Кри, уже стемнело, лишь едва сочился тусклый, туманный свет ущербной луны. Даже смуглое лицо Кэнайны казалось бледным и призрачным, когда она вышла из каноэ и обернулась, ожидая Рори. Он подошел к ней, а П. Л, который сам себя уполномочил надзирать за ними, стал рядом.
— Спасибо за помощь, - сказал Рори. - Без тебя нам бы это едва ли удалось.
— Мне было интересно: я держала ман-тай-о в руках. Он что-то оставил мне. Теперь он стал частью моего существа.
— Завтра мы вновь отправимся на Кишамускек ловить канадских гусей. Ты поедешь с нами?
— Нет, не поеду. Нискук — это ваша забота. Вот ман-тай-о — мой. Я поехала ради него. Нет никакой надобности мне отправляться туда опять.
Рори спрашивал себя, единственная ли это причина отказа. Она еще постояла рядом с ним несколько секунд и была так близко, что он мог слышать ее тихое, трепетное дыхание. Она стояла, отвернув голову, но поглядывая на П. Л. Черт бы его побрал!
— Спокойной ночи, Рори, — прошептала она и ничего не сказала П. Л.
Прежде чем Рори успел что-то ответить, она исчезла. Призрачная тень скользнула по тропе, и потом осталась только ночь, только ночь и П. Л.
Они взяли рюкзаки и молча пошли в темноте домой Берт Рамзей еще не ложился, он читал и, когда они вошли, вскочил на ноги.
— Добро пожаловать, путешественники, — сказал он. — Вы, наверное, услышали наши новости и вернулись за почтой. Нынче приняли по радиотелефону — завтра прилетает самолет.
— Когда? — опросил П Л.
— Рано. Около девяти, полагаю. Один из моих начальников совершает инспекционное турне. Задержится здесь на пару дней. А машина тотчас возвращается обратно.
Рори и П. Л. поднялись к себе. У дверей своей комнаты П Л. обернулся.
— Завтра не будем спешить, правда? — спросил он у Рори. — Я хотел бы дождаться почты.
— Ладно, подождем почты. — Рори пошел в свою комнату и быстро закрыл за собой дверь Не зажигая света, он прошел прямо к окну, но индейский поселок уже окутала мгла, лишь треугольники хибар и вигвамов неясно вырисовывались на сером ночном небе.
Он знал, где расположена хибарка Биверскинов, но и там не было света.
Они позавтракали, в половине девятого каноэ было нагружено и готово к старту, делать было нечего, оставалось только дождаться самолета. Рори все еще чувствовал горечь и озлобление, Как заставить целый месяц работать вместе двух таких несовместимых людей, как П. Л. и Джок? И когда ему представится случай снова встретиться с Кэнайной не на людях?
Купили еще продуктов, Рори уложил их в рюкзак, отнес в каноэ, вернулся домой. П. Л. вошел в комнату следом за Рори.
- Я не верю, что вы настолько влюблены в эту девицу, как думаете, иначе бы вы так с ней не обращались.
О боже правый! Он снова заводит эту песню! Рори сел на кровать и глубоко вздохнул.
— Я люблю эту девушку, я в этом уверен, но не знаю, какое вам-то до этого дело, — сказал Рори. — Впрочем, можете радоваться — я не намерен жениться на ней и никогда не собирался. Мне с самого начала было ясно, что это невозможно.
— Это я как раз и имею в виду, это только подтверждает мои подозрения. Вы подлый эгоист, у которого на уме лишь собственные удовольствия. Вы намерены все лето развлекаться здесь с ней, а потом оставить ее как ни в чем не бывало! Но до тех пор кое-что все-таки произойдет, совершенно ясно, что эта глупенькая девчонка тоже втюрилась в вас. Может быть,вы и сумеете покинуть ее и забыть, но чем дольше вы станете тянуть, тем труднее вам будет, а ей будет еще трудней, чем вам. Просто потому, что женщины так устроены. Им труднее влюбиться, но чертовски труднее разлюбить.
П. Л. замолчал, но ненадолго.
— Я хочу, чтобы вы подумали и о ней, — продолжал он. — Это и значит: держитесь от нее подальше. Оставьте ее в покое. Вы просто дразните ее. Играете, точно рыбак, который водит на удочке рыбу, когда знает, что наловил больше, чем нужно, и ему все равно придется выпустить ее, как только он вытащит ее из воды.
С беспокойством и ощущением неловкости Рори заерзал по кровати.
— Вы, вероятно, и так причинили ей непоправимый ущерб, — продолжал
он. - Небось заваливаетесь чуть не под каждым кустом, какой вам только попадется. Как кролики. Но разве вам не известно: мужчина получил свое и забыл, а женщина нет?
С улицы донеслись вопли индейских ребятишек, и Рори понял, что самолет уже подлетает к Кэйп-Кри.
- Или вы до сих пор ничего не поняли? Она пытается забыть вас и все прочее, весь тот мир, что вы собой представляете. Перед ней и так достаточно трудностей. А вы только чертовски затрудняете ей жизнь
Рори поднялся и даже не пытался ответить П. Л. Они вышли на улицу; Рори вновь почувствовал себя в полной растерянности; верно, П. Л. не такой уж глупец. В том, что он сейчас сказал, была горькая, но очевидная и неопровержимая логика.
Когда они спустились к реке, послышался гул приближающегося самолета. Из лавки вышел Берт Рамзей, не запирая за собой двери, хотя в лавке не осталось никого, и Рори подумал: заметил ли П. Л. эту простую, красноречивую дань честности и порядочности индейцев? К берегу спешила Джоан Рамзей. Машина развернулась над рекой и, чихая мотором, пошла на посадку.
Неужели П. Л. действительно беспокоится о благополучии Кэнайны или это лишь новый аргумент, которым он воспользовался, чтобы повлиять на Рори? Но каковы бы ни были его побуждения, аргументы П. Л. попали в самую точку и звучали осуждающе, независимо от того, чьи интересы он защищал, Рори или Кэнайны. Вероятно, Рори действительно причинял ей вред. Может быть, даже ломал всю ее жизнь точно так же, как отказывался сломать свою, связав ее с ней. А если еще и не причинил, то причинит, если будет продолжать в том же духе. Потому что для Кэнайны здесь нет будущего. Она могла только давать, ничего не получая взамен.
Самолет подрулил к берегу, и пилот вручил Джоан Рамзей тюк с почтой. Берт Рамзей и инспектор компании проследовали в лавку, П. Л., и Рори пробились сквозь толпу индейцев, стоявших на берегу, и пошли домой. Все уселись на веранде, миссис Рамзей распорола тюк и начала раздавать письма. Одно получил П. Л. Рори заметил марки авиапочты и срочной доставки, что указывало на его важность, хотя вряд ли повлияло на скорость доставки, так как письмо, по-видимому, несколько дней провалялось в Мусони в ожидании пересылки.
Рори услышал, как заработал мотор самолета. Пилот приготовился к старту. Утро было довольно прохладное, но облачение П. Л. и на сей раз составляли одни лишь шорты цвета хаки; он положил свои волосатые ноги одну на другую и по-детски шевелил пальцами босых ног. По мере того как он читал, взгляд его становился все жестче, глаза стекленели. Потом внезапно волосы надо лбом бешено задергались, и он взвился на ноги.
— Чертовы кретины! Идиоты проклятые!
Потом он стремглав бросился к калитке, выбежал за угол и пустился бегом к самолету, так низко пригнувшись к земле своим коренастым телом, будто еще миг, и он запашет носом по траве.
— Стойте! — кричал Рори. — Подождите! Задержите самолет!
— Должно быть, у него умер друг, — сказала Джоан Рамзей.
— Боюсь, - отозвался Рори, - что у него погибла сразу целая куча друзей!
Бешено размахивая руками, П. Л. скрылся из виду позади лавки. Вскоре он вновь появился - теперь он мчался назад, на горку. С побледневшим лицом, совершенно запыхавшись, добежал он до веранды.
— Рори! — крикнул он. — Возьмите мой рюкзак... Он в каноэ. Отнесите его в самолет. Он сказал, что может ждать не больше двух минут. Я должен улететь с этим самолетом.
П. Л. бросился наверх, в свою комнату, а Рори пошел к каноэ. Он притащил рюкзак к самолету и швырнул его в кабину. Пилот уже сидел там, ожидая П. Л.
Из-за угла лавки с большим чемоданом в руках, но все еще босиком и в одних только шортах, показался профессор. Стоявшие на берегу индейцы при виде его расступились, мужчины и женщины смеялись, а ребятишки как бешеные сновали взад и вперед, с выражением ужаса на маленьких смуглых лицах оглядываясь на П. Л. Вместо того чтобы спуститься по тропе, проходившей в нескольких ярдах, он двинулся прямо вниз по откосу, поскользнулся, выронил чемодан, и тот покатился перед ним.
— Что стряслось? — закричал Рори, перекрывая шум мотора.
— Чертовы кретины! Только и ждали, пока я уеду. И теперь получили от коменданта разрешение устроить дезинфекцию в помещении с птицами. Решили предупредить меня за десять дней, но письмо неделю провалялось в Мусони. Это будет завтра. Мне ни за что не успеть. — Глаза у П.Л. были дикие и совершенно стеклянные. Того гляди расплачется, подумал Рори.
- Желаю успеха! - крикнул ему Рори. - Что до меня, можете быть совершенно спокойны. Теперь я,как только увижу ее, с ходу поворачиваю и бегу прочь со всех ног!
Самолет еще не оторвался от воды, не успел подняться в воздух, когда кто-то легонько тронул Рори за локоть. Обернувшись, он увидел перед собой улыбающуюся Кэнайну, которую раньше не заметил в толпе индейцев.
— Что случилось? — спросила она.
Рори глядел на нее, лишившись на мгновение дара речи.
Самолет взревел и начал подниматься, вздымая за собой поплавками белые клубы воды.
— Он только что получил неприятные вести из Торонто насчет своих исследований, — сказал Рори, — и должен вернуться как можно скорее.
— Не могу сказать, что сожалею об этом. Но это во многом меняет дело. Тебе еще нужна помощь, будешь ловить гусей?
Рори оторвал взгляд от самолета и посмотрел на нее. Она подняла руки и распустила стянутый под подбородком узел шали. Индейцы на откосе побрели назад, не обращая на них внимания. Она сняла шаль и подняла на Рори глаза; белки ее глаз белые-белые, черные изогнутые ресницы черным-черны. Потом улыбнулась, на щеках опять появились ямочки, и после этого сопротивляться было не только бессмысленно, но и немыслимо.
— Я как раз сейчас отправляюсь на Кишамускек. Каноэ готово. Нам все равно нужен кто-нибудь, чтобы нынче вечером пригнать обратно одно из каноэ.
Рори припомнились слова П. Л : "Чем дольше вы станете тянуть, тем труднее вам будет".
Но чего беспокоиться об этом заранее — всему свое время.
Это происходило тогда, когда самолет, уносивший П.Л., маленькой темной точечкой висел в небе над заливом Джемса. Усерден дух, но плоть, милый П.Л., плоть слаба. Кому, собственно, принадлежит это изречение? Кэнайна, по всей вероятности, знает, но ее он не мог об этом спросить.
Почти в полдень добрались они до поляны на берегу Киставани, где находился их лагерь во время ловли гусей.
Кэнайна шла по узенькой полоске прибрежного песка с его рюкзаком на плечах. Рори следовал за ней, неся гораздо более тяжелый мешок с продуктами. Она споткнулась и упала.
— Ой!
Сев на песке, она вдруг рассмеялась.
— Что случилось?
— Наступила на камень и подвернула ногу.
— Больно?
— Да нет, не очень.
Он протянул ей руку и помог подняться на ноги. Она пошла дальше, чуть прихрамывая, но ступая с полной нагрузкой на больную ногу, и Рори заключил, что вряд ли она серьезно повредила ногу. Дальше он действовал чисто импульсивно.
- Прибыл полевой госпиталь! — закричал он. Швырнул наземь рюкзак с провиантом и сзади подбежал к ней.
— Примчались санитары с носилками.
Он поднял ее с земли и побежал вверх по песчаной тропе к поросшей травой поляне, на которой прежде стоял лагерь. Она смеялась и упиралась. Одной рукой он держал ее под коленками, другой под мышками. Потом она перестала сопротивляться, обвила рукой его шею и, расслабившись, послушно приникла к нему. Взобрались на вершину откоса - а это было всего несколько ярдов, - и ему не хотелось отпускать ее. Его лицо утопало в ее волосах, голова кружилась от их душистого запаха. Что это за запах? Он совсем непохож на резкий, искусственный, отдающий аптекой запах, который у него ассоциировался с другими девушками. Потом он догадался - это благоухание самого севера, запах пихты, на ветках которой она спала.
Под тяжестью ее тела руки начали побаливать, но он медлил, прижимая ее к себе. Она откинула голову ему на плечо, и губы его нежно прильнули к ее щеке. Когда сил недостало, Рори медленно присел, опустил ее на траву и сел рядом, положив ее голову себе на колени. Они тесно прижались друг к другу. Кэнайна лежала, обратив к нему лицо.
- Я люблю тебя, Кэнайна. — Он не хотел говорить этого, но не мог заставить себя молчать. Невинная шутка о санитарах и носилках, виновато думал он, внезапно сама собой превратилась в нечто такое, чего он не намерен был допустить. Он должен был предвидеть это. Он раскаивался, что дело зашло так далеко. Но теперь слишком поздно поворачивать назад.
— Я люблю тебя, Рори. Я не хотела. С самого начала, с нашей первой встречи в поезде, я старалась не позволять этого себе. Но уже давно поняла, что все происходит помимо моей воли. Я знала, что это не может продолжаться долго. Знала, что пройдет лето и наступит конец. И сперва сказала себе: "С этим нужно покончить сейчас". И я пыталась, но не смогла.
Слова одно за другим срывались с ее дрожащих губ, глаза мигали, их застилала поблескивающая на солнце пелена слез.
— Разве должен наступить конец, когда кончится лето?
— Да, тогда должен. Я не могу вернуться туда и вновь пройти через все это. Даже если я возвращусь с тобой, ничего не изменится. Кроме одного: тебе тоже придется пройти через это. Слишком люблю, чтобы внести это и в твою жизнь.
Тут она расплакалась, зарыдала, и он принялся поцелуями осушать ее слезы, но не мог их остановить. Значит, она решила так же.
Независимо друг от друга оба пришли к одинаковому выводу. Он полагал, что проблема существует для него одного, но она стояла и перед Кэнайной, брак был невозможен не только для него, но и для нее. Теперь боль и безнадежность ситуации предстали перед ними сокрушительней и ужаснее, чем прежде. У них нет будущего, всему их будущему замена в настоящем.
Прежде он пытался сделать это, но безуспешно, сегодня же, когда он думал это предотвратить, ничто на свете не могло остановить того, что должно случиться. Они были тут бессильны, как низвергающаяся вода, на миг застывшая в точке падения.
Они лежали в траве, тесно прижавшись друг к другу. Она закрыла глаза и все еще тихо всхлипывала. Она не помогала, но и не сопротивлялась ему, когда он расстегнул свитер и пояс ее юбки. На мгновение его поразил глубокий смуглый тон ее кожи под одеждой - кожи, которая у других девушек неизменно оставалась молочно-белой, как бы ни загорели их руки и ноги.
Медленно приближались они друг к другу, и сперва он знал, что причиняет ей боль, и она отстранилась от него, потом поникла, будто сорванный цветок на солнце, и все ее тело вдруг обмякло и перестало сопротивляться Она снова разрыдалась, со всею страстью обвила его руками и горячо прижата к себе.
Потом, много позже, они перекусили, но не пошли на Кишамускек. Провести остаток дня, гоняя гусей, показалось чем-то непристойным, почти кощунственным. Кроме того, Рори думал, что на его лице можно без труда сразу же прочесть обуревающие его чувства. Джок чересчур проницателен и умен. Рори не хотел так быстро встретиться с Джеком.
Поэтому во второй половине дня они спустили каноэ на воду, и он развернулся вниз по течению, чтобы отвезти Кэнайну в Кэйп-Кри. Она сидела, как всегда, на носу лодки; но когда они теперь улыбались друг другу, в глазах мелькало нежное и трагическое взаимопонимание, слепое, безнадежное самопожертвование; никогда прежде не смотрели они друг на друга такими глазами. Все должно было бы произойти совсем иначе, подумалось Рори. Он донжуан, она его жертва, он соблазняет ее без любви и всяких там нежностей. Но теперь какое уж соблазнение: это сама неотвратимость, все было предопределено, неумолимо, непреложно, неизбежно, как жизнь, непоправимо, как смерть.
Рори не испытывал раскаяния, только безнадежную пустоту и жгучий гнев: он ненавидел общество, которое вынуждает людей втиснуть всю свою жизнь и всю любовь в одно быстротечное, мимолетное лето.
Лето и в самом деле промелькнуло мгновенно. Целый месяц после молниеносного отъезда П. Л. Рори и Джок постоянно разъезжали: ловили и метили гусей. Лишь изредка возвращались они в Кэйп-Кри, чтобы пополнить запасы провизии, и редко задерживались здесь больше чем на ночь. Кэнайна несколько раз помогала им, когда они работали в ближайших окрестностях, но по большей части Рори и Джок работали одни. После нескольких неудачных поначалу опытов они наловчились, и вскоре все пошло хорошо.
Была уже середина августа, короткое северное лето близилось к концу. На мелководьях залива появились первые перелетные птицы из Арктики — стаи береговых птиц, которые летели на юг вдоль побережья на своих изящных, обтекаемой формы крыльях. На прудах и поросших мхом болотах молодые гуси давно сбросили мягкий желтый пушок, в котором по" явились на свет. Теперь у молодых и старых одновременно появились маховые перья, и с безупречной точностью старые птицы вновь обретали способность летать в то самое время, когда молодые взлетали впервые.
К середине августа летали уже все гуси, и кольцевание пришлось прекратить. Рори не успел подсчитать общее число перемеченных гусей, но знал, что они окольцевали примерно от девятисот до тысячи штук. Теперь гуси сбивались в более крупные стаи, и большие клинья с громким гоготом улетали на побережье залива Джемса, чтобы подкормиться вороникой и клюквой перед дальним полетом на юг, предстоящим в сентябре. Гнездовья опустели до следующего года, и вслед за большими птицами на побережье залива Джемса возвратились и Рори с Джеком.
Скопление на берегу канадских гусей - знак для мускек-оваков, что можно вновь начать охоту, и после того, как они много недель подряд сидели на одной рыбе, в их чугунках опять объявилось жирное мясо!
Рори вернулся в Кэйп-Кри, но ему почти нечего было делать. Он ежедневно записывал, сколько гусей подстрелили охотники, когда они с добычей возвращались в поселок; обследовал содержимое желудка убитых птиц, дабы установить, чем они питались, а также составил таблицу, отражающую возрастную классификацию гусей. Почти ежедневно Рори отправлялся в каноэ вдоль побережья залива в окрестности Кэйп-Кри, изучая передвижения гусей. Джок теперь был нужен в лавке, потому что некоторые семейства мускек-оваков, готовясь отправиться в свои зимние охотничьи угодья, уже закупали провизию и припасы, и Рори в разъездах часто сопровождала Кэнайна.
Кэнайна и Рори проводили вместе как можно больше времени — оба знали, что отпущенный им срок быстро истекает, но избегали говорить об этом. Часто после полудня они отправлялись в залив в большом каноэ с подвесным мотором, потом обычно разлучались часа на два, пока Рори обследовал подстреленных гусей, а вечером неизменно встречались снова. Как только с залива потянет прохладный ночной ветерок и на вечернем, потемневшем небе вспыхнет похожий на тоненькую стружку бересты месяц, они молча отправлялись вверх по Киставани в одном из малых каноэ Берта Рамзея. Сходили обычно на крошечном песчаном пляже того островка, с которым когда-то у Рори были связаны неприятные воспоминания, но теперь они стали чем-то очень далеким: прошлое исчезало, растворяясь в горькой и сладостной неотвратимости настоящего.
Ни один из них не заговаривал снова о невозможности брака. Дело было решенное для них обоих, так что и толковать нечего. Свободно покорились они охватившей их любви, прекрасной, трагической и безнадежной, покорились безраздельно, беззаботно, бесстрашно, стараясь превратить каждый час в день, а день — в год.
Иногда она плакала, и Рори виновато вспоминал то, что говорил ему П. Л., но теперь они были не в силах ничего изменить, пока не пробьет последний час и у них не останется иного выхода.
Рори заметил, что Кэнайна больше не надевает черной шали, фланелевых юбок, толстых чулок и резиновых сапог. Даже когда она неожиданно встречалась с ним в поселке, на ней всегда было что-то яркое и красивое: цветная юбка и свитер, расшитые бисером мокасины, а порой она ходила в брюках и вельветовой куртке, распущенные волосы были стянуты яркой лентой или блестящими заколками. Рори отлично знал, что это значит. Она бросала вызов обычаям своего племени потому, что эти последние дни принадлежали только Рори.
Стремительно пролетели августовские дни и ночи. Теперь часто дул резкий, холодный северный и северовосточный ветер, гоня перед собой громады седых туч и едкие, солоноватые туманы с залива Джемса. Ночи часто стояли холодные, в ясную погоду небо озарялось лиловыми, зелеными и розовыми вспышками северного сияния, метавшимися по арктическому горизонту, словно обезумевшие танцовщицы. После такой ночи все с рассвета покрывал иней, и все казалось призрачным.
В индейском поселке, где летом жизнь текла медленно и лениво, теперь царило оживление: мускек-оваки готовились отбыть в свои охотничьи угодья. Пока мужчины охотились у берега на гусей, женщины занимались изготовлением лыж, мокасин, парок, накидок из кроличьего меха. В перерывах между охотой мужчины чинили каноэ, сани и тобоганы. Три или четыре семейства, которым до зимних владений нужно было пройти по двести миль, уже вышли в путь, другие, чьи охотничьи угодья находились вблизи Кэйп-Кри, могли задержаться до октября. Кэнайна не говорила о том, когда они уходят, но Рори знал, что охотничьи угодья Биверскинов расположены примерно в ста пятидесяти милях от побережья и поэтому уйдут они в числе первых.
Рори предполагал пробыть в Кэйп-Кри до начала сентября, когда канадские гуси улетят на юг и охота на ниска у залива Джемса прекратится. И не знал, кто первым покинет поселок, он или Кэнайна.
По-прежнему раз-два в неделю прибывали гидросамолеты, но писем от П. Л. не было, и Рори так и не выяснил, как перенесли дезинфекцию Турди и остальные подопытные птицы.
Через Джока все охотники узнали про гуся с желтой лентой на шее. Рори просил их следить за его появлением и ни в коем случае не стрелять, если он покажется перед их шалашом, но Рори знал притом, что мускек-оваки не могут взять в толк, что это за белый пришелец, который ловит гусей, надевает им на лапку кольцо и отпускает снова. Для мускек-овака каждый подстреленный гусь означает, что зимой придется голодать на день меньше. Рори не сомневался, что ни один из охотников не упустит своего шанса.
Однажды вечером, в холодных сумерках после пасмурного, мглистого дня, возвращаясь в поселок, Рори сказал Кэнайне:
— Я ожидал, что ман-тай-о объявится где-нибудь на побережье, но до сих пор о нем не поступало известий.
— Берег длинный и заселен редко, — сказала она. — Я боялась, что он вдруг появится в поселке, нашпигованный дробью.
Через минуту она спросила:
— А не может он еще быть на озере Кишамускек?
— Почти наверняка нет. Хочешь, поедем взглянуть?
— Хочу.
— Когда?
— Боюсь, что лучше бы завтра.
Рори почему-то не уловил зловещего смысла ее ответа.
На следующее утро они отправились в маленьком шестнадцатифутовом каноэ с подвесным мотором вверх по Киставани. Джоан Рамзей завернула им с собой завтрак. Рори знал, что ему придется тащить на себе каноэ до озера и обратно, потому что на озере больше не было второго каноэ, как в прежнее время.
Мотор оставили у реки, Рори взвалил каноэ на плечи, и они тронулись в путь по тропе — Кэнайна на несколько шагов впереди. Они вышли к озеру, и Рори вспомнилось то, другое утро, почти три месяца назад, когда он впервые увидел Кишамускек. С тех пор оно не утратило своей красоты, только теперь, на исходе лета, красота эта изменилась. В листве ив и осин появились первые мягкие проблески золота, а болотные травы, расстилая под северным ветром свои острые жесткие листья, начали отливать бронзой.
Часа два рыскали они по озеру, но ни Белощека, никаких других гусей нигде не было видно. Сидевшая спереди Кэнайна по большей части молчала, и всякий раз, когда она, обернувшись, встречалась с ним взглядом, в глазах ее не было веселья, и она потупляла взор. Рори тоже испытывал какое-то странное чувство: без ман-тай-о озеро Кишамускек казалось иным. А потом она сказала ему, и до него дошло, что ее молчание и печальный вид никак не связаны с исчезновением ман-тай-о.
Они вернулись на берег своих воспоминаний. Вскипятили чай и съели сандвичи, которые дала им Джоан Рамзей. Они сидели, тесно прильнув друг к другу. Он спрятал лицо в ее волосах, она заговорила шепотом и голос ее звучал тоненько и слабо, словно доносясь издали, хотя губы ее почти касались его щеки.
— Это наше прощанье, Рори. Я знала, что мы не найдем ман-тай-о, но мне хотелось снова побыть здесь, на нашем берегу. Отец нынче закупает припасы. Думаю, мы уйдем завтра утром.
Он знал, что это произойдет скоро. Вот уже несколько дней он только об этом и думал. И все таки теперь, когда это наступило, то вдруг показалось чем-то ужасным, невозможным, невероятным. Неужели такая любовь, как у них, могла и в самом деле окончиться? И тут он вдруг понял, что любовь эта не может кончиться и не кончится никогда, пока жив хоть один из них.
В тот вечер они медленно возвращались домой. Когда они подплыли к Кэйп-Кри, розовый закат уже погас, начинало темнеть.
- Рори, - сказала она, когда они вышли на берег неподалеку от индейского поселка.
— Да?
— Я хотела бы проститься с тобой сейчас, в последний раз. Я не хочу прощаться завтра утром, рядом с каноэ, когда мы будем уезжать, — тут будут родители, и вообще полно народу. Не приходи сюда завтра,Рори, пожалуйста. Мы не сможем сказать ни слова. Не приходи сюда во время погрузки. Не приходи. Пусть это будет конец.
И она опять разрыдалась, и опять они, крепко обнявшись, прильнули друг к другу,
— И не забывай, — продолжала она сдавленным от рыданий голосом, — ты должен что-то сделать, когда вернешься. В одиночку... много не сделаешь, но попытайся. Сделай что сможешь. Постарайся изменить их! Заставь их понять все это безумие. Чтобы в другой раз, когда в один прекрасный день двое опять полюбят друг друга, как мы с тобой, все не кончилось так же.
Она плакала, у Рори стоял комок в горле, и он не мог выдавить ни единого слова. Потом она оттолкнула его, высвободилась из его объятий.
- Ну довольно, — сказала она. — Все это уже лишено всякого смысла. Прощай! Я люблю тебя!
Она снова поцеловала его, коротко и крепко. И прочь. Прочь. Пробежала вдоль берега, вскарабкалась по тропинке и скрылась в ивняке.
Потеряв представление о времени, Рори ждал, не то минуту, не то очень долго, не вернется ли она, хотя и знал, что ждет напрасно.
Никогда в жизни не чувствовал он себя так одиноко.
На следующее утро Рори час простоял у окна своей комнаты, глядя, как Биверскины разбирают залатанный бурый вигвам и укладывают пожитки в большое каноэ. Каноэ было загружено до краев — битком набито провизией, мешками с мукой, постелями и всевозможными бесчисленными предметами, необходимыми для лесной жизни: лыжами, топорами, капканами, рыболовными сетями, ружьями, упряжью для собак, погрузили даже небольшие санки. Биверскины были почти готовы к отправке, когда Джоан Рамзей позвала Рори, они вместе спустились к лавке, откуда наблюдали отплытие.
Кэнайна сидела на носу лодки, мать примостилась посредине, ее большое, грузное тело почти целиком скрывали горы всяческого снаряжения. Джо Биверскин привел на цепях ездовых собак, и каким-то образом в переполненном каноэ нашлось местечко и для них. Потом он столкнул лодку в воду и включил подвесной мотор.
- Дэзи Биверскин очень состарилась за это лето, очень сдала, — сказала Джоан Рамзей. — Вот почему он и посадил Кэнайну на носу лодки. — И после недолгой паузы добавила: — Дэзи Биверскин, наверное, не вернется домой. Надеюсь только, что Кэнайна выдержит.
Глубоко сидевшее в воде каноэ медленно удалялось. Кэнайна уплывала от него. Они больше никогда не увидятся, потому что он твердо решил на следующее лето не возвращаться к заливу Джемса, даже если ему это вновь предложат.
Один-единственный раз она обернулась и помахала рукой. Затем опять отвернулась, глядя перед собой, на бескрайние, пустынные просторы лесов и болот, которые после ее бесполезной борьбы с чужим ей миром вновь наконец заявили на нее права. Рори видел, как Кэнайна нагнулась. Когда Кэнайна распрямилась, она завязывала на голове черную шерстяную шаль. Потом каноэ скрылось за поросшим ивами мыском, и Кэнайна Биверскин, теперь вновь женщина мускек-овак, исчезла в золотистой дымке увядающего лета.