— Знаю, — прислушиваясь к звукам удаляющегося боя, сказал Маркин, — хочешь, чтобы наступление шло точно по нашему плану. Все военные на один манер, эгоисты, каждый хочет, чтобы было так, как он задумал.
— А может быть, еще… — едва слышно сказал Калашников.
Маркин повернулся в седле и на рассветном фоне зари увидел черное, осунувшееся лицо Калашникова.
— А еще, Василий Дмитриевич, еще ты хочешь спать, устал ты страшно.
— А ты? — спросил Калашников.
— И я тоже, — сознался Маркин. — Последние дни бы ли особенно трудными, — и, чтобы отвлечь друга, продол жал: — Да разве мы одни. Вчера я говорил с Захаром Михайловичем. Знаешь его, крепится старик, говорит, здоров и бодрость будто бы вместе с весной пришла, а я по раз говору чувствую, что едва держится на ногах. Правда, по том, в конце разговора, сам признался, что хочет пойти и немного поспеть. «Я, говорит, — с тобой вот разговариваю, а у самого ноги подкашиваются, света в глазах нет, знать, переутомился немного». — Маркин вздохнул, покосился на командарма и, убедившись, что он слушает, про должал:
— «Немного», а посмотреть на него, так в чем душа держится. Высох, горбиться начал. А ведь ему еще и пятидесяти нет.
Командарм повернулся к вдруг замолчавшему Маркину, увидев, что тот спит, склонив голову на плечо, остановил лошадей, привязал их к первому попавшемуся дереву и, отойдя в сторону, лег вниз лицом на подсохший бугорок. Через какую-то минуту он так же, как и Маркин, забылся коротким, но глубоким сном.
Спали они недолго, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя отдохнувшими.
Судя по первым сведениям, поступившим на командный пункт к приезду Маркина и Калашникова, наступление везде развивалось успешно. Прорвав оборонительные линии белогвардейцев, части советских войск, преодолевая сопротивление противника, устремились к Бугуруслану, заходя во фланг и тыл западной армии генерала Ханжина.
Вскоре появились пленные колчаковцы. На допросах они охотно рассказывали, что большинство белогвардейских солдат не хочет больше воевать.
— Мобилизованные мы, — считая, что этим они сразу могут ответить на все, что у них могут спросить, говорили солдаты. — Чего с нас спрашивать, если насильно гонят… — И тут же добавляли: — На черта нам этот Колчак, если он все на старое гнет. Всех захребетников около себя собрал, думает, мы дураки…
Слушая разговор солдат, Маркин мотал головой, смеялся.
— Вот бы адмирала сюда, верховного правителя. Пусть бы послушал, что солдаты о нем говорят. Небось понял бы, как глупо поторопился назначить себя вождем России.
Думал, стоит ему собрать около себя врагов Советской власти, объявить это сборище спасителями — и люди забудут, что было вчера. Снова захотят надеть на себя ярмо да еще пойдут умирать за тех, кто это ярмо на них надевает. Да народ-то совсем иначе думает, и верховному, как видно, скоро придется Лазаря петь. — Маркин развел руками, потом добавил: — А, говорят, лучшим адмиралом русского флота считался. У иностранцев был на хорошем счету. Вот они-то и толкают его на эту авантюру. Хотят при его помощи снова толкнуть нас в ту же пропасть, из которой мы вылезли, обливаясь потом и кровью. Да нет, не выйдет.
— У чужаков, наверное, прямую военную помощь клянчить будет, на колени встанет. Не бросят же они своего выкормыша на произвол, — вставил Калашников.
— Возможно и это, — согласился Маркин. — Но сейчас не такое время, чтобы каждый, кому вздумается, мог бросить свои, войска на Советскую Россию. Слишком рискованное это дело. Революция гремит не только по России. Она поднимается в Венгрии, в Германии, во Франции. Пусть не с такой силой, как здесь, у нас, но кто знает, как дальше дело пойдет, ясно одно, что и там буржуазии тошно становится.
Принимая командование дивизией, Алексей понимал, какая огромная трудность и ответственность ложилась на его плечи.
Через несколько дней дивизия должна одной из первых начать наступление на врага, мечтающего о Москве; ринуться на противника, который за последние несколько недель добился большого успеха и теперь серьезно подсчитывал, сколько ему еще потребуется времени для окончательного разгрома красных армий Восточного фронта. Некоторые пленные офицеры из корпуса генерала Сукина прямо говорили, что эти сроки в штабе западной армии определяются в один, самое большое два месяца. Они, не таясь, добавляли, что белогвардейцы вооружены новейшим оружием, доставленным из Англии, Америки и Франции, и что солдаты отлично обуты, одеты и хорошо питаются, что армия имеет двойной, а в некоторых частях тройной состав офицеров, в большинстве бывших фронтовиков.
Рассчитывать на легкую победу или случайную удачу над таким противником было нельзя.
Не зная сна и отдыха, Алексей метался по полкам и подразделениям. Инструктировал, проводил беседы, партийные собрания, митинги. Работая в штабе, тщательно изучал и энергично критиковал подготовленные там планы., По несколько раз сравнивал разведывательные данные, следил за продвижением боеприпасов и продовольствия. Своим примером и настойчивостью он заражал подчиненных, видевших в нем настоящего боевого командира.
В очередную поездку в один из полков он взял с собой Редькина, только что возвратившегося с краткосрочных курсов краскомов. При первом же разговоре с другом Алексей заметил происшедшую в нем перемену. Михаил стал сдержаннее в разговорах, хотя и не отрешился еще полностью от применения замысловатых слов. Он научился не только говорить, но и вдумчиво слушать других.
…Командир полка встретил Алексея снисходительной улыбкой человека, которому давно надоели частые визиты начальства.
После полагающегося в таком случае рапорта о том, что «в полку все хорошо и никаких особых происшествий не произошло», он спросил, когда и где комдив предполагает проводить собрание или митинг.
Вместо ответа Алексей спросил, почему по улицам ходят не по форме одетые красноармейцы и как комполка думает перевозить стоящие за селом орудия на истощенных до крайности лошадях.
Прищурив красивые карие глаза, комполка скривил тонкие губы, привычным движением руки подкрутил мягкие усики и, изящно вытянувшись, ответил:
— Фураж артиллерийским лошадям, товарищ комдив, когда он есть, отпускается по установленной норме, что касается красноармейцев, то я не раз указывал им на недопустимость появления на улице не по форме одетых. Но, к сожалению, я не в силах сделать того, чего нельзя сделать.
— Насколько мне известно, вы штабс-капитан царской армии, — хмурясь, сказал Алексей, — и хорошо знаете, как можно и как нельзя воевать.
— Да. Я бывший штабс-капитан, — насторожившись, ответил комполка. И, снова прищурив глаза, спросил: — Но при чем тут мое прошлое?
— А при том, что вы сведущий человек, которому доверен фронтовой полк и с которого без всякой скидки можно спросить за распущенность и бесхозяйственность в полку.
Ржавые усики комполка заметно опустились вниз, на щеках заиграли желваки.
— Я не виноват, — ответил он сдержанным, но явно недовольным тоном, — что в Красной Армии насаждаются не понравившиеся вам сейчас порядки.
— Кем они насаждаются? — строго, но так же сдержанно, спросил Алексей.
— Вам, товарищ комдив, лучше об этом знать, — и, не скрывая вспыхнувшего гнева, добавил: — Во всяком случае не мной.
— Но здесь командир вы!
— Почему вы считаете, что мне нужно больше, чем другим. Чем тем, кто решил строить новую армию на сомнительных, далеко не совершенных принципах. — И вдруг взвизгнул:
— На митингах, на болтовне! На недоверии к старым военным специалистам! Я за это отвечать не буду!
— Ах вот как! — сдерживаясь, чтобы не повысить тона, сквозь зубы сказал Алексей. — С больной головы хотите на здоровую свалить. Я не могу допустить, чтобы полком командовал человек с такими взглядами, как у вас.
— Это ваше дело, — глухо ответил комполка.
— Да, мое, — не торопясь, но совершенно твердо сказал Алексей. — И я приказываю вам сейчас же сдать полк, — .и, повернувшись к Редькину, добавил:
— Принимайте, товарищ Редькин, командование полком. Сегодня же, немедленно…
Ошарашенный решением комдива, комполка прикусил ржавый ус, потом, не смотря на Алексея, сказал:
— Но вы ошибаетесь, товарищ комдив. Я честный человек. Именно это и заставило меня сказать вам то, о чем я только что говорил.
Алексей пожал плечами, поправил на плечах ремни, долгим взглядом посмотрел на разжалованного комполка, а потом, отведя задумчивый взор к окну, сказал почти примирительно:.
— В этом я пока не сомневаюсь. Поезжайте в штаб, там вам дадут подходящую для вас работу.
На следующий день во всех ротах, батареях и командах читали приказ комдива о том, за что был отстранен от должности командир шестого полка. Красноармейцы, да и командиры поняли, что комдив не терпит расхлябанности и попустительства со стороны командиров. В штабе дивизии спешно собрали совещание. Кроме Ревеса и Редькина на совещание пригласили еще десятка полтора людей, в том числе Калину и Сергея Пустовалова.
Объясняя цель совещания, Алексей говорил:
— Наша дивизия состоит из пятнадцати батальонов.
Это значительно меньше того, чем располагает стоящий перед нами враг. Для перевеса нам нужно иметь хотя бы еще такую же силу. Попробуем достать ее в тылу врага, а если удастся, то и в его среде. Как только прорвем фронт, давайте пошлем вперед четыре-пять десятков коммунистов.