— Дело! Такую телеграмму послать, конечно, следует.
А сейчас не откажите, милейший Геверс, составить компанию на бутылку коньяка. За последние дни мы сделали не мало, и нам есть за что выпить!
Валентин подошел с откатчикам. У самого штрека, облокотившись на вагонетку, стояли почти по пояс в воде три шахтера. Челюсти их отвисли, зубы ощерились. В глазах — пустота и безнадежность.
«Считают себя обреченными», — подумал Валентин, и ему стало страшно. Он знал, что если люди потеряют надежду на спасение, они прекратят работу, а это — смерть. И снова в измученном мозгу Валентина возникло желание прекратить страдания товарищей. В ту же минуту, однако, чувство решительного протеста подавило появившееся на миг малодушие.
Он схватил обеими руками вагонетку, потянул ее к себе.
— Давай помогу. Да вы не поддавайтесь, ребята! Что вы? Пробьемся скоро. Совсем немного осталось.
Шахтеры медленно задвигались, еще шире открыли рты, навалились на вагонетку и медленно покатили ее дальше.
Пропустив вагонетку, Валентин прошел в забой. Карпов и еще четыре человека с трудом поднимали кайла, то и дело вытирая с губ кровь. Твердая, как камень, порода поддавалась плохо. Самое страшное, однако, было не в этом. В глазах забойщиков так же, как и у откатчиков, Валентин прочитал обреченность. Он подошел к Карпову, взял из его рук кайло.
— Иди зови смену, — сказал он Михаилу.
Когда тот ушел, он хотел поднять кайло, но не смог. Все время он работал не покладая рук, а сейчас едва держался на ногах. Четверо забойщиков молча смотрели на Валентина.
«Проверяют, нужен показ, а я раскис, ведь если я не подниму кайло, они свое тоже не поднимут. Нет, — напрягаясь всем телом, думал Шапочкин, — я должен во что бы то ни стало осилить эту слабость».
Он рванул кайло. В глазах поплыли зеленые круги, каждый удар кайла нестерпимой болью отдавался в ушах. Валентин боялся остановиться, боялся оглянуться назад. Он чувствовал, что товарищи рядом тоже работают. Так продолжалось несколько минут, а ему казалось, что прошло много часов. Наконец кто-то потянул его за капюшон.
— Давай кайло! — услышал он голос Еремея. — Смена.
Иди отдыхай!
Валентин с трудом добрался до полка, но залезть на него не мог. Совсем обессилев, он сел прямо в воду.
— Погоди, что ты! — испуганно зашептал подошедший Михаил. — Давай помогу. Вон сколько народу смотрит. Как же ты так?
«В самом деле, — стараясь подняться из воды, упрекал он себя. — Глупость за глупостью делаю. Не к лицу мне первому сдаваться. Товарищи продолжают работать, бороться, а я сдаю».
— Не нужно, — запротестовал вдруг Валентин, отстраняя Михаила. — Не нужно. Я хотел только кровь обмыть. А встать я и сам могу.
Поднявшись на полок, он лег лицом на чью-то руку и устало закрыл воспаленные глаза. «Нужно немного отдохнуть, отдышаться. Наверно, это у меня от сильного напряжения. Нехорошо так, — укорял себя Валентин, — важно примером стать, а я раскис совсем».
Принимая решение пробиваться в соседний штрек, тройка определила расстояние до штрека от девяноста до ста аршин. Рассчитывали проходить за каждый час три аршина, а всю работу закончить за тридцать три часа. Первое время работа шла успешно. Но вскоре шахтеры натолкнулись на такую твердую породу, что продвижение сократилось в два раза. Затем начал ощущаться недостаток кислорода. Работы замедлялись все больше.
С момента взрыва прошло более двух суток, длина ходка уже равнялась девяноста пяти аршинам. Оставалось пробить еще сажени две, а возможно, и меньше.
«Продержаться еще три-четыре часа, и мы спасены», — внушал себе Валентин.
Если бы он сказал сейчас шахтерам, что им придется пробыть здесь еще три часа, многие из них не поднялись бы па работу. Все они, да и сам Валентин, с минуты на минуту ждали конца невыносимых страданий.
С соседнего полка сполз Спиридон; булькнув ногами в воду, он начал креститься:
— Матушка, пречистая дева Мария, избавь нас, грешных. — Повторяя слова еще какой-то молитвы, он мучитель но и часто дышал. — Пойду, — бормотал Спиридон, — сыночка навестить, надо посмотреть, как он там, жив ли? — И, тяжело передвигая в воде ноги, пошел в забой к раненым шахтерам.
Федя лежал на крайнем полке. Рядом с ним лежали два молодых шахтера, братья Глуховы. Они жили в деревне, считались здесь сезонниками. У Николая были перебиты обе ноги, у Никифора поврежден живот и сильно разбита голова. Так же, как и Федя, они часто впадали в беспамятство, бормоча какие-то бессвязные слова. Громче всех бредил Николай: то он просил мать ехать с ним к его невесте Даше, то вдруг начинал кому-то доказывать, будто только на днях нашел большой самородок золота.
— Копаю и копаю, — внятно говорил Николай, — а сам все думаю, вот бы найти. Потом как вдарю кайлом…
Дзинь!.. Искры. Понимаешь? Я туда руку — и сразу вы тащил. Понимаешь ты, целое богатство, с гусенка самородок! Детям и внукам нашим хватит. Теперь одно раздолье — живи, не тужи… Нет, нет, — : вдруг начинал протестовать Николай. — Даша работать в шахте не будет.
Только домоседкой, и мелочью всякой заниматься по-домашности, а я себе земли в банке откуплю сколько надо. Вот и богачи будем. Никите тоже помощь оказать придется.
Куда денешься? Свои.
Никифор не переставая ругал урядника и старшину за незаконную отрезку надельной земли.
— Кровопийцы! — сжимая жилистые руки, ругался Никифор. — По миру пустить хотите? Ан нет! Нас голыми руками не возьмешь. Мы и на земле и под землей продюжим. Шахтеры мы!..
А через несколько минут тот же Ннкифор упрашивал: — Нил Ефремыч. Не погуби. Верни, ради бога, землю, не могу я больше в шахте, душа не принимает. Я солнышко люблю, а там ночь.
Но было время, когда к братьям возвращалось сознание; тогда они обстоятельно расспрашивали шахтеров о ходе работ в забое, а потом удивительно спокойно начинали разговаривать о разных хозяйственных и других делах.
— Продать придется телку-то, Никита, иначе свадьбы не сыграем, — говорил Николай. — Сам посчитай, сколько родных-то будет! Небось по сорок человек с каждой стороны.
— Жалко, — отвечал Никифор. — На будущее лето первотелок был бы. Сам понимаешь. И дележ когда-то нужно устраивать, а как одну Маньку делить? Не раздерешь. Заработаем еще, может, и обойдемся.
— Да, оно бы, конечно, можно заработать. Да вот теперь хворать придется. Ноги что-то отяжелели. Как бы на костыли не встать…
— Ничего, выдюжим, — успокаивал брата Никифор. — Порода у нас живучая. Только бы скорее туда, наверх. Я, пожалуй, домой поеду, там и отваляюсь.
— Эко ты, — с сердцем проговорил Николай. — Да у нас дома-то ни в зуб толкнуть, а здесь в больницу можно. Как-никак, на готовые харчи.
Прислушиваясь и запоминая разговор братьев, Федя все собирался рассказать отцу о найденном Николаем самородке, но, часто теряя сознание, сам подолгу бредил. Вначале к нему приходила мать и все звала к себе, а когда Федя собрался идти, мать вдруг исчезла и на ее месте оказалась другая женщина. «Мачеха, — догадался Федя, — женился-таки отец…» И, не стерпев такой обиды, он ушел из дому.
— Буду искать золото, — решил Федя и шел в лес.
Дальше все было так, как он часто мечтал. Жил в лесу. Там он вел непрерывные войны с разбойниками и дикими зверями. Наконец он захватил в берлоге убитого медведя склад самородков. Он покупал озеро и на нем строил себе дворец с подземными выходами в лес. Своих сестер он выдал за муж за генералов. Раскаивавшихся отца и мачеху Федя милостиво простил и принял во дворец.
Потом вспыхнула война, и сам царь послал за ним своих генералов. Царь давно уже слышал о Федином богатстве и его победах над разбойниками.
После долгих и пышных церемоний генералы объявили приказ царя о назначении его главнокомандующим, но Федя отказался. И только по личной просьбе самого царя согласился принять командование всеми армиями. Первым делом он одел всех солдат в красивые мундиры, установил им хорошее жалованье и быстро повел на войну. Победив всех врагов, Федя, сам тяжело раненный, упал под деревом.
Или он видел себя в шурфе и чувствовал, как его ноги заваливает холодным градом. Вздрогнув от холода, он пришел в сознание. Рядом стоял отец и, навалившись на полок, холодными руками держал его ноги. «Старик, — думает Федя, — красные усы выросли, и рот не закрывается».
— Умерли! — кричит отец. — Убрать надо, тут живые люди лежат.
Федя слышал, как с полка стаскивали Николая и Никифора.
«Куда это их?» — старался понять Федя, но мысли снова путались, и он падал, все глубже падал в ночь…
…Прошли еще три мучительных часа. В забое прибавилось еще около двух аршин.