В этот момент и показал себя наш новый слесарь. Прихватив с собой двух рабочих и, ничего никому не говоря, он бросился к старому запальщику шахты, англичанину Барклею.
Барклей с первых слов понял, что от него требуется. Не мешкая, взвалил он на плечи сумку с динамитом, и все четверо побежали к заводской плотине. Когда прошли шлюз и водосливные ворота, старый англичанин остановился и стал готовить взрыв плотины.
«Никогда не работал я с такой энергией, как в этот раз», — рассказывал нам потом Барклей. Он радовался, что ему представилась возможность сделать сразу два добрых дела: во-первых, спасти более ста человек рабочих, а во-вторых, воспользовавшись удобным случаем, нанести хозяевам завода серьезный убыток.
Когда подготовка к взрыву подходила к концу, у плотины появился управляющий с группой полицейских. Он понял намерение Барклея и с руганью побежал на плотину, но в это время запальщик поджег шнур и быстро пошел к берегу.
Растерявшись, управляющий, как помешанный, метался от одного полицейского к другому и, наконец, как видно, решившись, закричал:
— Деньги, много денег, тысячу рублей золотом получит от меня тот, кто оборвет шнур!
Один из полицейских торопливо перекрестился, сбросил с себя мундир и что было сил помчался к месту, где дымился шнур…
Барклей остановился, растерянно глядя то на рабочих, то на бегущего к плотине полицейского.
Расстояние между полицейским и местом взрыва становилось все меньше — и вдруг, расталкивая толпу, выскочил слесарь. Не обращая внимания на крики товарищей, пытавшихся удержать его, он ринулся вслед за полицейским. Еще минута — и вот он уже догнал его возле самого заряда. Удар — и полицейский полетел с плотины. Шнур догорал. До взрыва оставалось каких-нибудь пять секунд. Казалось, что спасения для слесаря уже нет, нов это время с берега донесся отчаянный голос старого Барклея:
— В воду бросайся! В воду!
Это решило дело. Слесарь бросился в поток. А через секунды глыбы камня обрушились как раз на то место, где только что стоял этот человек. Но теперь они были ему уже не страшны.
— Дело этим, разумеется, не кончилось, — помолчав, продолжал Саша. — Через несколько дней слесаря посадили на скамью подсудимых. Его обвинили в нанесении полицейскому побоев. Кроме этого, ему предъявили иск на триста тысяч рублей за причиненные хозяевам убытки, которые они потерпели от взрыва плотины и простоя завода.
— Ты разбойник, — сказал слесарю один из присяжных, возмущенный его независимым видом.
— Нет, я социал-демократ, — улыбаясь, отвечал слесарь.
— Суд заставит тебя ответить за все убытки, — кричал присяжный, взбешенный спокойствием слесаря.
— И ответил бы, если б средства были, — снова засмеялся подсудимый.
— Как же, найдутся средства у такого бездельника! Но только этим себя не спасешь. На каторгу пойдешь, там с тебя взыщут.
— И не избежать бы слесарю каторги, если б за него не встал весь завод. Рабочие вышли на улицу, окружили здание суда и потребовали свободы для товарища, который спас сто человек. Люди стояли, как стена, — нерушимо и грозно. Ну, суд перепугался и оправдал подсудимого.
— Вот человек какой удивительный, — первой отозвалась на рассказ Марья. — И сердечный и бесстрашный.
— А что же потом? — спросил кто-то из слушателей. — Куда же он потом девался?
— Да никуда не девался, — помолчав, ответил Саша, — нашим вожаком стал. Рабочие к каждому его слову прислушивались. Немало мы потом хлопот хозяевам и полицейским наделали, так скоро они нас не забудут.
Саша задорно засмеялся, тряхнул головой и быстро шагнул к нарам.
В течение всего этого рассказа Шапочкин с улыбкой смотрел на Сашу, а когда тот кончил, сказал:
— Молодец, Саша, правильно рассказал!..
— А для чего это нужно было? — недовольно хмурясь, спросил Ершов.
— Да так, пусть знают наших, — вместо Шапочкина ответил Саша.
— Зря расписываете человека. — слесарь за это вас не похвалит.
— А почему нельзя рассказывать о людях правду? — обиделся Саша.
— О других можете рассказывать, а слесаря не троньте, — тоном, не допускающим возражений, повторил Ершов.
Саша вопросительно посмотрел на Шапочкина. Тот развел руками.
— Ладно, — согласился Саша, — не будем. Раз нельзя, значит нельзя.
— А где же этот слесарь теперь? — спросила Марья.
Стоявший за спиной Ершова Шапочкин подмигнул и сверху вниз показал пальцем на голову Ершова.
— Он? — обрадовавшись и в то же время удивленно спросила Марья.
— Он, — качнув головой, тихо, но решительно подтвердил Саша.
Марья рывком поднялась с места, подошла к Ершову и поклонившись в пояс, сказала:
— Спасибо тебе, Захар Михайлович, большое спасибо.
— За что же это, Марья Яковлевна, спасибо-то? — подняв голову, спросил Ершов.
— А за то, — продолжала Марья, — что ты нашего брата — бедноту за настоящих людей считаешь и помогаешь нам. Таких, как ты, немного, — и, помолчав, добавила: — Нет, немного.
В течение последних суток до обитателей тринадцатой камеры несколько раз доносились какие-то крики. Одни говорили, что дерутся уголовные, другие — что это избивают политических.
Крик повторился и этой ночью. Усиливаясь, он приблизился к тринадцатой камере. В открывшуюся дверь тюремщики втолкнули упиравшегося и что есть силы кричавшего мужчину лет тридцати, одетого по-деревенски, во все домотканное.
Очутившись в камере, мужчина, хотя и сбавил тон, но все же продолжал кричать. Всклокоченная курчавая борода, растрепанные волосы, дико блуждающие глаза и заметные в некоторых местах ссадины свидетельствовали о том, что он с кем-то дрался.
Первым вскочил на ноги Шапочкин, за ним последовали другие. Только Ершов продолжал сидеть на нарах, внимательно наблюдая за новичком.
— Какого черта кричите? — недовольно спросил Шапочкин. — Перестаньте.
— Тебя не спросил, вот и кричу, — огрызнулся новичок, стараясь в полумраке камеры рассмотреть заключенных.
— А я вам говорю — перестаньте кричать! — начиная сердиться, снова потребовал Шапочкин. — Здесь не кабак, и ночь на дворе. Люди спать хотят.
— На ногах только лошади спят, а вы ведь не…
Запнувшись на полуслове, пришелец бросился к Марье:
— Маша! Марья Яковлевна! — закричал он, хватая ее за руку. — Ты! Здесь? Как же это так?