А Машутка долго всхлипывала, несколько раз пила холодную воду, а когда немного успокоилась, рассказала собравшимся о том, что узнала об отце с матерью.
Эта весть, словно гром, потрясла Гавриловку. С Мальцевым было арестовано еще тринадцать человек. Значит, и они лежат теперь там, в песке.
Не меньше других горевал и Егор Матвеевич. Он то и дело тер рукавом пиджака слезящиеся глаза, нервно сжимал в кулак нечесаную бороду, а под конец разразился проклятиями:
— Будь она трижды проклята, коммуния. Сколько, ироды, невинных людей загубили. Сколько всем нам горя принесли? — и, взмахнув кулаком, с ожесточением добавил:
— Теперь все! Пришел нашему терпению конец, всем миром пойдем уничтожать эту заразу. Запомнят они нас.
Он подошел к Машутке, взял ее за плечи, снова вытер глаза и сказал:
— Не плачь, Маша, Пока я жив, ты сиротой не будешь.
Забота Егора Матвеевича немного успокоила девушку. Потом она узнала, что это Сумкин после ареста родителей добровольно взял на себя присмотр за их хозяйством, поручив его своим батракам — Калине и Анисье. Они и смотрели за мальцевским наделом, обрабатывали огород и вели остальное хозяйство.
Вся Гавриловка удивлялась сумкинской доброте к дочери человека, который открыто называл его своим врагом, конфисковал дом, мельницу и хлеб. Только Калина, ухмыляясь, говорил об этом что-то ехидное и мало понятное.
К вечеру в селе собрали сход. Ораторствовал Егор Матвеевич.
— Нехристи! Грабители! Немецкие холуи! Вот она, Советская власть, — кричал он, притопывая ногами. — За полгода весь народ поразорили, половину в тюрьмы посажали. Главарь-то их, Ленин, говорят, из Неметчины заявился, хотя и врут некоторые, что будто бы он — наш земляк. Не верьте, неправда это, таких фамилий раньше мы здесь никогда не слыхали. Допрежь находились у нас люди, верили им, тот же Никита, к примеру, сказать, сильно обманутый был. Но стоило ему сказать правду, они его разом на тот свет сбоярили, чтобы лишнего не сказал про них. Теперь видим, какую они линию гнули: решили часть людей обмануть и при их помощи начистую разорить справных мужиков. Ну, а помощников своих потом им ничего не стоило на тот свет отправить. Теперь нам понятно, куда такая власть ведет. Зубами рвать их будем. И не только самую красную сволочь, но и тех, кто о ней заикнется, пусть пощады не ждут.
Вечером Машутка осталась одна. Только сейчас поняла она всю трагедию своего положения. Ведь она верила, что красные расстреляли ее родителей, и даже поклялась мстить им. А Алексей у красных. «Неужели мы теперь с ним тоже враги? — содрогаясь, спрашивала себя девушка. — Надо сейчас же написать Алексею письмо, рассказать ему обо всем. Раскрыть глаза, как красные обманывали ее отца и как обманывают его. Он обязательно все поймет и приедет в Гавриловку». Девушка достала из отцовского сундучка бумагу, накрошила в пересохшую чернильницу грифель, развела водой и, расстегнув душивший ее ворот кофты, села за письмо. Писала она долго, стремясь выложить на бумаге свое горе, которое так неожиданно их постигло. Она так и писала «их», считая, что ее горе — это горе и Алексея.
«Ты умный, ты поймешь…» — писала Машутка.
«Ты любишь меня и обязательно приедешь», — сообщая о своей клятве мстить красным, дописывала она и опять просила приехать и вместе с ней отомстить за ее отца и мать. Закончив письмо, Машутка написала адрес Сергея Пустовалова и сейчас же снесла на почту, надеясь, что связь со Златоустом теперь уже восстановлена.
У Сумкиных Машутка узнала, что ночью в Гавриловку прибыл на пополнение потрепанный в боях с красными белогвардейский отряд. Егор Матвеевич посоветовал ей перейти жить к нему, а свою избу отдать под постой отрядникам. Девушка охотно согласилась.
В доме Сумкина поселился командир отряда Луганский. Первые дни он не переставая пил самогон, в избытке приготовленный Егором Матвеевичем. Заметив Машутку, Луганский стал за ней ухаживать, но, получив резкий отпор, перенес свое внимание на сестру Сумкина, молодую вдову.
Желающих идти добровольцами было немного, и пополнение отряда затягивалось.
Тогда в число добровольцев записали сына Егора Матвеевича — Илюшку. Это послужило поводом Сумкину при встречах с гавриловцами ставить его в пример.
— Вон Илья мой, — беседуя с тем или другим вербуемым, говорил Егор Матвеевич, — записался. А как же иначе? Если мы эту рвань не порешим, она нас прикончит, Пятнадцать человек из нашего села угробили. Струсим, не пойдем — остальным крышка будет. Кто живой останется, тому тоже не житье. Продразверстка, запрещение свобод ной торговли, одним словом, вечная кабала. А ведь добить-то их пустяки совсем. Бегут, как куяны, за Волгой уж пятки сверкают. Еще нажим — и Москва. Заживем тогда. Вечными героями будете. Весь почет вам и уважение. Ты думаешь мой-то дурень Илюшка, зря записался? Нет, его на кривой кобыле запросто не объедешь. Чует, где у народа уважение можно завоевать…
Во время одной из таких бесед в избу вошел взволнованный Чугунков. Еще с порога он закричал:
— Гнедой! Федор Кузьмич! Мой гнедой здесь, в Гавриловке. Своими глазами сейчас видел. У бывшего председателя совдепа под сараем стоит. Вот чертовщина.
Егор Матвеевич сразу догадался, о каком гнедом идет речь. Насторожившись, он сейчас же послал за Машуткой. Ему ни за что не хотелось отдавать коня отрядникам. Он считал его своим.
Узнав, в чем дело, Машутка вначале смутилась, но потом объяснила, что коня ей уступил красноармеец, стоявший на постое у ее родственников в Златоусте. В конце объяснения она решительно заявила, что никаких хозяев этого коня, кроме того красноармейца, она не признает.
Заявление Машутки взбесило присутствовавшего при разговоре Зубова. Махнув искалеченной рукой и хватаясь за револьвер, он зло выпалил:
— Прямая связь с красным бандитом. Грабеж. Что с ней чикаться? Бери, Чугунков, коня, а ее…
— Обожди, Зубов, — вмешался в разговор Луганский, — здесь не фронт, можно обойтись и без этого. Учти, что у этой девушки красные расстреляли отца с матерью и она ищет возможность им отомстить.
— Тогда другое дело, — убирая с нагана руку, примирительно сказал Зубов. — Можно и разобраться.
— А чего тут разбираться, когда и так все ясно, — воскликнул Чугунков, которому Машутка понравилась с первого взгляда. — Пусть садится на своего гнедого и с нами. Коня сохранит и краснопузым кишки поможет вытянуть.
Егор Матвеевич как будто только этого и ждал. Встрепенувшись, он засеменил к Машутке и, ласково заглядывая в глаза, сказал:
— Смотри, Маша, это твоя добрая воля. Никто тебя не неволит. Как хочешь, так и делай. Конечно, воевать девушке не совсем сподручно, но воюет же вон Динка Сорокина из Ивановки. Третий месяц в войске служит, говорят, даже при начальстве состоит. Что касается меня, то могу сказать, если ты всерьез решила отомстить красным за отца с матерью, то лучшей возможности не найдешь. Не за будь, Илюша с тобой рядом еще будет, тоже в обиду не даст. О хозяйстве не беспокойся, ты мне теперь вроде дочери стала, все сохранено будет. И урожай до единого зернышка уберу, скотина, какая народится, тоже тебе достанется. — Сумкин помолчал, подумал, смерил девушку ястребиным взглядом и добавил:
— Ну, а если не одна вернешься, приглянется кто? Что ж, милости просим. Только бы красных доконать, чтобы опять зорить нас не стали. Вот тебе мое слово, Машенька, а дальше, как хочешь, так и решай сама. — И он снова ласково посмотрел ей в глаза.
Машутка внимательно выслушала совет Егора-Матвеевича и решительно ответила:
— Спасибо за совет, Егор Матвеевич. Пусть пишут и меня. Поеду. Только в отношении «приглянется» забудьте.
Этого не будет.
Через несколько дней отряд «Народной свободы», пополненный гавриловцами, с песнями и пьяными криками отправился на фронт. Позади Луганского, в качестве связного, ехала Машутка.
Среди гавриловских добровольцев не было только Сумккна Илюшки. В этот день у него внезапно схватило живот, и отрядный фельдшер, не просыхавший от самогона Егора Матвеевича, написал, чтобы он сутки лежал в постели. На следующий день все соседи видели, как он поехал догонять отряд.
Правда, Калина говорил потом, что Илюшка не дурак, в отряд его и калачом не заманишь, да ведь мало ли что может сказать Калина. Он вообще в последнее время снова заметно изменился и стал часто поговаривать, что «мол красные-то, куда лучше этих были, да только мы дураками набитыми оказались…»
Уезжая с отрядом, Машутка просила Егора Матвеевича обязательно сообщить ей, если в Гавриловку приедет хозяин гнедого — Алексей Карпов. И теперь во всех своих письмах домой постоянно спрашивала, не приезжал ли кто за гнедым. Но ответ получала один и тот же: «Нет, никого не было».
Тоска по любимому человеку не давала покоя. Ночью, когда все спали, девушка выходила к гнедому, прижималась к его шее щекой и шептала:
— Гнедушечка! Неужели мы так и не дождемся, когда прилетит к нам Алешенька? — И заливалась слезами.
Иногда Машутке хотелось вскочить в седло и стремглав мчаться в Златоуст, разыскать там Алексея и привести с собой в отряд. А потом, когда кончится война, вернуться вместе с ним в Гавриловку и сказать Егору Матвеевичу, что во всем выполнила его наказ: отомстила за отца с матерью и привезла с собой приглянувшегося человека, о котором он намекал при проводах в отряд. Но Златоуст далеко, да и Алексея теперь там нет. Луганский говорит, что красные давно оттуда отступили.
Машутка усердно выполняла нехитрые обязанности связного. Вначале Луганский ей не особенно доверял, но, убедившись, что она хорошо относится к делу, привык к ней и даже решил снова за ней поухаживать.
Как-то лунной ночью, возвращаясь с проверки постов, он увидел, что в избе, где жила Машутка, все еще горит свет. Он постучал в дверь и, не дождавшись ответа, потянул к себе ручку. На него пахнуло полем от стоящего на столе букета цветов. Машутка сидела у стола и писала письмо; Покосившись на старенькую деревянную кровать, Луганский спросил:
— Что ты так долго не спишь, Маша? Скоро светать будет.
— Не спится, Федор Кузьмич, — вздохнув, ответила девушка, — мне очень тяжко.
— Ну, что ты? Отчего это тебе тяжко? — улыбнулся Луганский, снова косясь на кровать.
Луганский подошел ближе к столу, потрогал пальцами букет.
— Пусть другие горюют, а нам надо жить и веселиться, — он дунул на огонек.
Потушив свет, Луганский шагнул к Машутке, но тут же увидел, как она выхватила из кобуры револьвер. По искаженному лицу Машутки, по ее горящим глазам он понял: девушка не шутит. Отступая к двери, Луганский замахал руками: