Лицо у Ленки было растерянное и огорченное: она не осуждала режиссера, ей было неловко за него.
Потом у актрисы, прозвавшей ее «пуделем», случился день рождения. Пуделя актриса не позвала. Ленка на следующий день принесла имениннице букетик и коробку конфет. Актриса смутилась и пообещала виновато:
— Мы с тобой потом отдельно выпьем, да?
Ленка тогда сильно расстроилась: не потому, что не позвала, а потому, что почувствовала себя виноватой. Значит, видела в ней не близкого, все понимающего человека, а поклонницу, не лишенную тщеславия.
Все это были мелочи. И я старался объяснить ей, что не стоит, просто нельзя обращать на них внимание. Все люди — люди, у каждого свои желания. А хорошее дело получается не тогда, когда люди отказываются от собственных планов, а тогда, когда эти планы с хорошим делом совпадают.
— Я понимаю, — соглашалась Елена, но морщилась от какой-то своей внутренней неловкости.
Гримаса у нее была смешная. Я говорил, что она как кошка, лизнувшая валерьянки.
И Ленка опять начинала представлять: выгнув спину, прохаживалась на мягких лапах и мурлыкала.
— Ну а дальше? — спрашивал я. — Дальше-то что думаешь?
Она скучнела, сникала, пожимала плечами.
— Опять пойдешь в театральный?
Я не давил на нее, я просто интересовался. Но подруги тоже интересовались. И знакомые интересовались — не век же ей ходить в билетершах. И все это вместе — давило. И, чувствуя себя обязанной хоть как-то соответствовать надеждам окружающих, Ленка отзывалась неуверенно:
— Может, на театроведческий…
Заходил разговор про подруг. Она рассказывала, у кого что. Новости эти становились все бедней. Она объясняла извиняющимся тоном:
— Я теперь с ними реже вижусь.
Но я понимал: не она с ними, они с ней видятся реже.
В общем-то, понятно было: институт, разные интересы, новые знакомства, новая компания, всегда поначалу сулящая больше старой… В лилипутском школьном содружестве уже начинался взрослый распад.
Я сказал об этом Елене.
Она стала защищать девчонок, но вяло, словно по обязанности.
А мне так хотелось, чтобы права оказалась она, а не я! Чтобы ни институт, ни новые приятели, ни неизбежные в близком будущем замужества не порвали завязанные еще в школе узелки.
Ведь школьные друзья, как нервные клетки, не заменяются и не восстанавливаются.
Конечно, и после мы встречаем разных хороших людей. Да и сами мы люди хорошие, есть за что нас любить — за ум, за способности, за характер.
Но школьные друзья, как и родители, любят ни за что — за сам факт существования. За то, что Петя, что Маша, за то, что знают нас от волоса до ногтя, и мы их так знаем.
Но что делать, не бережем мы вещи, которые надо бы поберечь…
Во всяком случае, время у Ленки повысвободилось — той зимой она бывала у меня довольно часто.
А зима оказалась тяжелой. Долго, около месяца, мороз держался возле тридцати, ветер хлестал почти непрерывно.
Близкий мне человек лежал тогда в больнице, на другом конце города. А меня, как назло, свалил паршивейший вирусный грипп.
Я валялся в постели, обросший, измотанный, словно весь пропитавшийся гриппозной гнилью. Из носу текло, голова болела. Я даже не поднимал с пола осколки оброненного градусника.
И вдруг — звонок в дверь.
Поднимаюсь, кое-как поправляю пижаму.
Лестничная площадка выстужена, окна в подъезде обледенели, снизу, от дверей, ползет мороз. И вот из этой холодины и неприютности — Ленкин нос картошкой, малиновые щеки, старенький цигейковый воротник…
Толстая от кофты на свитер, болтает какую-то чушь, улыбается, сует мне два яблока и шахматный листок — ведь запомнила, что увлекаюсь.
Есть люди, от одного присутствия которых жить лучше…
Градусник вымела. Хотела платки постирать — я не дал.
— А Наталья как? — спрашивает так весело, будто Наталья не в больнице, а в оперетту пошла.
И почему-то становится спокойней. Ну, болен, ну, Наталья больна. Так выздоровеем же! В конце концов, если уж болеешь — и это надо делать с удовольствием. Вот партию Таля разобрать — подробно, с вариантами. Когда еще будет на это время!
А Ленка рассказывает театральные сплетни и просто сплетни — вот умница! Когда голова чужая, ни читать, ни писать — сплетни вполне диетическая духовная пища!
Порылась в холодильнике, что-то нашла, нарезала, разложила красиво на тарелочках — вышел легкий завтрак из трех блюд. И все это — рта не закрывая.
А потом надевает свою кофту на свитер, с трудом влезает в пальто, сразу становясь толстой. Я даю ей три рубля, говорю номер палаты. И по морозной, гриппозной Москве едет Елена с пакетом апельсинов на другой конец города, в больницу…
Не сочувствовала, не ободряла — просто болтала глупости.
Я тогда долго болел, многие навещали. А запомнилась, четко, до мелочей, — она…
Опять подошла весна. Елена стала готовиться на театроведческий.
Поступать туда полагалось со своими работами. Конкурс, экзамены — это уж потом.
И снова Ленка заколебалась: что писать, как писать, да и надо ли поступать вообще.
И опять я стал ее уговаривать, увлекся, сам поверил в свои педагогические похвалы и в конце концов придумал такого оригинального и мудрого театрального критика, что самому завидно стало. На этой волне вдохновения я и продиктовал Елене ее первую статью, полную таких сверкающих идей, что и слепой бы углядел в девчонке нового Кугеля. За эту статью мою приятельницу и отсеяли на творческом конкурсе.
Какой-то решающий член приемной комиссии строго выговорил нестандартной абитуриентке за ее взгляды на театр, сомнительные и безответственные. А насчет формы заметил, что она небезынтересна, но несомненно откуда-то списана.
Как можно списать форму отдельно от содержания, он не объяснил, а Елена, подавленная его суровым тоном, не спросила.
Впрочем, и спроси она — что изменилось бы?
Так и не взяли нас с ней в театроведы.