— Да, все понятно. Зачем тебе отличаться от других женщин? Теперь, когда ты видишь, как я ревную, тебе нравится мучить меня!
Гарри нервно засмеялся, и лицо его сразу сделалось суровым. Исабель не знала, что сказать, но в ее взгляде проступило выражение самодовольства.
— Ты даже прическу изменила и краситься стала по-другому. Откуда у тебя эти подведенные брови и эти губы!.. Исабель, я ведь с тобой разговариваю!
Она смело встретила пристальный взгляд Джека. Молодой блондин молча тасовал карты.
«Неге, sir», «Look here, daddy-о», «Come, sir», «Penny, daddy».[71] Молодые негры яростно плавали вокруг «Родезии» и камнем уходили на дно, чтобы подобрать монетки, брошенные пассажирами. Несколько гребных лодок покачивалось на волнах возле этой команды добровольных ныряльщиков, которые выскакивали из воды с налитыми кровью глазами и густой пеной, стекавшей по подбородку. Среди них была одна-единственная девушка — негритяночка лет пятнадцати, стройная, худенькая, с едва намеченной грудью. Она кричала настойчивее всех мгновенно исчезала под водой, показывая свои маленькие ягодицы, обтянутые старым зеленым купальником, острым копьем вылетала на поверхность и снова начинал, истошно вопить:
— Look at me, daddy-o! Silver here, sir! Please![72]
И ее огромные белые глаза, высматривающие монетку, сияли таким восторгом, словно она играла в какую-то увлекательную, веселую игру, а вовсе не зарабатывала на жизнь.
В полдень, нежаркий, подернутый зыбким маревом, моторные лодки «Родезии» перевезли на берег пассажиров, которым захотелось погулять по Бриджтауну.
Красные деревянные постройки и черно-зеленые заросли сакатона,[73] видневшиеся па побережье Барбадоса, контрастировали с окаймлявшей его белой полосой воды, которая покрывала почти бесцветный песок.
— Завтра мы будем в Барбадосе, — сказал Гарри своей жене, когда они после вечернего кофе вернулись в каюту, чтобы переодеться, — Это последняя остановка перед Майами… Из Майами мы полетим в Нью-Йорк, а оттуда поездом в Филадельфию. Я человек терпимый и вовсе не дикарь, Исабель Мне понятно твое состояние. Этот проходимец влюбился в тебя! И надо полагать, помимо твоей воли… В такой ситуации ты еще никогда не бывала, да и вряд ли будешь. Вряд ли! В моем доме тебя ждет совсем другая жизнь. Вернее, та жизнь, к которой, очевидно, ты привыкла и к которой тебя готовили твои наставники. Словом, разберись во всем сама, Исабель. Побудь одна в Бриджтауне. Погуляй, если тебе захочется, с твоим странным поклонником. Можешь выпить с ним рюмку-другую! Да да! Я тебе доверяю и согласен даже на это! Мне бы хотелось чтобы ты посмотрела на этого человека, как говорится, при свете дня и поняла, что он самый обыкновенный лакеи. Более того, я требую, чтобы ты выполнила мое желание. Пусть у тебя откроются глаза! Тогда мы снова обретем покой!
Пока Исабель спускалась по трапу в моторную лодку и пока сидела в этой лодке, быстро приближавшейся к причалу, она действительно думала только о письмах, которые ей хотелось послать тете Аделаиде и Марилу, чтобы рассказать им о чудесных событиях своей жизни: свадьбе, любви, новом лице, сделанном карандашом и помадой, двух мужчинах, желавших ее… Она мысленно отыскивала нужные слова, которые там, в Мехико, должны были вызвать восхищение, зависть, разочарование, тревогу, страх перед неумолимо надвигающейся старостью рядом с возрожденной молодостью, ощущение тюремной скуки рядом с безудержной радостью… «Какие у них будут лица?» — повторяла про себя Исабель с улыбкой, которая не имела никакого отношения к тому, как сладко и непроизвольно екало сердце.
— Когда мы здесь останавливаемся, Джек уезжает на пляж в Аккру, — сказал ей Лавджой, подмигивая и зажимая в кулаке пятифунтовую бумажку. — Вода в Аккре как слеза, сеньора, и Джек в своих бикини сводит с ума всех женщин!
Исабель сунула деньги, стараясь не касаться его руки: она была уверена, что рука у стюарда влажная, липкая и холодная. И от всплывшего в памяти почти забытого ругательства — «сводник линючий» — щекотнуло нёбо.
А на берегу шумовой оркестр с нарочитой небрежностью играл модные на Вест-Индских островах калипсо. Негры в белых брюках и желтых блузах ловко барабанили по пустым бочкам и металлическим тарелкам, по их разлинованным и пронумерованным белой краской секциям. «Shut your mouth», «Go away!», «Mamma!», «Look-а Bubu-Dad!»…[74]
Исабель села в такси у морского вокзала и велела ехать в Аккру. Машина шла берегом, удаляясь от города, от викторианского ужаса выкрашенных в кроваво-красный цвет построек с высокими мансардами, с флюгерами на крышах, с фальшивыми куполами и длинными балконами из кованого железа, оставляя позади разряженные негритянские семейства, которые выходили из церкви после воскресной мессы, деловитых мужчин, навязывающих туристам оскорбительный для господнего дня товар, набриолиненных молодых людей, снующих у дверей портовых кабачков.
Такси остановилось возле розового отеля. Исабель прошла на пляж прямо через его холлы. Ей было неудобно идти по песку на высоких каблуках. Исабель сняла туфли и сразу почувствовала, как оседает под ее голыми ступнями горячий песок.
Придерживая одной рукой рвущуюся на ветру юбку, чуть сутулясь, Исабель быстро шла к песчаному мысу. Потом она забыла и про туфли, и про слишком широкую юбку и стала рыться в сумочке, чтобы отыскать темные очки. Щурясь от яркого света, Исабель попыталась найти Джека среди всех этих мужчин, которые загорали, подставляя солнцу лицо или спину, беседовали о чем-то друг с другом, играли в пелоту и плескались в воде. Карибское солнце желтело далеким лимоном сквозь белесую горячую дымку. Исабель приставила ладошку к глазам и оглядела весь пляж. Села в тени и стала ждать. В конце концов она задремала и только в полусне поняла, как напряжены ее нервы и какой дорогой ценой расплачивается она за свое беспрерывное возбуждение. В дремотном забытьи Исабель слышала все звуки пляжа. Она как бы сознательно не закрывала наглухо створки сна, чтобы узнать и голос, и шаги, и пот Джека.
Исабель открыла глаза, почувствовав голод. Посмотрела на часы: ровно три. Поднялась, подобрала туфли и сумочку, стряхнула песок с юбки и направилась к отелю. Среди тех, кто выходил из моря, и тех, кто стоял у дверей душевых кабин, и тех, кто сидел в шезлонгах, Исабель легко узнавала пассажиров «Родезии». Прямо по воде прошлепали в сандалиях Томми и Чарли, распевавшие какую-то непристойную песенку. Исабель подумала, что Джек может быть в баре.
Немного разморенная от жары, она выбрала свободный столик за перегородкой. В баре почти никого не было. Несколько мужчин, без сомнения местные служащие, сидели на высоких табуретах у стойки. Две-три компании расположились за перегородками.
Исабель не испытывала теперь никакой робости. Заказывая рюмку хереса, она не опустила глаз, у нее не вспотели ладони и не дрогнул голос. За ее спиной, где высилась перегородка, неожиданно раздался писклявый голос мисс Дженкинс, сидящей в обществе пассажиров «Родезии».
— …как англичане. Я в жизни не видела, чтобы кто-нибудь так пил! Это же новый Том Коллинз, если уж пользоваться олимпийскими масштабами… О мой мальчик, и после этого целых три года в колледже…
Официант поставил перед Исабелью бокал хереса. Мексиканка улыбнулась и подумала, что надо подойти к мисс Дженкинс, поздороваться… Может быть, она знает, где Джек? Но пожалуй, лучше сначала выпить херес.
— …половина школьников становится несовершеннолетними преступниками. И прекрасно! Я в их годы была самая настоящая вертихвостка, одевалась, как кинозвезда, ночи напролет разъезжала в кабриолете и орала, не жалея горла!
Херес скользнул в желудок Исабели и загорелся там приятным легким огоньком. Она снова улыбнулась. Голос мисс Дженкинс утопал в дружном смехе компании.
— …но самый ярый «бунтарь без причины» — сосунок рядом с этими англичанами. Пьянчуги, жиголо, развратники, да все что угодно, и при всем при этом такие торжественные лица, будто сама королева сейчас подойдет к ним и повесит на шею орден Подвязки. Хх-ак!
Исабель с трудом подавила смех и услышала, что меткий плевок сеньоры Дженкинс попал прямо в медную плевательницу.
— Charlie and Tommy just don't have any visible means of support.[75] На чьи средства они таскаются по морям-океанам и по барам-ресторанам? А этот нахал Джек? Каким образом он устраивает свои дела, чтобы путешествовать в первом классе? И еще мелет, что накопил деньги мытьем уборных! Ха-ха-ха! И чего ради он прогуливался вчера по укромным аллейкам парка с этим типом, который одевается, как главный камергер при королевском дворе? Ну, с этим мужем мексиканочки? Да и что нашел сеньор Битл, такой интересный мужчина, в этой старой деве? Ну хоть бы капля обаяния…
Исабель обхватила бокал обеими руками. И сжала его так, словно боялась, что бокал сам, по собственной воле упадет на пол, выложенный мраморными плитками, белыми и черными.
Исабель вошла в каюту, стараясь побороть в себе нервную дрожь, пораженная открывшейся ей правдой. Она громко звала мужа, нелепо искала его в ванной, в шкафу, под кроватью, словно хотела еще поверить, что он где-то затаился и не откликается на ее голос.
Села перед зеркалом, даже не взглянув в него. Обмакнула пальцы в жидкий крем и провела ими по бровям и губам, смывая краску. Надела очки и распустила волосы.
Чего-то ждала, застыв у зеркала.
Встала и вышла в коридор.
Прошла мимо матросов, которые мыли пол, посыпая его дезинфицирующим порошком. Наткнулась на ведро с мыльной серой водой. Увидела Лавджоя, который высунулся из служебной каюты.
— Проводите меня в каюту мистера Джека.
— С большим удовольствием, сеньора.
Лавджой склонился перед ней, держа руку на отлете. С его указательного пальца свисала связка ключей.
— Вы уж простите нас, миледи! Во время стоянок, когда нет пассажиров, мы делаем уборку, наводим порядок на пароходе.
Матросы окатывали пол водой, драили лестницы, терли щетками унитазы. Исабель, следовавшая за Лавджоем, очутилась на палубе «Б».
— Не думайте плохо о мистере Джеке. Его каюта не похожа на ту, к которой вы привыкли. В ней нет иллюминатора. Бедняга так долго копил деньги…
Они попали в узкий и тихий коридор, в конце которого виднелась дверь каюты. Лавджой дошел до этой двери и, приложив палец к губам, вынул ключ из связки.
Улыбаясь, он медленно открыл дверь. Исабель замерла на пороге. Лавджой отодвинулся в сторонку, но тут же встал позади женщины и через ее плечо обежал взглядом каюту, едва озаренную светом ночника, в котором смутно вырисовывались силуэты двух мужчин, белокурых, утомленных, уснувших в объятиях друг друга.
Лавджой прикрыл ладонью рот, и его смешок не потревожил сна любовников. Он тихонько затворил дверь.
Кто-то говорил ей еще в начале путешествия, что нос корабля — это самое тихое место. Но чтобы попасть туда, надо было спуститься по трем лестницам, пройти мимо всех служебных помещений. Ее вели, должно быть, запахи. Как и тогда, в первую ночь, она вновь воспринимала корабль только обонянием. Туда, где нет запаха дезинфекции и мыльной воды! Мимо ситцевых занавесок и мягких ковриков, мимо запаха краски и застоявшейся в бассейне соленой воды, сквозь сытный дух сыра и обваленного мукой мяса, мимо открытых кают, откуда тянет отсыревшими простынями, мимо матросов, которые высовываются из дверей, показывая свои намыленные кремом для бритья лица, потные подмышки и татуированные руки! Идущая полным ходом «Родезия» прислушивалась к дыханию Атлантического океана. Очутившись на палубе, где гулял ветер, Исабель даже не взглянула на пепельно-серых и босых индийцев в белых тюрбанах и широких штанах с шелковой каймой. Индийцы играли в кости и переговаривались между собой скрипучими голосами. Мелькнули чьи-то бородатые лица, чьи — то глаза, похожие на остывший уголь, откровенно подмигнули ей; и эти странные, скрытые от пассажиров люди засмеялись ей вслед, обнажив желтые от никотина зубы.
Исабель поднялась на нос корабля и взялась руками за ржавую перекладину. Шум и запахи остались позади. Дыхание «Родезии», как и убаюкивающее дыхание океана, было здесь особенно глубоким. Нос корабля поднимался и опускался в медленном, безмолвном и торжественном ритме. Сквозь массажное кольцо якорной цепи виднелась вечерняя синева моря. Исабель не выпускала из рук железного поручня. Океан был размеренно бьющимся сердцем, зеркалом без света, куда заглянула Исабель, огромной репродукцией изменчивых красок сумеречного неба, подвижной ртутью, где глаза человека не смогли бы быть и двух одинаковых оттенков. Исабель отняла руки от железной перекладины и посмотрела на свои измазанные ржавчиной ладони. Медленно опустилась на пол и, уткнувшись подбородком в колени, обхватила себя за плечи. Она почувствовала солоноватый привкус на своих некрашеных губах, тихую ласку ветерка, который перебирал ее покорные волосы.
Атлантический океан распахнулся перед ней в звал ее к себе.
Билли Хиггинс видел, как она прошла наверх. Старый стюард выкраивал эти вечерние часы, чтобы немного позагорать. Зажав в зубах сигару, купленную в Тринидаде, он лежал в шезлонге, подставляя закатному солнцу свою обнаженную грудь с вытатуированным именем Гвендолен Брофи, которое красовалось между сосками в густых поседевших завитках волос.
Билли видел, как она прошла вперед, и спросил себя, что могло привести сеньору Битл на палубу, отведенную для команды. Он заметил, как медленно и неуверенно поднималась она наверх, а потом подумал о Джеке и о своей угрозе этому молодцу. Билли вздохнул и снял с голого живота роман Макса Бранда. Подумав, что ему не к чему вмешиваться в чужие дела, он снова углубился в книгу. Но, прочитав до конца главу, он все-таки взглянул на нос корабля. Ведь не кто другой, а именно он взял у мистера Гаррисона чаевые, чтобы посадить его за столик номер двадцать три. Билли нахмурился, отшвырнул роман в сторону и поднялся с шезлонга.
— Ну успокойся, Гарри! Еще три дня, и мы будем в Майами.
— Мне надоела эта комедия!