К празднику выдавали новую, брезентовую спецовку и повышали подземные тарифы. Над шахтой вывешивался транспарант с главным шахтёрским лозунгом: «Место коммуниста — под землей!» Потом был торжественный митинг с начальством, затем пили до утра. Пьяными катались на «монике» — монорельсовой дороге подвешенной на верхняках, орали шахтёрские песни — «Спят курганы тёмные…» После праздников, как правило начинали расползаться слухи об отмене «гробовых» — три процента от среднего заработка за трудовой стаж, положенных шахтерам по выходу на пенсию, делалось это для того, чтобы пенсионеры поактивнее увольнялись с шахты. По пятницам смена была на рештак короче, в эти дни Саша ходил в свой детдом, навещал тётю Аню Качалову, женщину подобравшею его младенцем на автовокзале — его приёмную маму, приносил детям фонарики, конфеты и молоко, рассказывал истории об «угольных реках».
В ту злополучную пятницу, в детдом Саша не пошёл, по дороге с работы он заскочил в гастроном, взял бутылку «Особой» и неспешно направился к общежитию. Он часто останавливался, здороваясь со знакомыми перекидывался несколькими словами о футболе, рыбалке, забое. На перекрёстке он помог молодой мамаше перевести через дорогу коляску с орущим ребёнком. У самого подъезда выкурил папиросу, посмотрел как дворовые пацаны гоняют мяч по пыльной площадке, полюбовался новеньким «Москвичом», аккуратно запаркованным у клумбы с незабудками.
Первое, что ему бросилось в глаза, когда он открыл дверь, это потная спина Маруси, раскачивающаяся как на качели, взад-вперёд. Саша окаменел. Маруся оглянулась, облизала губы кончиком розового языка, но качания не прекратила. Саша ещё несколько мгновений постоял, потом решительно двинул к кровати. Первой в окно вылетела Маруся, вслед за ней последовал смуглый, носатый мужик. А шахтёр не торопясь откупорил «Особую», достал из стенного шкафчика большой фужер с золотым ободком, наполнил его до краёв водкой и залпом выпил. Потом он подошёл к разбитому окну, Маруся стояла в центре клумбы, вся в незабудках. Рядом, на капоте «Москвича», лежал волосатый мужчина в носках и большой кепке, вокруг собирались любопытные. Саша сорвал с карниза занавесь и великодушно швырнул её Марусе, та благодарно опустила глаза. Вскоре послышался вой милицейской сирены.
Больше всего адвоката, прокурора да и самого народного судью, удивило то, что и Маруся, и гражданин Георгидзе, весили ровно в два раза больше, подсудимого Качалова. Суд длился не долго, Маруся плакала, путалась в своих показаниях и в самом конце произнесла фразу, поставившую в тупик публику и юристов: «Чем больше я узнаю мужчин, тем больше мне нравятся животные!» Гражданин Георгидзе, вообще ни на что не жаловался, а претензии имел только к Гидрометцентру — лето выдалось жаркое и его гвоздики портились быстрее, чем продавались. Александр Мантулович Качалов, учитывая хорошие характеристики с места работы, получил два года за мелкое хулиганство и отбыл в лагерь общего режима, первым же попутным этапом. На вокзале его провожала Маруся, рядом с ней сидел огромный дог, она размахивала в след уходящему поезду кружевным платочком, с языка дога на вымытый дождём перрон, стекала длинная слюна…
Всю дорогу Саша молчал, когда удавалось протиснуться к окну, неморгая смотрел в пустоту одной шестой части суши. Уже где-то за Ставрополем, он перезнакомился с остальными пассажирами. Руководил этапом смотрящий Зяма-Треф, татуированный звёздами блатной, ещё довоенной закалки. Он не признавал беспредел, разводил разборки по понятиям, не допускал мордобоя. Блатные играли в карты, приблатнённые пели «за Мурку», остальные отсыпались, травили байки, дымили, благо курева было полно, алтайский конвой не зверствовал. Сашу и ещё десяток зэков высадили в Новороссийске. Там их пересадили на узкоколейку и через день их путешествие закончилось в посёлке с ничего хорошего не обещающим названием — Нижняя Галда. Разговорчивый сержант конвоя, рассказывал лузгая семечки, что до Революции, в этих местах чалился зэка, Михаил Лермонтов.
Сидел Саша тихо, прибился к семейке и получил кличку Шахтёр, работал за себя и за вора, скучал по Лузановке и детдомовским детям. Тюремная фабричка, производила бетонные блоки из цемента Новороссийской бухты. Цементная пыль была повсюду — в еде, в постели, в зубном порошке. Постиранную и высохшую на воздухе робу, нужно было отбивать деревянным молотком, чтобы зацементированная ткань, вновь стала мягкой. Вор на положении по кличке Вокзал, в основном был пьяный или обкуренный, понятиями учреждения управляли шерстяные. В камерах заправляли отморозки и озверевшие беспридельщики. Они издевались над работягами, отбирали у них всё, что могли включая еду и одежду, проигрывали их друг другу в карты, избивали, доходило до поножовщины, что само по себе редкость, на общем режиме. Ко всем бедам, в зоне обнаружили туберкулёз. Был объявлен карантин и зеков, поделив на группы, возили на автобусе для обследования и профилактики, в санчасть соседнего гарнизона.
Саша Шахтёр бежал через поле огромных жёлтых цветов, терпкий запах кружил ему голову, бег приносил ему истинное наслаждение. Он давно уже потерял счёт времени — может быть двадцать минут, может быть два часа; его ноги не чувствовали усталости, они скорее наоборот с каждым следующим шагом наливались силой. Неожиданно цветы закончились, Саша резко остановился на краю оврага, без подсолнечников он вдруг почувствовал себя совсем беззащитным. На дне оврага беззаботно журчала быстрая речушка. Придерживаясь за крутой склон, он ловко спустился к воде. Там он стащил через голову, влажную от пота робу с выжженной хлоркой фамилией на кармане, сел на бревно, снял ботинки и с удовольствием опустил ноги в прохладную воду. Так он просидел наверное с полчаса, потом собрал вещи, связал их вместе, подтолкнул бревно в реку, обнял его руками и поплыл по течению. Холодная вода взбодрила его, вскоре речка превратилась в ручей, а затем и вовсе исчезла где-то под землёй. Саша немного подсох, полежав на солнышке, оделся и побрёл в ту сторону, где как ему показалось, он слышал характерный звук стучащих о стыки рельс колёс, движущегося состава.
От тревожных мыслей, его оторвала музыка, он остановился и прислушался, а потом свернул на медные звуки траурного марша. Вскоре Саша упёрся в покосившийся забор маленького кладбища. Прячась за некрашеными досками, он наблюдал за похоронами. Несколько заплаканных старушек, суетились вокруг худой женщины, крепко державшей за руку девочку с косичками. Четверо хмурых мужиков, несли оббитый чёрной тканью гроб, из карманов их пиджаков, выглядывали мятые кепки. Сизоносые музыканты, усердно надували щёки. Редкая толпа людей с печальными, усталыми лицами, покачиваясь в такт музыки, медленно двигалась за гробом.
Солнце уже давно перевалило за зенит, тени крестов удлинялись на глазах. Люди не торопясь расходились, последней ушла женщина с девочкой, она так и не выпустила из своей руки, ладошку ребёнка. Из-за забора Саша видел, как работники кладбища, собрали инструмент в тачку и двинулись в сторону вагончика. Там они покурили на крыльце, потом вымыли лопаты, поливая их водой из резинового шланга, живо переоделись и разошлись. Спустя ещё немного времени кладбище по периметру обошёл сторож со старой, хромой собакой на поводке.
Вокруг была кромешная темнота, угрожающе близко стрекотали цикады. Саша с силой вонзал лопату в рыхлую землю, работа спорилась. Вскоре штык лопаты глухо ударился о крышку гроба, как по заказу на миг показалась луна. Она осветила блестящего от пота, по пояс раздетого мужчину, методичными движениями, раскапывающего могилу. Луна опять спряталась в плотные облака. Саша перестал копать, вытер тыльной стороной ладони пот со лба, вставил остриё лопаты между крышкой и гробом, а затем с силой нажал на черенок. Крышка легко поддалась. Вытащив из гроба негнущееся тело, он засыпал пустую могилу землёй, тщательно укрыв её венками. Всё это он проделал машинально, хотя его действия со стороны напоминали работу хорошо отлаженного механизма. В действительности им руководил инстинкт направленный на выживание. Вернув лопату на место, Саша взял у вагончика тачку, уложил на неё труп и бегом двинул к железной дороге. Там он снял с покойника костюм, натянул на него свои ботинки, брюки и верхнюю робу, уложил на рельсы и сел рядом. Его била крупная дрожь, от нервного перевозбуждения руки и плечи судорожно вибрировали. В уме всплыли слова старого зэка-мокрушника говорившего со знанием дела: «Убивать так же легко как дышать, а вот жить потом с этим, так же легко, как дышать под водой». Конечно он не убивал, мертвец был холоден, как кафель в морге, но ощущение того, что он убийца, не покидало его. Внезапно его вырвало, вывернув на на изнанку, мощный спазм стальным обручем сжал горло. Саша пришёл в себя, почувствовав как задребезжали рельсы, он взглянул на труп будто прощаясь с самим собой. Темноту ночи разрезал острый луч тепловоза…
Саша вернул тачку на место, попил воды и умылся у колонки, одел пришедшиеся в пору костюм и туфли, вытащил из пепельницы на крыльце у вагончика несколько окурков подлинней и опять двинул к железной дороге. Он шёл всю ночь вдоль полотна, будто игрушечной узкоколейки, утром свернул в лесопосадку, аккуратно снял костюм, лёг в траву и проспал до обеда. Проснувшись поел диких яблок и с наступлением темноты опять шёл и шёл. Зэка Качалов давно уже потерял счёт времени, его лицо покрывала жёсткая щетина, от усталости и недоедания двигался он всё медленней, но его глаза по-прежнему светились, как шахтёрский фонарик. На пятый день он вышел на деревянный перрон какого-то заброшенного полустанка.
— Гражданин, предъявите пожалуйста удостоверение наличности, — Саша медленно повернулся. Перед ним стоял невысокого роста человек в расстёгнутом, сером кителе и жизнерадостно улыбался.
— Это вы мне?
— Тебе… А кому же ещё? — сержант улыбнулся ещё жизнерадостней, — кажись здесь больше никого и нет…
Саша обречённо полез во внутренний карман пиджака. Там он пальцами нащупал какую-то бумажку и не глядя протянул её милиционеру. Тот взял её, приблизил к глазам, неопределённо хмыкнул и официальным тоном сказал:
— Ну что же, тогда следуйте за мной.
На другой стороне перрона одиноко стоял деревянный домик, видимо станция. Под крышей домика, белой краской было выведено «Посёлок Верхняя Галда». Войдя в помещение, милиционер дружелюбно обратился к Саше:
— Посиди здесь, я быстро… — и взмахнув перед его лицом двадцати пятирублёвой купюрой, быстро исчез за дверью. Саша услышал, как завёлся мотоцикл. Он быстро проверил остальные карманы пиджака и брюк, из бокового он достал сложенный вчетверо пожелтевший лист казённой бумаги — «Накладная» на имя водителя грузовика, Владимира Елисеева.
Стол был заставлен винными бутылками и нехитрыми закусками — крупно нарезанным плавленным сырком «Череповец», варёными яйцами, яблоками, от вида которых, у Саши оскоминой сводило челюсти. Они сидели в дырявом сарае.
— Раньше здесь была голубятня, — рассказывал милиционер Петя, поглядывая по сторонам, — потом её сожгли. Голуби вернулись, покружили и улетели. Больше не возвращались… Так кем ты Володьке приходишься?
— Да мы в армии вместе шоферили, — легко соврал Шахтёр.
— Однополчане… Молодец, что приехал друга хоронить! Ну давай, — он поднял доверху наполненный бурым вином стакан, — чтоб земля ему была пухом…
Потом они ещё долго пили: на посошок, на коня, стременную, по-сиротски со слезой…
— Ты похож на мою тёщу… — по-школьному сложив руки на столе, пьяно промямлил Петя.
— Характером?
— Нет… Усами!
Они выпили всё что было, потом несколько часов проспали, а вечером на мотоцикле, сержант транзитной милиции Петя, подвёз беглого зэка Качалова, на вокзал в Новороссийск. Они неторопливо выкурили по сигарете и милиционер отдал зэку оставшуюся с двадцати пяти рублей сдачу, которой как раз хватило на билет до «шахтёрской столицы».
Качалова разбудил бодрый голос: «…В эфире утренняя гимнастика! Встаньте прямо, ноги поставьте на ширину плеч…» Саша перевернулся на живот, посмотрел в окно и прочитал на похожем на старинный монастырь здании вокзала, мягкое украинское название города. Он не раздумывая спрыгнул с верхней полки, наскоро оделся и выскочил на перрон. Мятая проводница сладко подтянулась, вяло взмахнула флажком и захлопнула за ним тяжёлую вагонную дверь. Вспугнув сонных грачей, утреннюю тишину взорвал тепловозный гудок, тормозные цилиндры со свистом выпустили воздух, скрипнули колёса и состав медленно сдвинулся с места.
В косых лучах восходящего солнца, роса на городских клумбах переливалась тысячами бриллиантов. Дышалось легко и свободно. Ноги привели Сашу Качалова на берег реки. Там с затонувшей баржи, два мужика сидя на корме удили рыбу. Саша спустился на берег и присел на бетонн ый блок парапета. Солнце начинало припекать. Он лёг и закрыл глаза, тепло от нагретого бетона, приятно расслабляло тело, перед глазами пролетели события последних дней. Рыбаки тем временем сварили уху, её запах безжалостно щекотал нос. Не заметно для себя Саша уснул, ему снились море жёлтых цветов подсолнечника…
— Эй, мужик, иди поешь… — сквозь сон, долетел до него голос, — сегодня рыбный день, в меню уха из судака.
Саша остался жить на барже с Доктором и Сычом. Зимой он подрабатывал сторожем на стройках, копил деньги. На лето уезжал в Верхнюю Галду. Он познакомился с вдовой Володи Елисеева, помогал ей в хозяйстве, отремонтировал крыльцо и крышу, присматривал за могилой «армейского друга». И ещё Саша обязательно навещал милиционера Петю, его сыну он всегда привозил в подарок фонарики…
Занятий в школе уже не было, до Нового Года оставалось два дня, Миша зашёл в учительскую за табелем, но никого там не застал. В углу сидел военрук, майор Запивайко и внимательно смотрел телевизор: «… Высокая безработица, кризис, инфляция — с неуверенностью вступает Америка в наступающий год …» торжественно вещал Валентин Зорин. Миша спустился в спортзал, там перед входом, была небольшая терраса, где обычно собирались старшеклассники. Но и там никого не было. Покрутившись без дела в вестибюле, поболтав с учителем труда, ветераном трёх войн, дядей Лёшей, курившим по фронтовой привычке самокрутки, Миша отправился к Вике. Над дорогой пролетел шквал ледяных осколков — караван снегоочистительных машин, ледоколом врезался в снежные курганы. Минут через 15, когда у него уже начали коченеть пальцы, к остановке сонно подполз покрытый голубоватым инеем, знакомый автобус, створки дверей флегматично сложились, впустив в салон Мишу и тут же с грохотом захлопнулись. Внутри было, как в волшебном ледяном дворце. Миша подышал на стекло, в заледенелом окне появилось прозрачное отверстие размером в трёхкопеечную монету, он растёр его пальцами, на стекле возникли нацарапанные слова: «Тише едешь — позже сядешь».
Неожиданно, из-за перегородки, отделяющей водителя от пассажиров, выглянула лохматая голова:
— Автобус идёт в парк, что-то жиклёры плюются, — доступно разъяснил водитель пассажирам, — так, что на Революционной выходят все…
— А мне до Победы Коммунизма пешком что ли тащиться? — обратилась ко всем крупная женщина, сидящая у окна и прижимавшая к чебурашковой шубе, большую сумку с покупками.
— До Победы Коммунизма пешком не дойти, — за всех ей ответил пенсионер, сложил пополам «Правду» и направился к выходу.
Пассажиры возмущённо галдели…
Вика была одна, мама уехала куда-то по своим делам, а бабушка зашла к соседке. Девушка искренне обрадовалась, увидев Мишу. Они сидели в её комнате. Комната была угловая, два окна расположенных по диагонали друг от друга давали много света и воздуха. У стены напротив окна стоял одёжный шкаф с зеркальной дверью. На боковой стене шкафа висел глянцевый плакат Бони М. Фотограф запечатлел музыкантов карибского квартета в неестественных позах, из одежды на них были только стальные цепи. Недели две назад, в музыкальную школу, один парень, аккордеонист, принёс пластинку Бони М. Увидев на обложке пластинки эту фотографию, завуч школы авторитетно заявил: «Товарищи студенты! Обратите внимание, как империалистические расисты, обращаются с негроидами. Вот кому действительно нечего терять, кроме своих цепей!»
Вика включила магнитофон, Бони М пели «Реки Вавилона».
— Знаешь, Новый Год мой любимый праздник, ты кстати где встречаешь?
— Мы всем классом собираемся, всё таки последний школьный… — Миша смотрел в одно из окон, потом резко повернулся и добавил, — Вика, я подумал… Пойдём со мной?
— Ты меня приглашаешь? — она улыбнулась, — но мне наверное ещё несколько дней нельзя будет выходить на улицу.
— Тебе не надо будет выходить, я попрошу брата он нас подвезёт к Полушкиной к десяти, она кстати рядом с тобой живёт, а обратно я вызову такси…
— Я не знаю… Мы всегда встречаем все вместе, с родителями и бабушкой, а в этом году у папы не получается, он на боевом, если ещё и меня не будет…
Под окнами комнаты, был маленький, уютный скверик полностью засыпанный снегом.
— Вика, у вас есть морковка?
— Есть… — глаза девушки округлились.
— Я скоро вернусь… — Миша положил морковку в карман, одел куртку и выскочил за дверь. Обойдя вокруг дома он легко перепрыгнул через декоративную, металлическую ограду и оказался в том самом скверике, под окнами Викиной комнаты. Здесь он снял куртку и с вдохновением взялся за дело. Первый ком он скатал достаточно быстро, выкатил его в центр скверика и установил напротив окна. Второй занял больше времени, поскольку скатывать его пришлось в дальних углах, где ещё остался снег. Установив его на нижний ком, Миша украдкой поднял глаза, в окне он увидел фигуру девушки, но не подав виду продолжал работу. Третий ком — голову, пришлось скатывать за оградой сквера, там же Миша нашёл две крупные ветки. Когда снеговик был готов, на улице уже во всю горели фонари. В их матовом свете, белыми бабочками, медленно кружились крупные снежинки. Вместо глаз Миша вставил две пятикопеечные монеты, улыбку и пуговицы выложил мелкими камешками, ветки стали руками. Срезав ладонью лишние на его взгляд неровности, Миша ещё раз обошёл вокруг снежной скульптуры и отряхнувшись от снега двинулся в сторону парадного. Когда он вошёл в квартиру девушка от радости хлопала в ладоши! Позади неё улыбалась её мама.
— Миша, мне так нравится, мне так… — она не удержалась, встала на носки и поцеловала его в щеку, — ой, да ты холодный как лёд, быстро раздевайся и садись под батарею.