Наверху раздался чей-то тоскливый визг-плач — так плачет маленькая, посаженная на цепь собачонка, но это была не собака, это взвыл потерявший последнего брата Аслан Бикмерзоев. Шедшая с горы волна страха окутала сопротивляющуюся Барбару. Смертельно раненый в душу Аслан взвыл вновь. Взрыв гранаты, подкатившейся ему под ноги, остановил вой на полуноте. И этот взрыв, и этот жуткий, прервавшийся вой заставили Барбару испугаться окончательно, испугаться до умопомрачения. Страх полностью сковал её тело. Сковал настолько, что она уже не могла сопротивляться. Тем более, Идрис уже больше не раздумывал: он стукнул её в морду ещё раз, перебросил через плечо и, не оглядываясь, поспешил прочь.
«Рабыня!» — решил он. — «Собственная рабыня. Рабыня — это гораздо лучше жены. Её можно и убить, и отдать другому, или, в конце концов, потребовать за неё выкуп. Хотя выкуп — это по нынешним временам хлопотно и опасно».
Итак, Идрис убегал от ставшей слишком ненадёжной базы, убегал по склону вдоль хребта, вдоль текущего вдаль ручья, до тропы, а затем вверх, и всё дальше и дальше от гремящих взрывов, от убивающих выстрелов.
И вдруг его начали вновь душить слёзы: брат — его родной брат — находился там, наверху, под чужими безжалостными пулями. Он остался умирать там… умирать, прикрывая его — Идриса — отход. Надо было бы вернуться и помочь брату, но Ибрагим сказал, что у отца и матери должен остаться хоть один сын. Идрис сглотнул подступивший к горлу комок и, сдержав слёзы, ступил на ведущую в глубину леса тропинку.
Сидевшему на правом фланге тыловой тройки Лёньке Чибисову ужасно хотелось пострелять. Неважно куда, неважно зачем. Он бы и сам не мог объяснить этого своего хотения. Может, это происходило потому, что он остался в тылу, когда все остальные ушли громить банду?! Может и так, но Лёха этого не знал. Он лежал в одном из откопанных противником окопов и с тоскливым видом пялился в окружающее пространство. За спиной гремел бой, а в Лёхиной душе царило полное равнодушие. Он то смотрел вперёд, то поворачивал голову направо, в сторону бегущей где-то там под ногами речушки.
— Вот скотина! — в сердцах воскликнул Лёнька, когда ему совершенно случайно попалась на глаза уже почти ускользнувшая, мелькающая среди деревьев фигура боевика. Сгорбившись, тот тащил на спине своего совершенно неподвижного товарища. — Щас я тебя, щас! — пообещал Лёня и, используя небольшой сук в качестве упора, начал целиться в убегающего бандита. Короткая очередь Лёниного автомата ничем не отличалась от десятков других очередей, звучавших неподалёку. Так что никто не обратил на неё внимания. Пули улетели вдаль, а боевик продолжал убегать. Лёнька вновь выругался, опять прицелился и снова нажал на спуск…
Нечто тёплое, почти горячее потекло по спине Идриса, заставив передёрнуть плечами от накатившего отвращения.
— Ах ты, сука! — взревел младший Келоев. — Обоссалась, блядь!
Он хотел скинуть Барбару на землю и погнать дальше пинками, но тут вдруг сообразил, что нижняя часть её туловища находится здесь — спереди. Страшная догадка всплыла в глубинах мозга бегущего, всплыла, чтобы уже через мгновение вылететь оттуда вместе с тем же самым мозгом, только теперь уже мёртвым и окровавленным, разбрызгиваемым по сторонам стремительно вращающейся пулей. Третья, хлестнувшая сзади, очередь догнала беглеца уже в падении. Пули вошли в бок и поясницу, впрочем, Идрис этого уже не почувствовал.
Крушинин не стал останавливаться на отдых, только ушёл с тропы вправо в лес и скомандовал перейти на шаг. Бой впереди подходил к концу, это было слышно и по постепенно затухающим, и по передаваемым сообщениям — голос Романова — радиста из группы капитана Гуревича, время от времени с радостью сообщал, что они ещё немного продвинулись вперёд, добивая отступающего противника, заставляя его откатываться к ручью.
Поэтому появление небольшой группы боевиков, спускающихся вниз по склону, стало для Крушинина полной неожиданностью. Хорошо, что такой же неожиданностью это явилось и для противника.
Шедший первым Довыдкин высадил в ближайшего боевика очередь раньше, чем тот успел выпустить из рук чьё-то безвольное тело и схватить оружие.
— К бою! — скомандовал Крушинин, впрочем, вполне понимая, что это уже совершенно необязательно, то есть практически бессмысленно — его спецы привычным образом уже рассыпались в разные стороны, короткими прицельными очередями прижимая к земле и охватывая полукругом растерявшегося противника.
К удивлению и пущей радости старшего лейтенанта всё было кончено быстро и как-то даже неинтересно — сам он только и успел, что выпустить пару не слишком прицельных очередей в мечущегося между деревьями бандита, как вдруг оказалось, что стрелять больше не в кого.
— Прекратить огонь! — впрочем, и этот его приказ, кажется, немного запоздал. — Досмотровая группа — вперёд!
Подчиняясь поступившей команде, бойцы головного разведдозора, подстраховывая друг друга, не спеша двинулись вперёд. Лишь один раз рыкнула короткая автоматная очередь, добивая пошевелившегося бандита (или это, может, кому-то из бойцов показалось, что он шевелится?), и вот разведчики начали стаскивать найденные трупы в одно место. В итоге образовалась куча из девяти мёртвых тел, но только пять из них ещё продолжали истекать собственной кровью. Остальные, судя по их виду, были убиты намного раньше. На рукаве одного из этих «свеженьких» жмуриков красовалась окровавленная повязка, а в распотрошённой выстрелами разгрузке оказалась на удивление целая, маленькая радиостанция «Кенвуд». Когда старший лейтенант подошёл к трупу — тот вдруг слегка пошевелился и открыл глаза — на мгновение в них отразился страх, а затем его тело конвульсивно дёрнулось и застыло. В мёртвых глазах Усы Умарова теперь отражалось лишь тёмное небо, скованное тяжёлыми, ползущими по нему тучами.
Презрительно сплюнув, Крушинин отошёл в сторону, быстро окинул взглядом окрестности, но так и не углядев среди кустов своего старшего радиста, окликнул его голосом:
— Лисицын!
— Иду! — лениво отозвался радист, поднимаясь из старой, заросшей травой и потому почти сливающейся с местностью воронки.
— Давай, готовь шарманку…
Прежде чем продолжить движение, следовало войти в связь с другими группами и сообщить о своём появлении…
Назвать отходом это поспешно начавшееся бегство было нельзя. Ибрагим пытался хоть как-то организовать своих людей, но ничего не получалось, Лечо не отзывался, Ваха отвечал что-то непонятное, Ильяз с простреленной головой валялся на окраине леса, большая часть его подчинённых лежала там же.
Старшему Келоеву ещё повезло, что сам он в момент нападения оказался на левом, ближнем к базе фланге. Нападение оказалось столь неожиданным, что… что его прозевали все…
Ибрагим едва ли не кусал губы. В этой неожиданности была и его вина — в круговерти, в хаосе кровавого боя он потерял счёт времени. На его месте уже давно было пора бросить затею с добиванием противника и спешно уходить прочь. Нет же, тупое желание отомстить за убитых соплеменников… Нет, это, пожалуй, неправда. Желание насладиться местью? Но месть должна подаваться холодной. Скорее всего, его вело желание осознать своё превосходство… — течение мыслей было прервано стебанувшей под ноги очередью. Ибрагим сцепил зубы и прижался к прохладно-освежающей поверхности дерева.
— Стоять! — рявкнул он на пробегающую мимо небольшую группу моджахедов — трое из пяти послушно остановились и юркнули за деревья. Двое побежали дальше, впрочем, один почти тут же упал, сражённый пулемётной очередью.
— Занять оборону, отходить по команде, прикрывая друг друга! Ты, — Ибрагим забыл, как звали этого рыжеволосого боевика, на левый фланг, там… — начав говорить, он осёкся. Его глаза уловили старт гранатомётного выстрела, что-либо сказать по этому поводу, крикнуть, предупреждая, он уже не успевал. Доли секунды, вспышка огня, облако дыма, громовой удар по ушам, свист разлетающихся осколков, тугая волна воздуха, расплывающаяся по всему телу, и на том месте, где только что лежал один из боевиков — изодранное взрывом тело. Тот, что находился слева, так и остался лежать в неподвижности, а тот, что справа, вскочил, хватаясь за голову, и тут же рухнул, сражённый пулемётной очередью. Ибрагим заскрежетал зубами, вскинул оружие, выстрелил, не глядя и, сжав зубы, кинулся туда же, куда ринулись последние из уцелевших моджахедов.
Бегал Ибрагим быстро. Ему удалось нагнать и остановить десяток уцелевших воинов и, встав во главе отступающих, Келоев, пользуясь складкой местности, повёл их дальше, вдоль периметра базы, стараясь не выходить на открытые участки и внимательно поглядывая по сторонам. За спиной всё ещё продолжался бой — остатки группы всё ещё отчаянно сопротивлялись натиску навалившегося на них спецназа. Впрочем, старшему Келоеву было уже наплевать на всё. Ему хотелось одного: уйти отсюда живым, и ещё — ему не давала покоя тревога за судьбу брата. Время от времени Ибрагим брал радиостанцию и вызывал Идриса, но тот молчал. И теперь Келоев нарочно вёл людей так, чтобы, в конце концов, выйти на тропу, по которой должен был отходить его брат.
«Как бы Малыш не потащил за собой эту корреспондентскую дуру, — нервничал Ибрагим, рассуждая о том, что насколько трудней в этом случае станет путь Идриса. Когда же после преодоления небольшого бугорка взгляд старшего Келоева коснулся чуть приподнятой над тропой хорошо знакомой фигуры в чёрной джинсовой куртке, его сердце осыпалось вниз тысячью измельчённых песчинок, из которых уже никогда не собрать единого целого. — Придавленный чужим телом, на тропе лежал Идрис.
— Брат! — вскричал Ибрагим, и большими прыжками устремился к телу младшего Келоева. Под ногами заплескались фонтанчики выбиваемой земли, сунувшийся вслед за ним моджахед словно споткнулся и, сгорбившись, повалился на землю. Та же участь постигла боевика, ринувшегося ему на помощь. Ибрагим рывком сдёрнул тело Барбары и вдвоем с подскочившим откуда-то сверху моджахедом потащил брата под укрытие окружающих деревьев. Вокруг свистели пули, но ни одна из них не коснулась сгорбившегося под тяжестью горя Ибрагима. А вот другому, тащившему Идриса боевику повезло меньше — срикошетившая от камней склона пуля ударила его в шею. Фонтан красных брызг вырвался на волю, раскрашивая окружающую листву алыми пятнами. Боевик выпустил голову Идриса и, зажимая руками собственную рану, с хрипом повалился на землю.
— Уходим! — громкий окрик Ибрагима прорвался сквозь грохот выстрелов, своих и чужих. — Уходим! — крикнул он ещё раз, стараясь заглушить этим криком боль сжимающего виски горя.
— Уходим! — как эхо повторил кто-то из моджахедов, и боевики, продолжая стрелять, начали отходить в глубину леса. Трупы убитых тащили на себе, но один труп, вынести который смельчаков уже не нашлось, так и остался лежать на простреливаемой полосе земли. Конечно, так поступать было нехорошо, но сколько ещё таких мертвецов осталось сегодня в этом лесу? Всех не унесёшь. «Ничего», — рассуждали уцелевшие, о произошедшем бое в округе уже знали все, — «ночью придут родственники и заберут, а кого не заберут, значит, там, за пределами леса, он никому не нужен. И к чему его тогда тащить?»
Так что совесть отступавших была чиста. Неся на руках три трупа, боевики из последних сил поднимались на вершину высоты.
Перевалив через неё, Ибрагим намеревался выйти на старую дорогу, переждать близ неё какое-то время и под покровом ночи дойти до родового селения.
…Противник отходит. Море трупов, — слегка переволновавшийся радист вместо нормального доклада выплёскивал в эфир нахлынувшие эмоции.
— Наши потери? Приём, — сколько и чего потерял враг, можно было подсчитать и попозже.
— Я… ну… раненые есть… — приотставший в самом начале боя радист, теперь оказавшийся среди действующей на левом фланге первой тройке ядра, был не в курсе понесённых потерь. Видя лишь общую картину боя, даже иногда умудряясь постреливать сам, он, тем не менее, не видел, как упал Ляпин, и не имел информации от пробивающихся наверх, к группе Ефимова, бойцов второй тройки ядра. Он просто знал, что чехи отступают, что командир где-то впереди и что скоро, судя по всему, бой закончится.
— Ладно, качай связь! — поняв, что большего от «потерявшегося» радиста он не добьётся, Трясунов, тряхнув головой, словно сбрасывая навалившуюся усталость и отдав гарнитуру дежурному радисту, ступил на ступеньку лестницы.
— Как только появится конкретная информация, сообщишь дежурному, — комбат кивнул на стоящий на столе телефон. Я у себя, — после чего спустился по лестнице и, сжав зубы, пошёл вперёд.
— Только бы не упасть, только бы не упасть! — твердил подполковник, идя к своей палатке. Болезнь и особенно этот бой его совершенно вымотали. Теперь поняв, что всё действительно заканчивается, а того, что уже произошло, не изменить, он позволил себе лёгкую передышку. Зайдя в командирскую палатку, Трясунов наглотался корвалола и буквально повалился в остывшую за время его хождения кровать. Сердце дурачилось и никак не хотело работать, но болело у него не сердце — душа…
Выскочив на высотку, боевики Ибрагима услышали, как впереди, чуть ниже по склону часто — часто застучали автоматные очереди. Бросив убитых и раненых, они рассыпались в разные стороны и залегли. Ибрагим отшатнулся за ближайшее дерево и, привалившись к нему плечом, осторожно выглянул. Внизу ещё стреляли, но выстрелы слышались всё реже и реже. Отдельные пули — рикошетные или просто пущенные вверх, долетали даже сюда, теряясь где-то среди листвы и веток, изредка роняя вниз труху срубаемой коры.
— Махамед! — появившаяся в голове догадка, даже не догадка, а уверенность заставила Келоева схватиться за радиостанцию. — Махамед, Махамед! — настойчиво выкрикивал он в бесплодной попытке достучаться до начавшего отходить чуть раньше Ахмадова. Ответа не было. Поняв, что произошло, Ибрагим обхватил руками голову и взвыл. Его ноги ослабли, и он начал присаживаться на землю, скользя спиной по стволу дерева.
— Надо помочь, надо помочь, ударить сверху по ничего не ожидающим русским, ударить… помочь, — начал твердить сам себе Ибрагим, хотя понимал, что помогать больше некому. Он зажмурил глаза и на миг представил, как они спускаются вниз, стремительно сметают уже упивающихся своей победой спецов и… тут же перед глазами Ибрагима мелькнул он сам — мёртвый, обезображенный, со страшно раздутым лицом и с застывшей на губах гримасой боли. Тряхнув головой, Ибрагим, оттолкнувшись от земли, решительно поднялся на ноги.
— Уходим! — рука Келоева указала на восток, и остатки разгромленного отряда, загрузив на себя тех, кого могли и хотели унести, двинулись в указанном направлении. А Ибрагим отошёл в середину строя и, отрешившись от окружающего, полностью погрузился в собственные думы:
… Осознание своего превосходства… но стоило ли оно того? — появившаяся, но незаконченная во время боя мысль вернулась к нему снова. — Сколько там оставалось русских — живых, способных держать оружие? Двое? Трое? Надо было остановиться, отойти и уйти. Нет, не остановился, вовремя не отвёл своих воинов. Недооценил противника… Нет, это неправда…Ведь именно желание доказать самому себе возможность на равных противостоять или же даже бить русский спецназ и гнало его вперёд, до конца, до победы. Вперёд, и уже не считаясь с потерями; вперёд, не замечая времени, вперёд… И что? Вместо обретённой уверенности — ощущение собственной никчёмности и страх… закравшийся в сердце страх перед противником. Ибрагим вдруг понял, что никогда, уже никогда не сможет чувствовать себя в безопасности: ни идя по лесу, ни сидя на самой, самой тайной и замаскированной базе. Мужество, поколебленное в сегодняшней схватке, не могла вернуть никакая жажда мести. Ибрагим осознал это, и теперь шёл, повесив голову, и с каждой минутой, с каждой секундной ожидая грохота чужой, раздирающей грудь очереди…
То, что боевики окончательно дали дёру, Гуревич понял по тому, как в его сторону почти перестали лететь пули, а впереди если и мелькали вражеские фигуры, то, по большей части, виделись они со спины, к тому же, убегающие даже не пытались отвечать на посылаемые в их сторону очереди. Бандиты бежали, падали, пытались уходить зигзагами и прорываться короткими перебежками, но всё равно количество их разбросанных по лесу трупов всё увеличивалось и увеличивалось. Наконец целей не стало, и Игорь с двумя оставшимися бойцами головного дозора вошёл на территорию базы.
— Максим — вправо, Серёга — влево, прикрывать! — отдав команду, Гуревич двинулся по её территории, внимательно осматривая прилегающую местность и проверяя оставленные помещения. Иногда ему что-то казалось подозрительным, и тогда он или его бойцы вначале стреляли вовнутрь схрона, (или даже бросали гранату), а уже потом разглядывали, есть ли там кто или нет.
Увы, но в только что отрытых землянках царило запустение. Лишь в крайней из них вдруг наметилось какое-то движение.
— Стоп! — окрик Гуревича остановил уже вознамерившегося кинуть гранату Сергея. И тут же тишину разорвал новый, уже гораздо более грозный окрик: — Выходи! Руки вперёд!
Тонкий всхлип, шарканье ногами, и в дверном проёме показалась чёрная, гораздо более чёрная, чем обыкновенный загар, рука.