- Нет.
- Тогда построил.
- Да, скорее построил, так будет точнее.
- И что же?
И как будто он выскочил из этого своего возраста. И как только он выскочил, оставался малюсенький сантиметр до ее лица. И этот сантиметр он преодолел с такой скоростью, что он был абсолютно горячим, а она абсолютно холодной, потому что это он настиг ее лицо. Он просто ворвался в нее. И от этой скоростной скорости и сильной силы наступила жаркая жара. Но зато после этого безумного безумия наступила слабая слабость. Но это наступило уже под утро, когда та соседка, что так похорошела от смерти, привела с собой мальчика, который утонул, и они обнялись и тихо сидели, чтобы не будить того отца, которого раздавил автобус, и они прижимались к этому отцу так, чтобы он их согрел, но так чтобы его не разбудить. И даже их не отнесло к облакам! И только когда стало свободно, то есть когда Вера распрямила руку и не обнаружила Свя, она проснулась именно оттого, что Свя не было рядом. Она вышла из комнаты, но и там его не было. Его не было во всей квартире. И вообще в квартире никого не было. И не было машины внизу. И на ней по-прежнему было это желтое платье, помятое, как одуванчик, после бессонной ночи. И она стащила его с себя и надела светлые штаны и рубашку Свя. И штаны были почти невелики, и рубашка была прекрасной. И она спрятала платье в один из ящиков шкафа. И ушла.
И все, что во имя литературы, в качестве литературы и ради литературы, безжалостно вычеркнуть, и останется литература. Потому что то, что только литература, - это не литература. Зато все остальное, что не только литература, а еще что-то, - это и есть литература. Даже эпитетов нет. И метафор точно нет. Абсолютно. Сравнений, конечно, нет. Нет их. Нет никаких сравнений. А если есть то, что с чем-то можно сравнить, то этого нет. И вот еще чего нет - образов нет. А все остальное есть: Греция, Китай, дождик, Средиземное море, рабство, блядство, чистая-непорочная-вечная любовь, грязная-порочная-вечная любовь, а равенства точно нет, и не может быть, ну его просто в природе быть не может, и его нет, и никогда не было. А смысл есть. Счастье. Удовольствие. Удовлетворение. Удача. Это все есть. А свободы нет. И никогда не было. Никакой. Ни собственной, ни чужой. Ни подсознательной. Ни тайной. Ни явной. Ничего этого никогда не было. Есть покой. И тайна. Мечта. Нет добродетели. Нет добра. Нет зла. Но есть доброизло. Но братства-то нет. Вот этого совсем нет. Ни справа, ни слева. Ни вверху, ни внизу. Нигде. Есть бедные и богатые. И бедные любят богатых, а богатые не любят бедных. А французы не любят англичан. Но имеют их в виду. Они именно и х не любят. А вьетнамцев, алжирцев, греков они просто не имеют в виду. Даже как будто их в природе нет. Как будто в природе есть только англичане. Но еще чуть-чуть, может, есть немцы. Но совсем чуть-чуть. И все. И больше никого нет. Но вот если сказать, что русские не любят русских, то это не будет обидно евреям, а вот если сказать, что русские не любят евреев, то это будет обидно евреям, но больше всего будет обидно евреям, если сказать, что больше всего евреи не любят евреев, и почему они так друг друга не любят. Зато больше всего японцы любят японцев. У японцев просто страсть к японцам. Они просто обожают японец - японца. Негры хотят быть белыми. А белые не хотят быть неграми. И негры не любят белых. А белые не любят негров. Но иногда белая женщина любит негра. А белый мужчина негритянку. Неужели только для пикантности? Но пусть хотя бы для пикантности все люди любят друг друга так исступленно и так страстно и так независимо, как белая женщина - негра, или как белый мужчина - негритянку, или как японец японца.
И они бывают злыми, как дети, эти привидения. Они бывают и врожденными уродами, и калеками. И тогда они стучат палкой. И когда они злятся, то сразу видно, что у них мокрые губы. И еще они бывают плавные и резкие. И резкие никогда не меняют опору. И им негде жить. У них нет места. И они везде. И они нигде. И по телефону они могут звонить без монет. И среди них бывают дамы. И они самые страшные и суровые. И беспощадные. И они могут навещать. Они могут постучать: тук-тук, и им надо открывать. Сначала они стучат один раз - тук, потом пауза, а потом тук-тук-тук. И надо открыть. Но и они делают ошибочки. Одну!
Они приходят не одни. В сопровождении. И они пугливые - как листья с ночными бабочками на волосах. И они могут заплакать. Никогда их не надо утешать. Потому что это конец. И на это уйдет вся жизнь. Вся. До конца. Без остатка. И ничего не останется. Ничего. Ничего.
Этот наглый голубь водит женщин и не дает спать. У него любовь по утрам. У него трапеза днем. Они шепчутся со своей птицей под столом. Или он педераст? У него нет хвоста и завязан глаз. Дон Жан пил кофе, который сам сварил. И пуговицу, которую сам пришил, он уже почти оторвал. Вера ласково ковырялась в тарелке. "Как эта рыба называется?" - "Лещ, если он еще раз прилетит, я его съем". И еще бывают помехи, когда они приходят, эти привидения. И среди них бывают покойники и мертвые. И покойники не ходят, а мертвые встают и ходят прямо и вертикально. И даже в тишине. И еще среди людей бывают великие люди Пушкин, например, или Наполеон, и про них написаны тома: как Наполеон встал, и как посмотрел, и что сказал, и что Пушкин сказал про то, что Наполеон сказал. И все-все, даже самое неинтересное в этом великом человеке всем интересно, и все мусолят и обсасывают мысль, "А сколько лет они живут?" - "Кто?" - "Голуби. Он уже к нам пять лет прилетает", - "Если он не умрет своей смертью, то осталось еще пять", - "А потом к нам будут его дети прилетать, дочь или сын, как эта рыба называется, я забыла", - "Корейка называется", а невеликие люди никому не интересны, даже если они скажут что-то великое, то сами и забудут, но это будет носиться в воздухе, а великий человек поймает в воздухе и запишет, он потому и великий, что вокруг него много воздуха, но ему тяжело дышать, а невеликому человеку легко дышать, -но и ему иногда не хватает воздуха, и он может задохнуться и умереть. Навсегда. А великий человек задохнется, но не умрет, а будет жить вечно. Всегда. "И вот, например, если представить, что есть отец и сын и отцу, например, лет шестьдесят, а сыну лет тридцать, а правда, как эта рыба называется?" - "Ну, плотва, дальше что?" "Вкусная, но много костей, и у этого сына была возлюбленная, и вот как-то так вышло, что она оказалась одновременно возлюбленной и отца, и сына". - "Это как же так вышло?" - "В первый раз как-то случайно, а потом еще раз, всего три раза, или это не считается? А ты почему не ешь?" - "И если он еще раз прилетит, я его убью". - "Кого?" - "Обоих педерастов". И когда мир рушится, то почему-то не из-за трагедии, а из-за фантазии - из-за яблока или какой-то абстрактной земли, которая будет всем принадлежать на плоскости, а воздух всем - в объёме, и свободы, у которой есть глазки и носик, и она продается в газетном киоске - перерыв с двух до трех. Размена нет.
И мы допускаем, что при спаривании самец теряет задние ноги, наподобие того как ящерица теряет хвост. Самка же, напротив, в момент спаривания вытягивается на задних ногах, которые у нее увеличиваются за счет того, что кости ее эластичны. И спаривание этих удивительных существ происходит так, что самец делает стойку, поднимаясь вертикально на передних ногах, а самка, все же оказавшись выше, насаживается на него сверху. И в момент спаривания половым органом самцу служит все его туловище - поскольку самка насаживается на самца вплоть до его передних ног. После спаривания самка заботится о самце, который становится беспомощным без задних конечностей, пока они у него не отрастут вновь. Как раз это время совпадает с тем, что она вынашивает детенышей. После появления потомства самка теряет всякий интерес к самцу. Самец в свою очередь, обретя новые ноги, покидает семью в поисках новой.
6
Но шпионы есть. Они есть повсюду. У них шпионские лица. У шпионов много врагов. И шпионы за ними следят, а враги размножаются. Шпионы не должны сокращаться в массе. Шпионы легкие. Они могут улететь. Внутри шпиона находится шпионский мозг. Он состоит, из просто серого вещества и из остального вещества. Мозг делится на два полушария: на левое и правое, запад и восток, горячее и холодное. И на востоке много убийц. Они расцветают на восточном полушарии мозга, там тепло. Внутри шпиона находится скелет шпиона. Люди боятся скелетов. Но шпионы не появляются среди людей, а только среди врагов. А враги не боятся ни скелетов, ни запада, ни востока, ни холода, ни зноя. И шпионы купаются в крови. В кровавой ванне. И люди купаются - да. И шпионы - да. Земля покрыта растениями: дикими, садовыми и шпионами. Только шпионы вдыхают кислород, а выделяют углекислый газ, а садовые и дикие, наоборот, поглощают углекислый газ и выделяют кислород. И он почти домашний кузнечик - цикада, он днем сидит на занавеске - спит, а ночью поет. Он почти ручной, он к нам привык. Он нас любит. Почти человечек. Мы на него смотрим, и он - на нас. Глазками. Он похож на козлика, только засушенного - ушки и хвостик. Он козлик для нас. А мы кто для него? Мы-то на кого похожи? Он погиб. Неважно. Захлебнулся в банке с компотом - полетел попить и утонул. Умер. Не надо об этом думать. Скоты все-таки люди - у них все с позиции 'силы. И красота от них далеко. И они далеки от красоты. Красота - в покое. А борьба - в движении. А людям просто надо двигаться. Двигаться - и убивать. Двигаться - и расчленять. Двигаться - и переваривать. Ближнего, как самого себя. Это и есть движение.
Василькисе приснился сон, как будто одна ее приятельница продала ей квартиру, хорошую и дешевую, всего за две тысячи долларов и, когда Василькиса туда вселилась, оказалось, что ей продали квартиру вместе с бабушкой. Чего только не бывает во сне. А в жизни? Чего в жизни только не бывает. Но от страшного сна можно проснуться. А от страшной жизни как проснуться? Только умереть. А может, проснуться - это и есть умереть?
- Ужас, - сказала Василькиса Н.-В., который уже проснулся. Она всегда была не замужем. А Н.-В., наоборот, был всегда женат. А женатый человек - тот, который раз - и он уже женат. Раз - и уже навсегда. И сон незамужней женщины не показался женатому человеку ужасным. У женатого человека бывают вещи и пострашней. Он даже посмеялся: "И куда же ты дела бабушку?" "Я же говорю, что проснулась", - сказала Василькиса.
На улице накрапывал дождь, и он капал прямо на женщину, которая лежала рядом с Н.-В., и ему не хотелось укрыть ее от дождя. К ее мокрому телу, ночной рубашке и волосам было неприятно прикасаться, и Н.-В. убрал свою теплую руку. И объяснить это можно только тем, что она - нелюбима. А значит, пусть мокнет, пусть замерзнет под одеялом и умрет, и он ее не согреет и не вернет к жизни. И пусть ребенок, который у нее внутри, лучше рассосется, чем созреет и тоже будет нелюбимым. Н.-В. встал, оделся и лег в одежде, и она хоть как-то защищала его от раздетой женщины.
Василькиса смотрела на него бесстрашно. Никакого испуга не было на ее лице. А Н.-В. смотрел на нее и не любил. А ведь это очень страшно, когда тебя не любят. Тем более, когда нелюбима - женщина. И когда эта женщина - раздета. Но то ли она не видела, что она нелюбима. То ли она действительно была такая смелая. Н.-В. встал с постели и подошел к окну, а Василькиса все еще оставалась в постели. И он смотрел на улицу, и к стеклу прилип лист, и его хотелось отлепить, как мокрую марку. С тремя оторванными зубчиками. Гашение третьего дня. И вдруг Н.-В. сказал. Сказал и вдруг сам испугался. "Я тебя, кажется, не люблю", - он это промямлил и еще немного постоял, глядя в окно. Что "кажется"? "Кажется" я? "Кажется" тебя? Или "кажется" не люблю? Что именно? И когда он повернулся, то увидел, что Василькисы в постели нет. Он оглядел комнату, но и в комнате ее не было. "Слышала и ушла", "не слышала". И когда он увидел ее в ванной, ее мокрые руки и лицо и слегка влажные волосы, ему так захотелось, чтобы она не слышала, и он сказал: "Ты слышала, что я сказал?" - "А что?" Он бы никогда не повторил. Осечка. Он промахнулся. Но ведь можно стреляться до конца. Он бы никогда. И вместо того, чтобы ранить ее или окончательно убить, он вдруг обнял ее, сказал: "Куда-то делся Свя, не понимаю, ни его нет, ни машины", "Наверное, уехал", - сказала спокойная Василькиса. "Но куда? Не понимаю". Было воскресенье, в небе летали самолеты и шел дождь. В небе был парад, а дождик почему-то был липким, он прилипал к телу, и тело тоже было липким, и он был каким-то грязным, этот дождь, может, из-за бензина в небе, а может, из-за шума в этом небе. Воскресный завтрак тоже не клеился. Василькиса разбила тарелку. "На счастье", - сказала она. "Может, пиво продают, - сказал Н.-В., - пойду посмотрю". Он шел и нес воздух в пустой банке. Стояли домики, в которых поживали людишки, ели шишки и попивали винишко. Грубо и тоскливо. И никакого просвета из-за дождя. При чем здесь парад! Можно не живя жить, не любя любить, не хотя хотеть. И даже тренировать память. Вспоминать. Н.-В. вспомнил, что после вечеринки у Тютюни он ведь так и не увиделся с Верой. А прошло уже три дня. И Свя куда-то делся. Куда? И у Веры не отвечал телефон. В трехлитровой банке поместилось четыре литра пива. Он шел обратно, и пиво все как-то приминалось и уськало. Вспоминать о вечеринке было и неприятно, и в то же время он вспоминал о ней с каким-то растравляющим память удовольствием: как они приехали с Верой и как там уже была Снандулия. И как Вера на нее посмотрела, и как она на Веру посмотрела, и что они друг другу сказали, да вроде бы они ничего друг другу и не сказали, а теперь ему казалось, что они о чем-то много говорили между собой. И как потом приехала Василькиса и увидела Веру в своем платье. И ни о чем не догадывалась. И потом он вспомнил Верин сон про мальчика-брата и так ему захотелось сейчас же ее увидеть, что он пролез с банкой в автомат и подумал, что, даже если она скажет, что не может, он скажет, что ему надо ей сказать что-то важное, и скажет про Свя. Но телефон ее не ответил, и он ничего не сказал. И вот еще что - день этот был пустой. Действительно, это было самое настоящее чувство, что в совершенно определенных размерах размещается пустота, то есть габариты, наполненные именно - ничем. И от этой пустоты было даже тяжело дышать. Хотя было сытно. Потому что Василькиса открыла сначала одну коробочку - к пиву, потом баночку, потом в блюдечко выкатилось из красивой бумажки нечто ароматно-белоснежное, которое как-то называлось по-немецки, тоже лакомство. Это был заказ. И как будто как нарочно - к пиву. Ничего не нарочно.
Просто есть улица, а на улице дом, а в доме дверь, а за дверью окошко, а в окошке очень миловидная женщина, и ее все знают, и она всех знает, и ей отдаешь - бумажку, а она тебе - пакет. И в пакете как раз есть все что надо, к пиву. Очень удобно. И от того, что в магазине ничего нет, а в окошке все есть, - как-то не по себе. Но просто нужно привыкнуть. Это дело привычки. И люди, которые ходят в магазин, привыкли, что в магазине ничего нет, а люди, которые ходят в окошко, привыкли, что в окошке все есть. Просто это разные люди. И живут они в разных домах. И едят разную пищу. И думают по-разному. Вот и все. И больше ничего. Все просто.
И после пива захотелось полежать и подремать, но дом, который увидел Н.-В., был сделан не из сонной дремоты, он был в натуральную величину и весьма огромный рядом с дорогой. Только как будто Н.-В. сначала был рядом с домом, а потом не поднялся с первого этажа - наверх, а каким-то образом он сразу стал спускаться с верхнего этажа - вниз. И он спустился на этаж ниже по огромной лестнице, освещенной дневным светом. И там стоял человек в военной форме и какая-то женщина, которая все время отворачивали лицо, и этот военный дал ему бумажку, по которой он должен был явиться на какой-то митинг-праздник. "Завтра праздник?" - спросил он. "Завтра сбор", - ответил военный. И на этом этаже он вошел в квартиру, которая была гигантской, и там были огромные стеклянные двери, и было все видно, что происходит в комнатах. И везде сидели какие-то животные женщины и месили тесто, и они себя как-то охлопывали этим тестом и мучными руками, и тела их были отвратительные и расползались, и они были полуголые. И Н.-В. прошел дальше в эту квартиру, и чем дальше он шел, тем люди становились мерзче, и там уже были такие люди, у которых трудно было определить пол, они были покрыты шерстью, и на них были трусы и фартуки, а потом стали попадаться люди с одним глазиком на переносице, и глазик этот гноился, и все они что-то тупо лепили к празднику, что-то пекли, и они были хуже животных, потому что были нечистоплотные и тупые, и из этой квартиры нельзя было выйти, потому что когда Н.-В. прошел глубже, толпа за ним сомкнулась и стала чем-то бесформенно-тяжело-липким. И когда Н.-В. спросил: "Кто вы?", ему ответили: "Быдло". И тот, кто это ответил, был не мужчина и не женщина, а чем-то непонятно чем, и это "оно" улыбнулось во весь рот и сказало: "Работаю". И у этого быдла потекла изо рта слюна, а у всех остальных полилась заунывная песня. И он увидел несколько дверей, и на одной была табличка: "т.к.д.ж.", а рядом дверь с табличкой "т.д.к.м.", и он почему-то испугался аббревиатуры, потому что рядом была дверь - "в.к.п.б.", но оказалось, что "т.к.д.ж." - это "туалетная" "комната" "для" "женщин", а т.к.д.м. - "для" "мужчин". И когда он вошел в т.к.д.м. - это оказался огромный зал, как на вокзале, с разбитыми вдрызг унитазами и писсуарами, и на этих толчках и сидели какие-то бесполые люди, и при этом они еще пели похабные песни, и тогда он вошел в т.к.д.ж., и там было то же самое, такие же бесполые и похабные, и двери ни там, ни там не закрывались, они свободно пролетали вперед и назад, и от всей этой гадости Н.-В. "вскрикнул" и "проснулся" по всем законам литературы. И кто мог, тот и спал, и Вера увидела - там была картина "Иван Грозный убивает своего сына Ивана", и на этой картине, она их увидела, а они ее нет, то есть она стояла так, как бы в темноте, в перспективе, и поэтому не была видна, и тут Иван Грозный раз - и вдруг убил своего сына как царь, и потом подбежал вдруг - и раз - и обнял его как отец, потому что между царем и отцом есть Ванечка, и Вера была как бы немножко за рамкой картины и имела отношение к ним обоим - к сыну и отцу, но сейчас она любила Ванечку, когда он сказал: "Звезда полетит", и он был между. И среди прочих слонов был слоник, только не с крысиными глазками, а с большими голубыми глазами, вытянутыми как сливы, и когда этот слоник побежал от слонов, вся стая погналась за ним, и они умчались далеко, но все вместе притащили этого слоника из перспективы в первый план, но и в первом плане он оставался таким же маленьким, а они были гигантских размеров в натуральную величину, и он был игрушкой для них, и они его все вместе стали насиловать, и туда тоже, и они насиловали его хоботами, они вставляли ему по очереди и одновременно, и было странно видеть, как их огромные хоботы умещались у него во рту, и они повалили его на спину и, мучая его, смеялись по-человечески.
И после сна наступило утро, и с утра была огромная масса людей, и радиоволны материально опутывали эту человеческую массу, и механический голос вещал о новой власти, и новая власть насиловала сразу всех людей в уши. Эта власть имела оружие - и она его сразу выставила на улицах: зелененькое и серенькое, и она имела солдат, и у одних были глаза, чтобы видеть, а у других, чтобы не видеть. И на все это шел дождь. И как будто бы все были дураки, такое дурацкое стадо людей, и над этими дураками были главные дураки и дуры с пистолетами в трусах. И в сердце была растерянность. Потому что у детей есть ручки, а у главных дураков есть наручники на эти ручки, есть детские наручники для трех, пяти, восьми лет, до шестнадцати и старше. И на своей дочке Вера тоже как будто увидела наручники, а все остальное было опечатано. Это были такие бумажки с печатью, которые были наклеены на дверь, и это обозначало, что все, что за дверью, этого нет. Было - а тут нет, и все. И хотя родителей не выбирают, а власть выбирают, это была такая дурацкая власть, которую никто не выбирал. И у этой власти были только домашние животные, куры и свиньи, и у нее было чем кормить этих кур и свиней. И вот еще что, как будто все вдруг, изнасилованные в уши, пошли назад. И если представить, что все-все потихоньку идет вперед, и пусть это "все-все" называется историей, то в один миг история вдруг пошла назад. То есть все-все вдруг стали в один миг отрицательными величинами, как черти, которые сами по себе есть величины отрицательные. И даже танки - материальное зло, и даже хорошо, что их было видно, потому что есть еще нематериалное зло, которое не видно.
И вся новая власть была помехой справа, которой должны были уступить дорогу детские коляски, грузовики, автомобили, а также транспортные средства общего пользования. И эта гигантская "помеха справа" была у всех на дороге и никого не пускала. И она еще кусалась. И есть правила дорожного движения, а есть дворцовые перевороты, когда жена убивает мужа, а отец сына, а сын отца, тетя - дядю и чужой дядька - малыша. Очень некрасиво. Стыдно. Плохо.
Но ведь это все инцестовые перевороты - они внутри семьи, и царю жалко своего царевича как сына, а царевичу жалко своего царя как отца, и эти инцестовые перевороты - вне людей, потому что в кругу семьи - по-домашнему. А "помеха справа" - она справа от людей. И люди ее видят, потому что у нее есть диаметр и плотность, и какая-то часть ее скрыта, зато какая-то торчит, и у нее есть мозг, и есть сила. Мало того, у нее есть ручки и ножки, которыми она бегает, но она, эта власть, не бывает хорошая или плохая. Власть и есть власть. Это народ бывает хороший или плохой. И он, этот народ, выбирает себе власть, которая властвует над ним. Но ни одна власть не стоит того, чтобы из-за нее погибал этот народ, она не стоит даже того, чтобы мокнуть из-за нее под дождем. И только те, кто любят мокнуть ЗА власть под дождем, они сами в конце концов приходят к власти - под будущим дождем, под будуще-следующим, под завтра-послезавтрашним. И это политика - кто кого перемокнет и кто выйдет сухим из воды.
И политика - это не жизнь. То есть политиками иногда рождаются, а иногда политиками умирают. И среди политиков бывают красавцы, артисты. А негры - это те же белые люди, только черные, и хуже политики бывает только уголовщина - с утра, но это не про того матроса, который убил проститутку, и не про тех школьников, которые изнасиловали девочку, и не про Раскольникова, который прикончил старушку, а про тех, которых в то утро оказалось восемь, но среди них не было того, который заболел. И как будто он заболел и не смог приехать; и пока он как будто будет болеть, все люди как будто выздоравливать: слушать "Лебединое озеро", под дулами пистолетов ходить в кино и есть пищу, которая почему-то сразу подешевеет, и улыбаться, и, улыбаясь, все сразу скажутся старушками, изнасилованными школьниками, которых съест потом десятилетняя девочка - съест и выздоровеет, выздоровеет и съест, она будет хорошей девочкой, она будет хорошо учиться, помогать старшим и любить дедушку, потому что все девочки - это его внучки, а все мальчики - внучата, и этот дедушка лежит в гробу, но в гроб этот можно войти, и там вход и выход, а внутри гроба много солдат, и у них оружие, и они убьют каждого, кто тронет дедушку, и хотя от дедушки осталась голова и пальчики и внутри головы скелет, а внутри пальчиков - кости, дедушка зовет за собой внучек и внучат, и внуки и внучата должны работать на дедушку, чтобы он мог спокойно спать в своем гробу, они должны слушаться и любить его, а кто не будет слушаться, того сначала накажут, а если он опять не будет слушаться, его будут колоть, а если опять, то сами внучки и внучата будут писать и какать на непослушного, а дедушка будет улыбаться.
И прошло уже три часа, с тех пор как тот один заболел. И никогда Вера не думала о нем столько, сколько сейчас, и сейчас она о нем думала, как о маме и о дочке, как будто у него свинка, или болит живот, или на самом деле режутся зубы, которые на самом деле у него уже выпали, а потом оказалось, что он не просто заболел, а заболел в Крыму, а все восемь - его друзья все сразу вместо него, "И ты, Брут". А вечером началось представление, и как будто оно было для дураков, и все восемь сидели по одну сторону стола, а как бы дураки по другую. И вот еще что - все эти восемь за столом как будто дрожали, и они дрожали как будто и под столом. И все они за столом были мальчики, среди них не было ни одной девочки. И хоть вокруг них все были как бы дураки, но даже дуракам было видно, что это - плохие мальчики. И один плохой мальчик сказал: "Вот дверь, а вот щель, сунешь пальчик будет зайчик", и один дурачок сунул, пальчик хрустнул и превратился в блинчик. И к этим плохим мальчикам за столом нужно было привести девочек в наручниках. И когда девочки будут плакать, мальчики будут смеяться. И там будет такая ледяная горка со ступеньками прямо на территории монастыря, который из Соловецкого опять превратился в Соловки. И девочек в наручниках опять будут спускать с этой плохой горки, а чтобы снег лучше пропитался кровью, девочек не сразу будут оттаскивать, им дадут еще немножко полежать, чтобы их кожицу прихватило морозцем, чтобы она покрылась такой кровавой ледяной корочкой и чтобы эта корочка хрустела, когда по ним будут ходить мальчики в сапогах.
А ведь с ружьем нельзя баловаться, если оно появится в первом акте, то в третьем оно выстрелит, это классика. Танк - это модерн. Неприятная машина, он зеленый. У него есть гусеницы. Он стреляет. С крышкой, как кастрюля. Он ревет. Танкисты - это такие люди, которые находятся внутри танка. Они тоже зеленые, они внутри для того, чтобы убить тех, кто снаружи. В танке тесно. У танка есть гусеницы. Гусеницы для того, чтобы давить. Гусеницы устроены как гусеницы насекомые. Они ползают. Гусеницы-насекомые тоже зеленые, чтобы маскироваться от врагов. Враги гусениц - птицы. Они летают. Над танками летают самолеты. Самолет может подбить танк. Гусеница не может подбить птицу, потому что внутри птицы, не сидит человек, - "куплю комнату или квартиру", "куплю дачу", "меняю зимние мужские ботинки на женские трусы".
Улитка висит на собственной слюне. Она спала, проснулась и поползла. Она вся состоит из себя самой - из улитки - без крови и без костей. Аэродром, стадион, вокзал, площадь, все кишат и все состоят не только из людей, но из крови, костей и улиток.
Н.-В. звонил из города, который был железным от дождя и мокрым от танков, "Ничего не слышно", - сказала Вера. "Приезжай", - сказала она. Полночь, и дети спят, а взрослые боятся заснуть и не проснуться или проснуться где-нибудь там, где уже нет ничего такого, что напоминает что-нибудь, что можно узнать.
Н.-В. состоял из такого подвижного шара мокрых птичек, которые отряхивались прямо налету, это был целый шар брызг, это была очень шумная стая. "Тише, - сказала Вера, - она спит". И почему-то мокрый черный цвет был еще чернее сухого черного цвета. "Ну что там?" - "Дождь".
Колесо, государственная машина на колесах, велосипед - это государственная машина - для людей, но на самом деле - это люди для гос. машины. Она - для них, а оказалось, что это они для нее. Любые для любой. И она для любых. Эта машина железная. И люди в хвосте и в голове этой машины тоже железные, хотя они и люди. И эта машина много: ест, спит, кусается, блюет. Нет, только поэзия и частная жизнь!
"А как же моя выставка?"
Сверху на Н.-В. было все мокрое, а под этим мокрым было тоже все мокрое.
"Ты разве не на машине?" - спросила Вера.
А потом он вышел из ванной, и он уже был мокро-горячим, а не мокро-холодным. Как же грустно! Грусть, куда же несешься ты, дай ответ! Не дает ответа, и все до одного виноваты перед всеми, и все повязаны виной, и есть ли хоть один, кто бы не был виноват хоть перед кем-нибудь одним? "А кто там был?", и такие там были, которые потом били себя в грудь, что они там были, мама мыла Милу мылом.
Любовь, то есть страсть, то есть постель, да еще такие вопросы, "Вера", сказал Н.-В., он любил так - сказать "Вера" и вдруг замолчать. "Что ты хотел сказать?" И вместо вопроса просто вопросительно смотреть, и она не могла смотреть ему в глаза, когда он так смотрел. И не надо было смотреть, потому что они уже целовались. Потому что он целовал ее так, как ей больше всего хотелось. Как будто он не справлялся с ней, и, чтобы справиться с ее губами, он брал их в руки, и только потом из собственных рук он брал их своими губами. И даже безвкусный язык был вкусным. И как будто этот поцелуй был пределом близости. И как будто ничего, кроме этого поцелуя, не могло так растравить и насытить. И вдруг Н.-В. сказал: " скажи мне, только не ври, что это значит?" и он вдруг из собственного рукава вытащил то самое желтое платье, которое на самом деле было у него в сумке, которая была у него под рукой. Это было так неожиданно, тем более что Н.-В. был в халате и как будто платье это было у него прямо под халатом, а не в сумке. И она такого не ожидала. Но он не ожидал, что она вдруг выхватит у него это платье. И как только она выхватила его, она откинула его от себя с такой ненавистью, что оно как сквозь землю провалилось. Хотя на самом деле оно провалилось между столиком и кроватью в такую щель, куда оно на самом деле не могло провалиться, но оно тут же провалилось в - темноту, и когда Н.-В. стал дергать за веревочку, чтобы включить свет, и когда Вера сказала: "Не работает", и когда он включил настольную лампу, и бледно-желтый свет едва осветил угол комнаты, и Верино лицо бьыо в темноте, и вдруг он подумал, что все, что она сейчас скажет, будет неправдой. И что она сейчас будет говорить, а он слушать, а потом он будет говорить, а она слушать, а потом они будут любить друг друга. Они никогда так еще не говорили друг с другом, как сейчас:
- Правда, - сказала Вера, - ведь на самом деле, главное не правда, а просто за что-то можно простить, а за что-то нельзя.
- Да.
- И вот ты, например, есть что-то такое, за что ты меня бы не простил?
- Да.
- За что?
- Если бы ты меня разлюбила.
- А если бы я тебе изменила?
- Я бы тебя ненавидел за это.
- Но простил бы?
- Не разлюбил бы.
- А если бы ты сам меня разлюбил?
- Тогда бы я тебе это не простил.
- А знаешь что?
- Куда он исчез?
- Я думал, ты знаешь, четыре дня его нет, ни его, ни машины.
- Расскажи мне все, только не ври, скажи мне правду, как все это было с самого начала, - у Н.-В. были такие бедные глаза, такие горькие, с таким настоящим горем в глазах.