Ротмистр Чегодаев сказал:
- Пока не расстреливать, оставить для лечения. Я еду в Пермь, вернусь через трое суток - там сообщают, что раскрыта новая организация...
Комендант Ермохин, приложив руку к бороде вместо виска, басом ответил: - Слушаюсь! - Солдат подал ротмистру серую тонкую шинель. Чегодаев, выходя, зябко спросил солдата:
- Поди холодно?
- Никак нет, ваше выс-скородие! Благодать!
Ротмистр Чегодаев, поджидая лошадь, присел на крылечке, закурил. И, как всегда, затянул свою песенку:
Да и-ох, девчоночки, куда котитесь,
Пошалите, пошалите и нарветеся.
Лошадь подали. И, когда Чегодаев садился, из форточки высунулась борода Ермохина - басом спросила:
- Господин ротмистр, фершала-то им послать?
Чегодаев повел губой, выронил папироску и, стянув повод, тронул лошадь. И уже с седла крикнул:
- Пошли.
Опять утро. Черняк очнулся только тогда, когда какой-то солдат сдирал с него белье. Белье сдиралось прямо с кожей, с корками засохшего мяса и с кровью. Потом солдат принес свинцовой примочки, размыл ею побои и налил в поранения йоду.
Тут Черняк опять потерял сознание. Третий день кончился, начинался четвертый день.
После обеда мальчишка подошел к дому на Клубной, к подъезду. День был сухой и пыльный. И солнце - сухое и пыльное, как медная доска на парадном подъезде:
В А Р Л А А М Н И К И Т И Ч А Н Т О Н О В С К И Й
Правление оренбургских
золотых приисков
Мальчишка долго сидел у тумбы, грыз семечки, не знал, как войти, звонить же боялся. Когда выбежала из ворот прислуга Агашка, мальчишка остановил ее:
- Девка... Ты здешняя?
Агашка стала. Подтянула платок.
- Здешняя. Тебе зачем, сопленосый?
Парень усмехнулся, вытащил из голенища бумажку.
- Вот барышне Наталье секрет передашь. Немедля. Поняла?
И так строго посмотрел на нее, что Агашка фыркнула.
- Поняла, тоже почта, мало вас порют.
Когда Наташа получила записку - прочла, лицо помертвело.
В записке карандашом писала Марина:
По получении немедля идите к Ивановскому кладбищу.
Надо спасать. Убьют.
Прочла - поняла.
Когда выходила из дому, сказала няньке:
- Маме передай, чтобы ужинать не ждали. У меня дело.
Не успела Маремьяна ответить ей - "довертишься", - как Наташа ушла.
Кладбище в соснах. Сосны - розовые свечи. Смола, как ладан, и тепло днем. И на могилах легкая голубая трава. А в траве острый земляничный лист и белый цвет земляники, как птичий глаз.
Встретились двое. Марина - в суровости, в тоске. Наталья - тяжелая, мутная, странная. Так встречаются соперницы, враги, горе. Глазам Марины девушки, женщины от земли, от майских радостей и нежности - видно только горе. Любовь - горе. Утрата - горе. А глазам Натальи - страх, грех, мука. То есть, когда любовь - гнев, преступление, когда розовые руки девушки берут нож.
Так понимала Марина. Так хотела она понять. И звала Наталью сюда для испытания, чтобы узнать, действительно ли так. И потому начала осторожно:
- Антона взяли. Слышали?
Чтобы не упасть, Наталья села на могилу, ответила:
- Да.
И Марина, строже надвинув косынку, как старая монашка, с глазами глубже темных ям, испытывала беличку.
- А спасти можно. Похлопотать можете. У вас заручка найдется.
Наталья свела губы ниточкой. Поняла, что испытывает. И сказала совсем спокойно:
- Может быть, могу... Не знаю.
И, когда Марина вспыхнула, когда не выдержала Марина и кинула ей, как кость:
- Антон говорил, что с вами надо осторожней... как раз перед провалом... - тогда Наталья усмехнулась шире, синее осветились глаза, страшнее...
- Вот как? Антон говорил?.. Это ничего, что говорил. Убить меня хотите? Я - думаете? Убейте.
Тогда испугалась Марина.
- Нет, не думаю, не знаю... Не знаю, как смею думать, откуда?.. Нет, Наташенька.