- Кино хоть и старое, но крутят каждый вечер, - продолжаю и я настаивать на своём. – Постоянно танцы под радиолу или под гармошку, смотры художественной самодеятельности каждый год, хор ветеранов войны и труда у нас лучший в области.
- Скоро и ты там запоёшь, - обещает, как будто собирается стать руководителем заслуженного коллектива.
- В выходные дни, если удастся влезть в автобус, то можно съездить в областной центр на ярмарку, прошвырнуться по магазинам, завалиться в кабак.
- Вам там делать нечего – самогона не подают, - осведомлённо заявляет она.
- Чё мы, дурные, - успокаиваю, - чтоб выпивон заказывать? Мы с собой прихватим, а закажем лимонадик – и этого хватит ресторанным хапугам. А ещё у нас есть кружок по изучению политэкономии, курсы по вышиванию и плетению, общество…
Заваленная фактами нашей бьющей через край барабана культурной жизни, она убирает подпорку от моей спины, садится тесно рядом и обрывает:
- Не заводись. Прости, что я так о вас скопом. Сама скоро такой же белкой стану, а не хочется. И ты мне очень, очень, очень, очень, очень нравишься, - и каждое «очень» подтверждает печатью на щеке.
Растроганный, бормочу тихо и подавленно:
- И я без тебя совсем не могу.
Даже голос дрогнул.
Она тут же поднимается, тянет за руку, винится:
- Ну вот, расстроился. Прости.
Обняла меня, прижалась, положив голову на грудь, я и пошевелиться боюсь, мягко удерживая за тёплые плечи.
- Спасибо, - говорит напоследок, - что пригласил на завод. Оба мы знаем, что это нереально.
Я и не возражаю – она всегда права.
- Всё, - говорит, отодвигаясь и легко мимолётно целуя в губы, словно бабочка, как они обе умеют, - потопали? Есть хочу – умираю, а грибы жареные с картошкой – моя любимая еда. Вперёд, кормилец, пора назад.
Она подхватывает лёгкое ведро с грибами, а я собираю манатки, беру второе, тяжёлое, и мы уходим от падающего за потемневший лесной гребень солнца, напрасно стараясь догнать всё удлиняющиеся наши тени.
В субботу – а это была она – у нас принято работать, т.е., находиться на работе, как максимум до четырёх. Некоторые, правда, задерживались, теряя чувство времени, как и все другие чувства, ещё задолго до негласного финиша. Так что встречены мы были моими соседями, а её родственниками, дружно восхитившимися нашими успехами и на сухой ловле. Женщины тут же на веранде засели за обработку улова, а мы с соседом примостились поодаль, устало наблюдая за их проворными руками.
- Ты – как? – спросил он меня тихо.
- Всегда готов, - ответил я так же и вытянул из кармана свой трояк.
Он благодарно отвёл дающую руку, объяснив неординарный поступок жестом.
- Твой вклад – вот, - и показал на грибы.
Я не возражал, зная, что рано или поздно, может быть ещё и сегодня, и мой трояк уйдёт следом.
Когда он вернулся, в обработке грибов задействованы были по-прежнему двое, но только – я и она, а соседка уже шипела сковородкой на кухне, выпыхивая через открытую дверь раздражающие споровые миазмы. Сосед, подмигнув, прошёл к моему холодильнику, а вернувшись, удобно решил ни во что не встревать, сел и закурил беломорину.
- Дядька! – вдруг вспомнила она. – Ты ж не знаешь самого главного: я чуть на змею не наступила. Хорошо, телохранитель спас. Какой-то закорючкой ловко так прижал к земле, взял в руку – ты представляешь! – и выдавил на нож целую каплю яда, и выдавил на нож целую каплю яда, а потом отпустил. Толстая такая, тёмная, не меньше метра, - загибает, как настоящий рыбак, – морда тупая, а по бокам два жёлтых пятнышка.
- Уж, что ли? – брякает ненужной догадкой недотёпа-змеевед.
Она замирает с полуоткрытым ртом, а я, низко склонившись над помойным ведром, крошу в него абсолютно целый гриб. Косым взглядом вижу, что откладывает свой нож в сторону, - и то хорошо! – поднимается с низенькой скамеечки, сжимая орудия мести, я покорно поворачиваюсь спиной и тут же ощущаю скороговорку крепких кулачков, без которых не представляю, как проживу хотя бы день.
- Так ты меня разыграл, змеелов паршивый? – кричит, догадываясь и не переставая освобождаться от гнева. – Как тебе верить такому?
Тут уж сосед, напуганный последствиями своего непредумышленного разоблачения, спешит поправить мой избитый авторитет.
- Может, я и ошибаюсь, я ж не видел. Ползают там всякие! Может, это ужеподобная гадюка, мимикрия, - выворачивается по-научному.
- А вы, - говорит она, устав и смиряясь с моральными убытками, - мужеподобные болтуны. Пожалуюсь вот тёте – не получите закуски. Я-то видела, что ты прятал, - мстительно уличает дядьку. Вот глаз женский – ничто не ускользнёт.
Когда сели за стол, я уже привычно занял своё место, радуясь вместе со всеми хорошей компании. Сосед таинственно исчез и появился с бутылкой «Столичной», вызвав спокойную реплику жены:
- И когда только успели? Вроде бы всё время на глазах.
Она подмигнула племяннице и выставила приготовленные заранее стопари из хрусталя. Дядька налил всем, и мы дружно взбежали на одну из самых любимых планок нашего житейского барабана.
Потом, как полагается, женщины мыли посуду, а мы с соседом пересели на обсиженную ступеньку крыльца-веранды и начали переваривать поглощенное вместе с международным и заводским состоянием дел. И тут у меня то ли от переедания, то ли от перегрева на солнце, то ли от перенаполненности чувств выплеснулось то, чего я и сам не ожидал.
- Хочу стать вашим родственником, - говорю и ожидаю, как он начнёт меня благодарить за возможность породниться с главным инженером.
А он почему-то не торопится, видно, отупев от привалившего счастья, а потом, растормозившись, реагирует словно обухом по голове:
- Я – против.
- Но почему? – жалобно блею.
- А потому, - разъясняет инквизитор, - что тебя сначала выкинут из партии за моральное разложение, а потом из главных инженеров. А это будет большая и невосполнимая потеря для завода. Так что – терпи.
- Не хочу, - капризничаю я, обливая страдающее сердце кровью, отравленной алкоголем.
- Хочешь совет? – смягчает свой приговор сосед.
Я молчу, мне не совет нужен, а она.
- Разведись сначала со своей мегерой, - впервые слышу от него такое нелицеприятное определение дорогой супруги, - мы тебе на парткоме строгача влепим, а потом уж, если не раздумаешь, лезь снова в кабалу, слова никто не скажет.
- Упущу! – реву стоном.
- А упустишь, - успокаивает, - значит, не для тебя сделана. Пойдём, допьём за согласие.
Я сдался. Да и удобнее так, не торопясь, манежа свою дремучую лень.
Вышли женщины, закончив уборку, поболтали все ни о чём и разошлись по местному обычаю довольно рано – ещё и одиннадцати не было.
В этот вечер она не приходила, несмотря на незапертую дверь. Сказалась мне боком невольная исповедь. Погрустили мы на пару с Петей Чайковским, тем и кончили предпоследний день.