Я давно заметил, что наше настроение определяет погоду. Если у вас всё ладится, то и солнышко яркое и бодрящее, и дождичек тёплый и веселящий, и ветерок порывистый и освежающий, и небо в красивых облаках. А если всё шиворот-навыворот, то и солнце слепящее и жарящее, и дождь холодный и нудный, и ветер пронизывающий и валящий с ног, и небо в тёмных бегущих тучах. Утро последнего дня, когда я проснулся с разламывающейся головой, предстало последней картинкой. Хорошо хоть без дождя. Было ещё очень рано, и было воскресенье, а значит, все свидетели во всём городе и в доме были на месте. Естественно, что очень захотелось пива. Вот бы сейчас она в коротком своём симпатичном халатике вошла и протянула, улыбаясь понимающе, как тогда, банку с пивом, и сразу бы за окном нарисовалась четвёртая картинка. Но сегодня воскресенье, все свидетели-соглядатаи на месте, и никакого пива не будет. Впервые в жизни я люто возненавидел красный день недели. Чёрта с два выпустят её из глаз родственники после моей вчерашней проболтанности. И кто за язык тянул? Зачем до времени? Честным захотелось остаться в глазах уважаемых соседей. Остался вот с длинным носом. Надо бы пивца, да рано. Только и остаётся, что нырнуть в бочку, как маркиза Помпа.
Короче – на меня навалилась великая хандра. А когда это случается, я спасаюсь на речке. Так и сейчас, не медля, решительно влез в рыбацкую робу, снасть и вёсла по рукам и потопал на успокоительную гладь, здороваясь по пути с такими же чокнутыми охломонами и обмениваясь с ними авторитетными мнениями о том, что в такую погоду клёва не будет. Успокоив друг друга, мы расходимся , и каждый спешит на своё заветное место, уверенный, что у него-то клюнет. С каждым шагом какой-нибудь нерв или нервишко давал слабину, и когда я разместился в любимой дюральке, приличный пучок их оттаял, и мне сразу полегчало, будто я, наконец-то, опустил тяжёлый груз, который держал, напрягаясь, со вчерашнего вечера. Совсем стало легко, когда на крючке затрепыхался первый окунёк, за ним – плотвичка-краснопёрка, опять окунёк, втиснулся без очереди нахалюга-ёрш, и так мы дружно работали сообща с час. А потом завтрак у напарников кончился, и хандра стала возвращаться, снова захватывая один нерв за другим, пока не скрутила так, что всё стало трын-травой: и речка – не в радость, и улов – хоть выбрасывай, и тучи пёрли над самыми крышами, чуть не сметая шифер. Тут ещё ветер поднялся, разбавив восьмую картинку седьмой, стало совсем неуютно, а главное – беспросветно. Погрёб я назад, впервые бросив рыбалку задолго до обеда. Причалил и побрёл туда, где меня никто не ждал и где я никому не был нужен.
Подхожу к дому и вижу издали: сидит на крылечке, понурившись и уложив голову в ладони. Что-то сразу ёкнуло во мне, подбегаю и почти кричу:
- Ты чо?
- А ничо, - отвечает спокойно, не меняя позы и глядя исподлобья, - тебя жду.
- Случилось что? – спрашиваю опять, но более внятно, беспокоясь за её алёнушкин вид.
- Случилось, - отвечает опять спокойно, - тётка с дядей уехали в центр.
А я, дубина стоеросовая, неврастеник недотюканный, целых два наших часа прорюмил на проклятущей речке! Радуюсь до красноты, пота и слёз, небо посветлело до четвёртого состояния, но… радость оказывается преждевременной.
- Ты что вчера наплёл дяде? – спрашивает сурово, хмуря брови.
Я вздыхаю покаянно и винюсь правдой:
- В родственники просился.
Хмурые брови сразу распрямились и опять легли ровными густыми дужками, глаза изумлённо и радостно расширились, а губы засияли лёгкой улыбкой. Хорошо, что я никогда не вру.
- То-то я никак не могу понять, за что они на меня куксятся. Ну и как? – интересуется, естественно, реакцией родственника.
- Отказал, - с глубоким вздохом сожаления выкладываю горькую для нас правду.
- А у меня ты поинтересовался – хочу ли я? – убрав улыбку с губ и глаз, жёстко допрашивает она.
- Так сначала полагается у родителев спрашивать, - выкручиваюсь за дурацкий промах и вешаю голову, ожидая окончательного приговора. Но добросердечный судья не хочет возлагать на себя ответственность за неосознанное преступление в состоянии аффектации и краткой потери памяти и задаёт ещё один вопрос, который и решает исход дела:
- Что ж ты собираешься теперь делать, церемониймейстер задрипанный?
- Как что? – воодушевляюсь я отсрочкой. – Возьму тебя на руки и отнесу к себе.
- Чего ж тогда канителишься? – соглашается она на исход и поднимается, чтобы мне удобнее было взять самую дорогую в жизни ношу.
Тут же бросаю, где попало, свои рыбацкие цацки, бережно подхватываю её, она обнимает меня за шею, положив голову на плечо, и мы под взглядами всей улицы и всего города удаляемся компактной группой туда, где нам вдвоём всегда хорошо. Я бережно укладываю её на кровать и начинаю лихорадочно и неумело стаскивать плотно облегающее платье, одновременно чувствуя, что у меня ничего не получится ни с ним, ни с последующим. Вспотев от догадки, замедляю суету, и она, тоже почувствовав мою нервную неуверенность, крепко целует, отстраняет и шепчет:
- Я сама.
Потом поднимается, оставляя меня на кровати, и, оценив деликатную ситуацию, предлагает единственный выход:
- Давай, сначала перекусим. Ты ведь не завтракал? Я – тоже. Прибери свои рыбацкие штучки-дрючки, а я чего-нибудь сварганю. Да переоденься.
И уходит к себе.
А я лежу в прострации и обречённо думаю: «Вот оно! Старческое бессилие. Не зря мужики трепались, что обязательно схватит тогда, когда совсем некстати». И тут же вспомнил про нашего «Патента».
Чуть более двух лет назад, как раз я нехотя заглатывал приманку будущей своей жены, объявился у нас новый первый секретарь горкома. Прислали из областного центра, где он на чём-то погорел. Мы, как полагается, единодушно его выбрали, и он взялся за дело. Да так, что у самых ленивых стала спадать плесень с задниц, показатели по городу и району поползли вверх и городское снабжение значительно улучшилось. Естественно, что все его полюбили, и только слышно было: «Наш – то» да «Наш – это».
Одно расстраивало: жена его, женщина статная, с привлекательной грудью и белокурыми, почти льняными, локонами, весёлая и отзывчивая, как только по недосмотру мужа или по неизвестно чьему тайному умыслу нагружалась чрезмерно на разных официальных пьянках, что случалось у нас для тесной спайки руководства всех уровней довольно часто, так принималась плакать и честить уважаемого всеми мужа почём зря, не стесняясь в выражениях и часто повторяя, что он жизнь её молодую угробил. К выступлениям баб против мужей у нас, в общем-то, привыкли, считали непременным атрибутом согласной семейной жизни, и авторитет секретаря от жениных скандалов не страдал, тем более, что в магазинах появилось что купить, а к сельчанам чуть не каждый месяц выезжала лучшая городская самодеятельность, т. е., хор наших ветеранов, или докладчик по волнующим доярок международным проискам НАТО.
Так бы и продолжалось, если бы не затлел вдруг гаденький слушок, быстро вырастая в пламень всегородского слуха. Только и слышалось в домах и на улицах: «Патент, патент…» Сначала шёпотом, а потом и вслух за его спиной да ещё и с мерзкими бесстыжими взглядами.
Как раз приспичила очередная местная выборная кампания, надо было доизбрать депутата в Областной совет вместо утонувшего по пьяни директора Сельхозкооперации. Ни о чём не подозревая, областные шиши, оценив удовлетворительную деятельность нашего первого и руководствуясь мнением, что такая партфигура непременно должна быть на доске Совета, назначили его в кандидаты. Ну, что ж, надо, так будет, решили авторитетные люди города, занимающие все руководящие посты, нисколько не обеспокоясь возникшим брожением в подведомственном народе, хотя и знали уже, что дело серьёзное и что «Патент» - не документ качества, а совсем наоборот – ущерба, поскольку является сокращением «Импотента». Простой народ попросту убрал лишние буквы, усложняющие произношение, но твёрдо знал от мала до велика про истинную сущность беды секретаря, его жены и всего города, мудро полагая, что оскоплённый бык не может быть вожаком стада. А мы, городские шишки, не придавали этому значения и рьяно вели бумажную избирательную кампанию, нисколько не сомневаясь в её запланированном исходе. И впервые за все годы существования всенародной власти потерпели сокрушительное фиаско, аукнувшееся далеко за пределами области.
Ни о чём плохом в вечер выборов не подозревал и я. Как постоянный и непременный секретарь избирательной комиссии, прихватил для верности в исполкоме пачку чистеньких избирательных бюллетеней, чтобы заменить ими испорченные, исписанные непотребными словами, перечёркнутые и недостающие до спущенной обкомом цифры в 99 с любыми десятыми процентов, и шёл, радуясь редкому развлечению и, конечно, бесплатному буфету для членов комиссии. Радость моя и всех членов совсем пропала, когда мы поочерёдно стали вскрывать участковые урны и высыпать на стол, покрытый скользким винипластом, бюллетени. С первой же урны, с первого же бюллетеня потребовалась такая большая замена их, испорченных вычёркиванием единственного кандидата, что меня спешно послали за дополнительными, но оказалось, что эта кардинальная и давно испытанная мера не поможет, поскольку в остальных урнах большинство бюллетеней тоже испорчены. Мы, как громом поражённые, сгрудились вокруг злополучных волеизъявлений народа, не зная что делать и как вывернуться из матовой ситуации. Запахло значительными перетасовками руководящих городских кадров. Один начальник пожарной службы не растерялся. Не спрашивая ни у кого совета, – а он бы его и не получил – он сбегал в буфет, принёс две бутылки водки, обильно захмелил никому не нужные позорные бумажки и бросил в них зажжённую спичку. Все отшатнулись и прискорбно смотрели на внезапно возникший от неосторожного обращения с огнём пожар, уничтоживший бесценные документы и затраты на избирательную кампанию. Облегчённо подтолкнув в огонь последний бюллетень, мы составили акт о несчастном случае, не забыв по предложению начальника ОРСа упомянуть, что огонь захватил и буфет, поскольку у нас не было ни времени, ни желания съесть и выпить всё, что там было запасено для победы, и пришлось торопливо расталкивать по карманам, портфелям, сумкам и пакетам, чтобы унести домой.
Приняв акт и заслушав нас в закрытом заседании, обком и облсовет перенесли выборы на более поздний срок, а непосредственному виновнику – главному пожарнику города – влепили строгача без занесения и с предоставлением бесплатной семейной путёвки на элитный черноморский курорт МВД. «Патента» перевели в другой район, который он успешно поднимает, а нам рекомендовали другого секретаря, который не менее успешно опускает наш. Говорят, что дурак. Ну и что? Зато – здоровый.
Так я, угнетаемый воспоминаниями, переживаю, лёжа в недвижимости, своё начинающееся несовершенство и, смиряясь, начинаю склоняться к чистой платонической любви к ней, как у Ромео с Джульеттой. Но тут входит она, не подозревая о предстоящем нам романтическом союзе, в любимом мною халатике-распашонке и вносит в одной руке привычные толстенные сандвичи, а в другой две кружки с кофе, умудряясь удерживать их за ручки вместе своими длинными пальцами.
У меня часто так бывает. Только я настроюсь на что-нибудь возвышенное, эпическое, чтобы скромно оставить неизгладимый след в памяти народа или хотя бы города, как случилось с пожарником, ставшим после несчастного случая в избиркоме героем города, как тут же какое-нибудь объективное обстоятельство заставляет перекроить благие намерения и поступить наоборот. Так и теперь. Стоило мне увидеть её в этом халатике, как у меня начисто исчезло желание платонической любви и мгновенно возникло другое, и я, забыв о своей импотенции, быстро поднялся, отобрал у неё ёдово и вторично повлёк на кровать. Она тоже видать не очень охочая до возвышенной романтической связи, не сопротивляется, только хохочет и помогает меня раздевать.
Потом-то мы, конечно, заглотили сандвичи, и я, грешным делом, засомневался – получится ли у нас семья с достатком: уж больно оба жрать горазды, несмотря на тощобу. А время летит! Мало того, что в воскресенье оно обычно перескакивает через деление, так в это вообще пролетело как со спущенной пружиной.
Еле-еле мы успели привести себя в ангельский вид и встретить паиньками в строгих одеждах вернувшихся запылённых, усталых и раздражённых из-за несделанных покупок соседей. На столе их уже ждали свежезажаренные в большой сковороде окуньки, укрытые морёным репчатым луком и морковным крошевом да ещё и политые запёкшейся сметаной, а рядом – бутылка коричневого клоповника, вся в рыже-золотых наклейках со звёздами. Это она сообразила. Наши никогда не берут, чтобы не портить кровь, обеззараженную чистой жидкостью без всяких ненужных примесей. Надо сказать, интеллигенты вообще навострились поганить себе здоровье, относясь по этой причине к вымирающему классу. Вместо картошки и каши употребляют гарниры с мутными клейкими подливами – капнешь на штаны – щелоком не вытравишь, вместо нормального мяса – мято-пережёванные котлеты и шницеля с добавками хлеба, тоже политые коричневым автолом, вместо краюхи пузырчатого сдобного хлеба – презренные чёрствые ломтики высушенных тостов. А пьют? Вместо чистого врачебного самогона, выгнанного из элитных сортов твёрдой пшеницы, усохшей на местном зернохранилище согласно акта компетентной комиссии, подписанного нетвёрдыми руками уважаемых людей, - всякую цветную магазинную муть да ещё и чмокают, смакуя и ценя, чем она кислее. Откуда же браться здоровому поколению строителей всегда недалёкого светлого будущего, как не из нашей глубинки?
Как увидели соседи такой сервис, так сразу и обмякли, поклявшись в очередной раз больше никогда не тратить дни, выделенные правительством для заслуженного отдыха, на безуспешную поездку в областной центр, где народу в выходные дни, как сельдей в бочке, и обдирают приезжего брата, как липку. Взялись мы дружно за окуньков и за клоповник, никто не отказывается, я – тоже, да и никто из наших бы не отказался, если задарма. Быстро превратили жарёху в горку костей и бутылёк опустошили, сидим, отдуваемся. Тогда она посмотрела требовательно на дядьку и спрашивает:
- Взял?
Тот без ответа встаёт, приносит из комнаты и бросает на обеденный стол продолговатую жёлто-коричнево-крапчатую картонку.
- Вот тебе верхняя полка купе, как просила.
А у меня эта картонка сразу же в глазах расплылась, застлала весь свет, и я чуть не завыл, глядя на примету близкого расставания. Захотелось пива, но приличные люди после коньяка вроде его не пьют, да и нету. Опять тоска вытрезвляет.
Она взяла билет, просит:
- Вы пересаживайтесь на веранду, мы уберём со стола.
- Нет, - отвечаю решительно, стыдясь несостоявшегося родича. – Я, пожалуй, пойду, посижу в прохладе дома, посмотрю телик.
И надул: не сел, а лёг, вдыхая её оставшийся волнующий запах, и больше того, обессиленный и утомлённый, заснул как сурок. Так крепко, как никогда. Ну как меня такого любить?
А она всё же пришла впотьмах, когда я уже настроился дрыхнуть по-настоящему. Пришла, разделась, нырнула под наше общее одеяло, обняла, прижалась горячая и объясняет в самое ухо:
- Тётка отпустила, понимает – мы же женщины обе. Да и вдвоём им тоже хочется побыть, заняться чем-нибудь без свидетелей, молодые ведь ещё.
- Тётка у тебя – класс! – хвалю бескорыстно соседку, мысленно обещая завалить рыбой, и тоже притискиваюсь поближе к ней, стремясь слиться воедино. Не мешкая, мы тоже занялись чем-нибудь, а потом расслабленно лежали, глядя в темноту и обречённо настраиваясь на расставание. Не выдержав затянувшейся панихиды, я произношу её любимые слова:
- Хорошо мне!
Она жмётся, согласная.