- Да уж куда ему...
И далее, без малейшей, опасной сомнениями остановки:
- Ну, и даже если запомнил, ты сюда посмотри.
- Что это? - не понял Грачик, заглядывая внутрь польского мешка.
- Парик, Мишуля,- не без удовольствия ответствовал Мельник.- А это,сказал, быстрым движением водрузив предмет Лысому на голову,- шапо.
Уф, обошлось, и как это Мельник сдержался, утерпел, перенес этот краткий решающий миг, дал Лысому время и шанс спасти их школьное twosome, просто диво дивное. Может быть, это любовь, вернее, дружба, настоящая мужская... Увы. друзья, бросаясь от худосочного романтизма к слабогрудому идеализму, мучаясь былыми нривязанностями. автор, однако, ступив однажды на столбовую дорогу отечественной прозы, ничего, кроме ооьективной, данной нам в ощущениях реальности, отражать не может и не желает. И потому, конечно, оставив слово "дружба", вместо "настоящая" и "мужская" вставим "состояние, наитие, счастливое стечение обстоятельств, душевная щедрость вообще и некоторое ощущение вины и частности". Well, и так порешив, выйдем из вонючего сарая, хлева с фасадом аграрного Дома культуры и грязными неоновыми буквами для ночной иллюминации - "Новосибирск", выйдем, но пойдем не прямо через проспект к остановке экспресса, а направо, туда, в центр направляемые сообразмтельным Емелей, скоротаем светлую часть суток экскурсией по городу, которому быть здесь повелел не князь, поводья натянув у бронзовой коняги, а тихо, мирно посасывая карандаш 2В, инженер-путеец, известный на литературном поприще как Гарин-Михайловский.
Впрочем, дойдем мы лишь до ближайшего кинотеатра, где любезный случай устроил в тот вечер с семнадцати часов тридцати минут показ уже тогда не нового, но. как и ныне, прекрасного двухсерийного шедевра Михаила Швейцера с молодым Юрским в главной роли. Итак, почти три часа наши герои (Лысый уже в теплой китайской рубахе) провели, любуясь дуэтом Зиновия Гердта и Леонида Куравлева. Уже в самом конце ленты, когда Остап золотым блюдом крушил сигуранцу, Емеля в серебристой мерцающей темноте напялил Лысому на голову парик и увенчал "шапо", а на улице, купив недостающие солнечные очки в киоске Союзпечати, завершил чудесное преображение.
Пока автобус вез наших молодцов в городок, между парившимся под чужими локонами Грачиком и Емелей, невольную ухмылку прятавшим с трудом, произошел забавный разговор, впоследствии имевший неожиданное продолжение.
- А знаешь,- начал Лысый, до того предпочитавший лишь интонацией односложных ответов выражать свои мысли и чувства,- меня пригласили на очные подготовительные курсы в МГУ.
- Ну да?
- Да, письмо дома осталось, приглашение.
- И что ж ты не поехал?
Грачик пожал плечами. Ему-то, дурачку, казалось, что уж этого Емеле объяснять не надо.
- Ты слышал...- продолжил Лысый, немного подумав. но, определенно, не над логической связью предшествующего с последующим.- Ты слышал,- сказал Мишка и неожиданно для себя пересказал все то невероятное (Москва, Лужники), чем с ним поделилась несколько часов назад Ленка, по прозвищу Лапша.
По мере изложения сногсшибательных подробностей едва заметная улыбочка на Емелтюй физии pазрасталась захватывала щеки, глаза, переносицу, и даже чуб как-то лихо встрепенулся и упал на правую бровь.
- А ты внимательно то свое приглашение читал? - спросил тем не менее Мельников тоном серьезным и многозначительным.- Может, это не с Ленинских гор привет, а, страшно подумать, контрамарка в лужниковскую правительственную ложу?
- Думаешь, чепуха все это? - сам себе объяснил Грачик реакцию приятеля, разочарования, конечно, скрыть не сумев.
- Поспать тебе надо,- ответил на сие Мельников, даже улыбаться перестав, в свою очередь, должно быть, удивленный и раздосадованный.
В начале десятого молодые люди, пристроившись, смешавшись с громкоголосой толпой утомленных вечерними увеселениями студентов, миновав бдительную (на лысину сориентированную) вахту, никем не замеченные, проникли в общежитие физического факультета Новосибирского государственного университета. Поднялись по лестнице, прошли коленчатым коридором, переглянулись у незапертой (!) двери с цифрами 319 и осторожно вошли.
Они вошли в лишенную лампы прихожую в тот самый момент, когда сюда же, в ограниченный стенами и дверьми неосвещенный объем, словно встречая дорогих гостей, из теплой, электричеством согретой комнаты вышли двое. Точнее, попытались. Распахнули дверь, но преодолеть низкий порожек не смогли и с грохотом необычайным распростерлись у ног недавних кинозрителей. Впрочем, живописности ради мы бессовестно приукрасили происшедшее. Выйти в самом деле пытались двое, но один (одна), хрупкая, маленькая девушка ухватилась за косяк и удержалась, а другой (один), не худой, не толстый, среднего роста молодой человек, он не устоял, соскользнула рука с хрупкого плеча, не нашла опоры нога, и. ух, Евгений Агапов, по прозвищу Штучка, второй раз за сегодняшний день низвергся к ногам наших друзей.
- Боже мой,- проговорила оставшаяся на своих двоих дама. конечно же, Лиса, Алиса Колесова, как видно, пока не преодолевшая рубеж, разделяющий возбуждающую и тормозящую фазы алкогольного отравления - Какой кошмар,сказала Лиса. - и это всего-то после полстакана.
Итак. если ей поверить и предположить, будто бы Штучка в самом деле (после всего за ночь и день день организмом пережитого) употребил полстакана бесцветной жидкости, за пятьсот миллилитров которой в те времена (вместе с посудой) просили три рубля шестьдесят две копенки, то очевидным становится совершенно невероятное - остальные четыреста граммов (пренебрегая совершенно ничтожным остатком на самом донышке стоящей посреди стола бутылки) находятся внутри такого субтильного существа, как Алиса.
Однако удостовериться сразу на месте, не отходя от кассы, в точности произведенного вычитания не удастся.
- Помогите ему,- проговорила Лиса, кивая на лежащего,- помогите, люди добрые, а то ему плохо. Уже в третий раз... Помогите,- повторила она и, съехав по косяку, присела на порожке, объяснив свое поведение словами: - Уф, уморилась...
Однако сие ее заявление не обозначило конец выпавших на долю Емели и Лысого испытаний. Так, если через каких-то минут двадцать после простых и эффективных гигиенических процедур Евгений (под влиянием гомеопатки Лисы хлебное вино действительно пригубивший) занял свое место на койке, то Алиса следовать примеру пионера не желала. Ее пытались уложить и уговорами, и силой, но, не пробыв в покое и минуты, Алиса поднимала голову, садилась, свешивала ноги и интересовалась:
- Видели дуру? Дуру лопоухую? Нет?! - удивлялась Лиса, кривя рот. Нет? Тогда наденьте очки и посмотрите... Все. Финиш,- говорила она и, для вящей убедительности приставив указательный палец к виску, вертела, изображая, конечно, недокомплект шариков (а может быть, кто теперь скажет, заход одного за другой).
Покрутив пальцем, покачав головой и по-женски горестно помычав. Лиса вдруг начинала шалить. Поначалу все норовила первым попавшимся в руки предметом (вилкой, книгой, башмаком) поразить убранную Емелей в угол у шкафа пустую бутылку. Однако всякий раз неудачно. Когда же недогадливый Мельник в конце концов вынес раздражавший Лису предмет за дверь, она переключилась на лампу, впрочем, и тут успеха не снискав.
Припадки самодовольства и шутовства сменялись приступами беспокойства и самокритики. Лиса становилась капризной, требовала найти ей "еще", просила открыть и без того распахнутое настежь окно. Пару раз спрашивала чернила и бумагу, сидела, склонившись над листом, размышляла, поминутно теряя шариковую ручку, и наконец отодвигала письменные принадлежности, неизвестно кому обещая:
- Завтра, это завтра.
Ложилась, вставала, роняла стулья и только около трех, устало пробормотав: "Ну, кто бы мог подумать", упала носом в подушку, забывшись, слава Богу, в безрадостной спиртуозной коме.
Но прежде чем погас свет и прекратилось нашествие свето- (в крове-) любивых долгоносых и чешуекрылых, прежде чем одна в тишине над острыми верхушками деревьев замерла ехидная луна, прежде Лысый все-таки не удержался (зануда) и задал очередной свой дурацкий вопрос:
- И часто с ней такое бывает?
- Знаешь,- сказал Емеля, но вместо честного "такое, вообще-то говоря, в первый раз" неожиданно брякнул, все окончательно перепутав в грачиковской, и без того многое неадекватно воспринимающей, голове: - Дело в том, что у нее начисто отсутствует рвотный рефлекс.
Ну и ладно, сказал, ляпнул, повернулся на правый бок... и довольно о нем и о Лысом, что лежал еще полчаса с открытыми глазами... Хватит, забудем о них, подхватим Емелину мысль, начнем с нее.
Итак, как видим, психическая неординарность идет рука об руку с физиологической, составляя диполь, поле, атмосферу странного, необычного, диковинного вокруг Лисы. Но можно ли этому удивляться, ожидать чего-то иного, если уже при рождении (даже in proces of concepcion) папа (саксофонист - сама элегантность) выделил свою дочь среди всяческих на слух не различимых Васильевн, Петровн, Олеговн и Михайловн горделивым отчеством Олимпиевна. Да, Алиса, в обиходе Александровна Колесова, в различного рода произведениях казенного жанра величалась Алисой Олимпиевной, то есть, будучи Колесовой, все же не теряла естественной связи с Олимпием Олимпиевичем, Аликом Ганицким и хриплой его железкой. Впрочем, заметим, и мама с вкрадчивым, звонкими согласными не украшенным девичьим surname, премировав дочь (в пору романтического своего первого, пришедшегося на конец пятидесятых замужества) достойным непростого отчества именем Алиса. спора нет, и она внесла свою лепту, посильный вклад в сотворение феномена. (Жалкая же попытка посреди шестидесятых как-то скрыть первоначальный замысел превращением Алисы Ганицкой в неприметную Колесову лишний раз убеждает только в одном - первое слово дороже второго.)
Что ж, не оставляя веры во взаимную обусловленность имен и явлений, автор, однако, должен честно признаться,- ни у одной из знакомых ему Вероник, Элеонор и Анджелин (даже у Иоланты Рэмовны) знаки судьбы не были столь явственно указаны странностями характера и неординарностью поведения, как у Алисы Олимпиевны Колесовой. Не желая, однако, соглашаться с категоричностью удивительно прозорливой Ленки Лазаревой, примем тем не менее начальную посылку - да, тесто, из которого сделали Лису-Алису, замеса необычайного. Другой вопрос, кто внес этот бродильный ингредиент, субстанцию, что ужасом, коим наполняет наши обывательские души, так смахивает на безумие?
Папа? Олимпий Олимпиевич Ганицкий (сибирский Сонни Роллинс - тонкой кости, редких кровей). Мама? Светлана Юрьевна Колесова (в девичестве), затем Ганицкая. опять Колесова и, наконец, Андронович (программист высокой квалификации, инженер-математик, от "людей неинтересных в мире нет" проделавшая на глазах дочуры, в сущности, короткий путь к "и ваше легкое шуршание приводит душу в трепетание"). А может быть, бабушка? Анастасия Афанасьевна Колесова, выписанная из свердловской коммуналки в пору отъезда в снежный, но премиально-коэффициентный Якутск. Бабушка, читавшая Ахматову наизусть, Мэгре по-французски, водку предпочитавшая на рябине и по рюмочке в день, в ожидании свежего "Нового мира", дочку Свету (маму) звавшая стервой и "покойник Колесов один в один". Бабуля, любившая рассказывать, как ее дядька по матери Андрей Миронович Мартемьянов (кажется, в девятьсот десятом) прямо на улице Тобольска застрелил из револьвера (представляете, из тяжелого жандармского "веблея") неразговорчивого начальника каторжной тюрьмы.
Впрочем, не так уж важен виновник, в конце концов, дело даже не в рецепте, не в кулинарном процессе, суть в истовости (превращая в неологизм старинное слово), в удивительном сочетании обстоятельств, кои выпестовали в отрезок времени, отсчитанный от появления слов "спутник" и "Гагарин" до определения понятия "развитой социализм". этот характер, эту способность узкоплечей пигалицы впадать в самозабвенное (беззаветное) исступление, некогда делавшую монахинь и социал-революционерок. Ах, Алиса - Онегин. Печорин нашего времени, эпохи общих собраний и центральной прессы. Девочка, праздник миропереустройства давно закончился, иди домой.
По шутка наша нетактична. Груба и неуместна. Дома (где в своей глуши мудрец пустынный...) у Алисы не стало, он исчез в одночасье после неожиданного известия - мать Светлана Юрьевна, возвращается, а вместе с ней Андрей Алексеевич Андронович и две его малолетние дочери. Настя и Верочка (трех и семи лет, соответственно).
Правда, само по себе решение Светланы Юрьевны назвать неожиданным будет просто несправедливо, возможность смены климата обсуждалась (в промежутках между ангинами маленькой Асечки) с завидным постоянством на протяжении двух последних лет, а с приближением "первый раз в первый класс" розовощекой Веры уже просто с неприличной частотой. Неожиданность, snap-effect, внесла, конечно, телеграмма, известившая: "Переезд решен. Настей прилетаем первого. Вера отцом позже. Целую мама". Этот почтовый поцелуй и оказал неблагоприятное воздействие на ослабленный, представьте себе, бронхитом организм Лисы.
Тут автор должен рассказать вот о чем. Ненависть, кою Алиса испытывала к родной матери (родная - безусловно, патетическое излишество), не может идти ни в какое сравнение со всеми прочими ее нелюбовями и неприязнями. Сие огромное, границ не знающее чувство жило в каждой ее клетке, и, пожалуй, все остальные (мелкие). иной раз ею выражаемые неприятия всего лишь производные одного большого. Но вот пока была жива бабушка Анастасия, до весны (до марта) прошлого, 197... года, эта чистенькая маленькая старушка удивительным образом умела (сама отличаясь необыкновенной крайностью взглядов и суждений) находить здоровью и спокойствию окружающих угрозы не сулящий выход эмоциям внучки. С исчезновением Анастасии Афанасьевны (cancer colli uteri), после всех вызванных самим этим фактом событий и происшествий, управы на Лису не стало вообще,- как мы сами успели убедиться, с кем-либо и с чем-либо она просто перестала считаться.
Впрочем, лишь недавно открестившись от категоричности, отвергнув апломб и безапелляционность, автор, однако, силу воли и твердость характера внезапной решительностью в оценках никак не демонстрирует. Ну, что значит перестала считаться? Да еще со всеми? А Емеля?
В самом деле, не станем упрощать. Иначе не будет понятно, почему слова разошлись с делом, отчего, поссорившись с толстокожим, Алиса не отправилась в желанное путешествие. Или отправилась? Увы, осьмая песнь не сожжена, не зашифрована. Она просто не сложилась из двух пропавших авиабилетов и дюжины бутылок отдающего портвейнной сладостью "Каберне-Анапа". Первый билет на шестнадцатое апреля до Москвы был возвращен в кассу девятнадцатого и принес убытка - двадцать пять процентов от тарифа (не считая пятидесяти копеек комиссионно го сбора), второй, зарезервировавший за Колесовой А. (отчество неразборчиво) место в гудящем и вибрирующем хвосте ТУ-104, вылетающего рейсом Новосибирск-Симферополь из аэропорта Толмачево двадцать шестого апреля, просто пропал. Не был ни потерян, ни сдан, ни зарегистрирован, остался между страницами паспорта, неизвестно откуда взявшейся хлебной крошкой приклеенный к ее девичьей фотографии, там и был найден, обнаружен вместе с удостоверением личности во внутреннем кармане потертой кожаной сумки, черной, с длинным ремнем, зачем она их покупала? Эти бумажки с зеленым "трехрублевым" разводом узоров, изображавших среди кучевых мыльных облаков первенца отечественного гражданского реактивного самолетостроения. Хотела казначейским дизайном расшевелить воображение, думала поставить цель, заинтересовать, стимулировать (пользуясь лексиконом "Блокнота агитатора")? Себя? Выходит так. Глупо? Наверное.
Но этот самообман ей был смешон самой (иначе разве понадобилось бы такое количество второсортного таманского сушняка?). В самом деле, ну куда она одна? "Лось в городе" - интриговал заголовок репортажа со страницы неизвестной, в кулек для слоеных пирожков обращенной газеты.
"Нет,- думала Лиса, наполняя радужной жидкостью граненый стакан,- уж лучше сойти с ума дома, в собственной кухне, чем в Риге или Харькове в зоопарке".
Впрочем, ей не все время было смешно, иногда она верила. Было, было два или три момента (помимо тех феерических, в кои приобретались обреченные пропасть билеты). Были, но случались они как-то не вовремя (между прочим, может быть, в том "не вовремя" и их объяснение, может быть, но, так или иначе, аэрофлотовский традиционный ответ - "на ближайшую неделю в вашем направлении ни одного места" - не способствовал умиротворению души нашей героини).
Двадцать третьего апреля Алиса уехала в Толмачево и пыталась улететь раньше "времени, указанного в билете" В самолет она не попала, побежденная у стопки полее крупными, физически развитыми и горластыми согражданами. От расстройства потеряла лицо (а может быть, правильнее - обрела), сцепилась (ввязалась, Боже мой, какой позор, в вульгарную склоку) с краснорожей пергидрольной отпускницей, сама же оскорбилась и, устыдившись сего (однако симптоматичного) поступка, поворотилась, выбежала вон и больше часа месила ночную апрельскую грязь, пока не догнал ее милосердный служебный ПАЗ.
Но эта ночная прогулка была не последней, как и то состояние, в коем лапушку обнаружили Емеля и Грачик, не впервые испытанным. Такое с ней второй раз. Впервые столь же безобразно набралась Лиса двадцать четвертого и следующим утром ни вспомнить, ни отгадать не могла, почему в сырых карманах прошлогодняя хвоя, а мерзкая, неотдирающаяся, неотмывающаяся сосновая смола везде, не исключая рук и головы.
В общем, ничего странного в том. что двадцать седьмого апреля врач-терапевт многопрофильной поликлиники, расположенной как раз за теми деревьями, кои разглядывал по утрам Емеля из окна своей триста девятнадцатой, в медицинской карточке Колесовой А. О., 1956 года рождения, записал анамнез: "Жалобы на боли в груди. Кашель без обильных выделений..." - и так далее, четверть листа в полоску, вслед за чем спина покрылась баночными яблоками, а ложбинку локтя Алисы отметили подозрительные синие точечки - следы лечения "хлористым".