На первый урок по автоделу мы пришли, как прилежные мальчики, с тетрадками и учебниками. Сели за парты и стали ждать преподавателя.
Преподаватель опоздал на полчаса. Лысеющий бойкий мужичок, лет под сорок, вошел в класс, на ходу приглаживая остатки светленьких волос пластмассовой расческой. Он был одет в чистенький мелко-клетчатый пиджачок и отутюженные черные брюки. Ботинки его блестели от обувного крема.
— Здравствуйте! — сказал он. — Так как я опоздал на полчаса, урока у нас не будет. Можете посидеть здесь или идти домой. Если спросят, скажете — Пивкин отпустил.
Вот так и проходили наши уроки — то посидим, то домой пойдем, то в карты поиграем. Пивкину всегда было некогда. Он говорил:
— Машина — вещь несложная. Приспичит — сами разберетесь.
Мы радовались такому подходу к учебному процессу. Была еще одна, параллельная группа по автоделу — ребята из другой школы. У них учителем был Веселовский — угрюмый жилистый мужик, с тяжелым взглядом, в промасленной одежде и запачканной мазутом обуви. Неизвестно почему его называли за глаза — Веселое Яйцо. Я не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся. Он не любил людей, но обожал машины. Своих учеников он буквально не выпускал из-под автомобиля. Обычно это был школьный самосвал, который стараниями Веселовского и его учеников доводился до состояния часового механизма — был чист, безупречно отлажен и ломался от неосторожного обращения. Стоило резко врубить скорость или съехать в кювет — и машина печально глохла.
Пивкин к машинам вообще не прикасался. Когда мы учились вождению, Веселовский гонял своих учеников до изнеможения по автодрому. А мы возили Пивкина «по делам». «Делами» у него были несколько симпатичных женщин, которые хотели то в магазин, то в аэропорт, то домой с работы. Пивкин их везде провожал, а мы ждали у подъезда, в машине.
Когда сдавали экзамен на права, у нас не сдал только Кеша Андреев, а у Веселовского — почти все. Его ученики так боялись сделать что-либо неправильно, что не делали вообще почти ничего. Даже на газ старались не давить.
Вычислительный центр, куда мы ходили получать образование оператора ЭВМ, находился на краю поселка…
Паша зашел ко мне, когда я уже одевал куртку.
— Сейчас мы опоздаем, — сказал он.
Мы выбежали на крыльцо. И мои легкие болезненно сжались.
— Погоди, — выдавил я.
— Да, градусов шестьдесят, — кивнул Паша понимающе, — Не опоздать бы на автобус.
Бежать по такому холоду было тяжело. Мороз будто разредил воздух, сделал его пустым. Вдыхать сразу много не получалось. И легкий ветерок, от бега, резал лицо. Даже глаза мерзли.
Еще издали мы увидели, как отъезжает автобус. Паша остановился:
— Следующий через полчаса будет.
— Может, домой, — сказал я.
— Не-е, — ответил Паша.
— Пешком? — спросил я.
— Пешком. — сказал Паша уверенно.
Я попытался возразить, но мне самому стало интересно, как мы дойдем по такому морозу.
Через полчаса мы ввалились в здание вычислительного центра, все в инее, с онемевшими руками и белыми лицами. Там только начались занятия, и учительница сразу усадила нас за клавиатуры — делать упражнения для скорости набора.
Я стал тыкать в клавиши негнущимися пальцами. Левое ухо горело — обморозил. И по телу разливалась приятная слабость — как всегда, когда долго мерзнешь, а потом быстро согреваешься.
В большом помещении стояло полсотни компьютеров. За половиной сидели мы. Остальные пустовали — рабочий день закончился.
В этой группе были только девочки. И я с Пашей.
На перерыве Паша ушел курить. А я остался сидеть перед монитором. Вокруг началась обычная девчоночья болтовня. Я давно заметил: когда в женском коллективе один мужчина — его совершенно не стесняются. Разговор зашел о платьях. Потом о свадебных платьях. Потом кто-то стал показывать затяжку на колготках. Кому-то дали померить кофточку. Кто-то сказал, сколько стоит хороший бюстгальтер.
Вдруг я почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Я собрался повернуться, но она тихо сказала:
— Привет, Леша. А тебе нравятся свадебные платья?
— Нет. — сказал я, внутренне сжимаясь, как от предчувствия удара.
И ощутил у себя на волосах ее руку. Она мягко и осторожно гладила меня, запуская пальцы в волосы. Ее рука была теплой и легкой. Она коснулась моей шеи, и провела ладонью по щеке. От нее пахло свежестью и чем-то, похожим на молоко и цветы. Она снова запустила пальцы мне в волосы.
По моему позвоночнику пробежала мелкая дрожь. И все тело охватила медленная истома. Я замер на стуле, стараясь даже не дышать. И лишь чувствовал ее руку и ее запах. Все звуки заглохли и отдалились.
— А я в свадебном платье тебе понравилась бы?
— Почему?
— Глупый.
Я никак не мог понять, что происходит. Сознание расплывалось. И оставалась только ее рука и голос, в котором не было ни капли издевки или смеха. А была — еще ни разу не слышанная мною спокойная тихая честность и что-то еще, что я тоже слышал в первый раз и не мог разобрать.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она совсем тихо.
И вся кровь прилила к моему лицу, а сердце стало судорожно сжиматься в пустоте. Я попытался сказать, но голоса не было. А мышцы шеи и гортань будто одеревенели. Я все пытался выдавить из себя звук, когда услышал другой голос, циничный и хриплый:
— Ну, ты даешь, Надька! Нашла с кем заигрывать! Не позорься!
Я резко повернулся. И увидел Надькину подружку — толстую румяную Шевцову. Она только что вернулась с крылечка, куда выходила покурить с Пашей.
Я посмотрел снизу вверх в лицо Нади. Она стояла, отступив на шаг, красная, с неловко протянутой в мою сторону рукой. Ее глаза бегали, а на лицо выползла странная дергающаяся улыбка.
— Да, я просто… — сказала она, — для смеха! — и засмеялась.
Я перестал ощущать. Будто мир стал картинкой, на которую я смотрю.
— А вы думали, что я серьезно… С ним? — она засмеялась снова.
И вокруг тоже засмеялись — не помню даже, кто именно.
— А он поверил, — слышались голоса, — смотрите, как смешно.
И я чувствовал, как что-то горит и выгорает под кожей. И лицо отделяется и становится маской. А маска говорит, что ей не больно. И сердце окутывает мягкий горячий пепел. И я целиком погружаюсь в этот пепел. И сам становлюсь пеплом.
Зима тянулась долго. От мороза голые ветки лиственниц покрывались пушистым инеем. Оконные стекла затягивало ледяной коркой. Сосед дядя Степа Панасюк, оставляя свой самосвал на ночь возле подъезда, не глушил двигатель. И машина всю ночь печально и одиноко тарахтела, пуская из-под кузова серые облачка долго не рассеивающихся выхлопов.
Большую часть времени я проводил дома. Иногда ходил к Паше — меняться кассетами. Ну, и, конечно, ходил в школу. На уроках я хотел только спать и есть.