Следующий тост произношу я:
— За нас.
— И за тебя, Хохол. — добавляет Кеша.
— Не надо за меня, — мрачно отвечает Костя.
— Почему?
— Не надо.
— Ну, тогда… — Кеша задумывается, — тогда за твою маму.
Костя наклоняется вперед и пристально смотрит в Кешино лицо. Его щеку дергает нервный тик. Рука сжимается в кулак вокруг маленькой рюмки. Кеша замирает и даже перестает дышать.
— Извини, Хохол, я не подумал, — выдавливает он.
— Не подумал что? — Костя неподвижно смотрит Кеше в глаза.
— Я не… я забыл… — Кеша отклоняется назад, на спящего за ним человека.
— Забыл что?
— Ну, вы, тише там! — подает голос спящий.
Костя Гриценко очень не любит, когда кто-нибудь из сверстников говорит о его маме. Связано это с одной историей, случившейся пару лет назад.
У Кости был день рожденья. Но справлял он его не дома, а у приятеля. У того тоже был день рожденья, да к тому же большая квартира. Народу собралось человек тридцать. И все дарили подарки хозяину квартиры. А Косте ничего не дарили. Многие просто не знали, что он тоже именинник. А кто-то знал, но не дарил. Не важно. В общем, было ему слегка обидно, но он старался не обращать на это внимания.
И посреди веселья все вдруг начинают шушукаться и посмеиваться. А Костин друг куда-то пропадает, а потом появляется через некоторое время, и говорит Косте:
— Ты мой друг, хоть мы и знакомы с тобой недавно. И мне не нравится, что тебе никто ничего не подарил. Мне вот сделали очень хороший подарок. Лучше не придумать. Мне подарили красивую женщину. Я только сейчас от нее. Она в другой квартире, на третьем этаже. И я хочу, чтобы ты не ходил на моем празднике с такой кислой рожей. Иди к ней, расслабься. Она ждет.
И берет он Костю за руку, и ведет на третий этаж… Не знаю, с какими ожиданиями переступал Костя порог той квартиры. Хотел он чего, или не хотел. Собирался — не собирался. Но вышел он оттуда через несколько секунд быстрыми шагами. Сбежал по лестнице, выскочил из подъезда и торопливо пошел по улице. И в тот день его нигде не видели. А любое упоминание о своей маме из наших уст он воспринимает как оскорбление. Хотя мы, собственно, и не думали никогда над ним издеваться. Не знаю, как Кеша, а я откровенно сочувствовал Косте. Молча, конечно, сочувствовал. А то бы он меня убил.
— Костя, это кто?
— Никто! Спи…
Мы быстро допили коньяк. И когда я выходил на улицу, я был еще трезвый. Только все сильнее разгоралось тепло в животе.
Дискотека находилась в бывшем детском садике. Не в том, где физкультура, в другом. Поселок был когда-то большим, и детских садов всегда не хватало. А теперь несколько из них заброшены, несколько используются не по назначению. Работает всего один. А тут вот, дискотека. Центр досуга молодежи, как написано на вывеске.
Кому-то из администрации пришла в голову умнейшая мысль: чтобы молодежь развлекалась под присмотром — организовать муниципальную дискотеку. Тут менты, социальные работники, психолог даже где-то есть. И все равно полно пьяных и обкурившихся. Мы, например.
У крыльца главного входа стоит толпа. От толпы поднимается в черное небо пар. И пахнет в ледяном воздухе дешевым одеколоном, табаком и свежевыпитым спиртным. Слышится смех, матерки и девичьи повизгивания.
— Открывай! Уже время! — кричит кто-нибудь. И бьет кулаком в черную железную дверь.
Мы обошли сборище стороной и поднялись по узкому обледенелому крылечку с торца здания. Костя надавил кнопку звонка. Через минуту дверь чуть приоткрылась, и на нас уставился карий глаз, обведенный голубыми тенями.
— Это я, — сказал Костя, — открой.
— А с тобой кто? — спросил хрипловатый голосок.
— Свои. Холодно.
— А вот тот маленький на прошлой неделе напился и упал с лестницы.
— Это был не я, — поспешно сказал Кеша.
— И ко мне приставал.
— Так это ты меня с лестницы…
— А не будешь руки распускать!
— Он не напьется! Открой!
— Да он уже косой!
Дверь открывается.
— Идите в гардероб, — говорит невысокая брюнеточка в белой рубашке, и показывает рукой, куда идти.
В здании до сих пор пахнет детским садом. На стенах коридора винни-пухи и буратины. Мы вешаем одежду на крючки, и в этот момент врывается толпа. Приходится буквально продавливать себе путь из гардероба.
Поднимаемся по лестнице на третий этаж, в бывший спортзал. Там темно, мигают разноцветные лампочки. У одной из стен высится куча аппаратуры. За пультом — довольный Кулек, освещенный откуда-то снизу мертвенно-белым светом. И тишина.
Снизу нарастает многоголосый гогот, лестница чуть заметно вибрирует от множества быстрых шагов.
Динамики по углам зала изрыгают первые хриплые аккорды танцевального техно. И мы влетаем в зал, перед всеми, как на гребне волны.
Кеша и Хохол куда-то сразу пропадают, и я растерянно двигаюсь вперед, сквозь танцующих, оглушенный и непонимающий. Пока не упираюсь в стену. В голове шумит — это коньяк «дошел».
В тепле меня «развозит». Я сажусь на низкий широкий подоконник и умиротворенно смотрю на что-то мелькающее передо мной, состоящее из женских блузок, растрепанных волос, взмахивающих рук и ритмично подгибающихся ног. Музыка ревет так громко, что звуки почти неразличимы — сплошной пульсирующий шум. Хаус. Хаос. И вспышки света.
Музыка смолкает. Свет гаснет окончательно. Сначала недовольный ропот, свист, потом цветные лампочки снова вспыхивают. Кулек говорит в микрофон:
— Не рвите шнуры! Они вам не мешают.
И динамики взрываются звуком.
Я ловлю себя на том, что засыпаю. Это так странно. Когда музыка очень громкая — она совсем не мешает. И так уютно сидеть на этом подоконнике. Снизу поднимается тепло. Стена кажется мягкой. Как улыбка… она иногда мягко улыбается, когда никого нет, я один, на улице, это ничего, что снег, он теплый, ты потрогай, видишь… синий вечер наискосок… да это же просто я так смотрю, и Вега скачет, спина серая мелькает, хорошая собака, ты только потрогай, он теплый, кажется холодным, блестит, будто холодный, а теплый потому что ты… постой, я хочу смотреть на твое лицо, рукав скользкий, не убегай… да что такое…
— Батон! Сидит, как дурак! Эй! Да он спит! Батон!