Нина Ефимовна к Лыгиным шла перед вечером. Кленовым багряным листом припорошило дорогу, и идти было мягко, покойно, точно по ковру. Осенний закат накалил окна докрасна, как металл в кузнице. Почему-то на память из книжки пришло, что красный цвет – цвет жизни. А в этих домах бурная жизнь в прошлом. Вот дом бабки Пимокатихи. Он и сейчас первый в деревне, с такой гордой осанкой стоит, как красный молодец. У бабки муж был, Степан, всю жизнь валенки валял, вещь в крестьянской жизни позарез нужную. Трезвый, непьющий человек, в заботах вечных. Он и валенки катал по ночам (днём на ферме работал). Но со стремлением человек, поэтому и дом на погляд каждому сделал, для сыновей старался. А они оба, Гришка и Николай, после армии в город завернули, на тракторный завод, в чугунолитейку. Сам Степан перед смертью поехал к ним в гости, попросил в цех провести. Рассказывал после, что грязи там, будто тонну шерсти сразу промыли, дышать тяжело, металлом до тошноты шибает, а попробовал заикнуться, позвать назад в деревню – сыновья руками, как крестом, замахали:
– Ты куда нас, отец, возвращаешь? У нас воздух плохой только восемь часов, да и то пять дней в неделю. А ты круглый год в навозе возишься, как червь земляной.
Отец плюнул в сердцах, выпалил:
– Да ведь для вас стараюсь, идолы рогатые!
– А ты не старайся, старание твоё прахом пойдёт. Думаешь, если мы у тебя мешок картошки прихватим или плошку масла, значит, нам услугу делаешь? Да у нас прямо на заводе ларьки понаделали, – как говорят; были б денежки в кармане, будет тётушка в торговле…
Так и вернулся Степан ни с чем. Видно, глубокой бороздой легла обида в родительском сердце, если до самой смерти старик на глаза сыновей не принимал. Правда, они и не очень старались, в год раз по обещанию на родине появлялись. И сейчас, после смерти отца, к матери сыновья только по праздникам наведываются, будто одолжение великое делают.
А в соседнем доме у Кузнецовых свои проблемы. Старик и старуха, как две подсохи, друг друга подпирают, чтоб жизнь дожить. Их сын Валерий, не в пример Степановым шалопаям, собранный парень, грамотный, с детских лет авиацией бредил. И добился своего, училище кончил. Разве для него в Одноличке аэродром построишь?
И так – в каждом доме. По присказке «в любой хатке – свои неполадки»… На улице и осталось только пять домов, где не пенсионеры живут. Два тракториста, тоже Нины Ефимовны воспитанники, Шурка-почтальонка, ещё хоть куда женщина, муж и жена Скворцовы, оба на ферме за овцами ухаживают, да вот семья Лыгиных. Правда, у них теперь одна Евдокия, мать, рабочей осталась. Хозяин дома Пётр Савельевич, комбайнёр, в прошлом году скат монтировал, да, наверное, поторопился, путём домкрат не установил, вот и вышло несчастье. Только и успели до больницы довезти. А из ребят один, Сергей, трактористом на центральной усадьбе работает, женился недавно парень, остальные же – горох зелёный, кто в каком классе, трое в интернате живут да трое – Нины Ефимовны «контингент».
Вспомнив это, Нина Ефимовна невольно улыбнулась, на душе посветлело. Уж больно не вязалось это казённое слово с рыжими сорванцами!
Евдокию Нина Ефимовна отыскала на огороде. Заметила учительница, что в женщинах, много рожавших, живёт какая-то необычайная красота и сила. Вот и Евдокия, хотя и горе её ударило, ни дать ни взять красавица: роста высокого, глаза живые, чёрной ягодой, и румянец здоровый на щеках полыхает. Заулыбалась, увидев Нину Ефимовну, и заиграло лицо, как снежинками заискрилось.
– Никак к нам, Нина Ефимовна? Опять что-нибудь мои пострелята начепушили?
– Да нет, нет, Евдокия Лукьяновна, – успокоила Нина Ефимовна, – всё у нас в порядке.
– Ну и слава Богу. А то я от них каждый день проказу жду. Вчера только отвернулась, а они босые на улицу выскочили, по листве, как мыши, голыми пятками шуршат. Закричала на них, а они рыжие мордочки свои скривили и смеются. Им смех, а матери горе. Заболеют – лечи их тогда…
– Да нет, Евдокия, ребята, по-моему, у вас послушные. Говорила Нина Ефимовна искренне. В многодетных семьях дети как берёзки в пролеске: один за другим тянутся, на серьёзное баловство не способны, и черта есть общая – о младших заботиться. Евдокия с утра до вечера на работе – за овцами ухаживает, а ребята одни, но в доме чисто, сыты всегда, отмытыми конопушками сверкают. На полном самообслуживании, что называется.
– Мне их послушность, Нина Ефимовна, – между тем говорила Евдокия, – терпенья большого стоит. Ведь я у них и Бог, и царь, и воинский начальник. Хорошо хоть дома помогают да и в огороде копошатся. Немудрёные помощники, да спорые.
– Вот видите, Евдокия Лукьяновна, не такие уж они и плохие.
– Ой, что вы, Нина Ефимовна, на них дом и стоит. И мне как солнышко ясное светят! Не будь ребят – плюнула бы на всё и поминай как звали…
– Да вы и так, говорят, Одноличку покидаете?
– Уж и про это знаете. – Евдокия нарочито, вроде удивлённо, руками всплеснула, заулыбалась смущённо. И без паузы, но с твёрдостью в голосе продолжала: – А вы что, не одобряете? Я долго размышляла, прежде чем на такое решиться. Бабьи сени, они, Нина Ефимовна, всегда раскрыты. А там с Сергеем вместе в одной каше будем вариться. Какой-никакой мужик в доме. С ним вместе и ребят на крыло поставим.
– Хорошо ли думала, Евдокия?
– Да уж так думала, что и ночи не спятся. Проснусь, глаза открою, хоть коли их, и думаю, думаю… Вся моя жизнь, как кино, перед глазами крутится. И жалко мне Одноличку до слёз…
– Вот видите… А ребята как?
– Да и они, чувствую, переживают. И больше всего они жалеют вас.
– А меня почему?
– Говорят, Нина Ефимовна у нас добрая, как она одна останется? Скучно ей будет, заплачет…
Тугим комком перехватило горло, и слёзы к глазам подступили, но Нина Ефимовна лицо в сторону отвернула.
– Обо мне-то какой разговор, Евдокия, – сказала она вполголоса. – Я не маленькая, сама о себе позаботиться смогу. Я к тебе пришла поговорить о твоей семье. Уживёшься ли под чужой крышей?
– Да какая же она чужая? Сынова ведь. Свой своему поневоле рад…
Наверное, всё-таки права Евдокия. Недаром говорят, что артелью и батьку бить можно. А Лыгины, они дружные, один за другого цепляются. И нечего ей, Нине Ефимовне, в чужие дела нос совать. Разберутся сами, как жить-поживать. Сейчас самое время подобру-поздорову домой отправляться.
Нина Ефимовна уже так и хотела поступить, но вдруг одна спасительная мысль, как вспышка, озарила её. Заговорила быстро, точно боялась, что остановят, выговориться не дадут:
– А может быть, Евдокия Лукьяновна, объединим хозяйства? Сама знаешь, живу я одна, скука иконой в доме висит. Вместе, оно легче жизнь одолевать. Пенсия у меня приличная, зарплата тоже. Детишек ваших на ноги поднимем. Ты не пойми, Евдокия, что за себя стараюсь. Мне хватит.
– Ой, Нина Ефимовна, зачем вам хомут-то такой?
– А я налегке по жизни никогда не шла, сами знаете…
– Ну спасибо тогда на приветном слове. У меня как-то на душе полегчало. – И Евдокия вдруг захлюпала носом, заголосила по-бабьи навзрыд, прикладывая концы платка к глазам. Нина Ефимовна хотела остановить её, за локоть взяла, но слёзы пеленой застелили и её глаза, и она без разбора, по картофельным грядкам, вмиг ссутулившаяся, зашагала назад к школе…
Ночью Нина Ефимовна долго не могла заснуть, ворочалась, вздыхала.
О переходе своём к Евдокии она размышляла как об уже свершившемся. Лишь одно смущало: поняла ли та, что не корысть учительницей движет?
Воскресным утром разбудил Нину Ефимовну зычный автомобильный гудок. Выглянув в окно, увидела она председательский «газик», залепленный грязью, и председателя Бориса Викторовича, грузного мужика, в сапогах, длинном несуразном пальто, шагающего к калитке. Диковинно было наблюдать такую картину. Шесть лет как председательствует, а в школе первый раз.
Председатель долго шаркал ногами в коридоре о половик, натужно кашлял, наконец постучал в дверь. Нина Ефимовна успела седые пряди расчёской поправить, пошла навстречу.
– Вы уж извините, Нина Ефимовна, что в такую рань, – начал с порога Борис Викторович, – в поле спешу пораньше, на уборку кукурузы, и к вам надо было заехать, спасибо сказать.
– За что же мне благодарность-то? – удивилась учительница.
– За Лыгину Евдокию. Она ведь, понимаете, совсем собралась из Однолички уходить. А мне из-за неё пришлось бы ферму переводить. Подумал, подумал – негде на центральной усадьбе овец размещать, а здесь уходчиков нет. Сами знаете, старики одни. А сегодня к ней, Евдокии, заехал – она меня и обрадовала. Говорит: решила остаться. Я её благодарить, а она в ответ: «Учительницу Нину Ефимовну благодарите, потому что она теперь со мной жить будет, помогать мне…»
– Так и сказала?
– Так и сказала. Это вы верно придумали, ох как верно! Так что, Нина Ефимовна, от правления вам спасибо, – и уже перед выходом повернулся, брови сдвинул дугой. – А дрова привезти вам я завтра дам команду.
– Да спасибо, Борис Викторович, есть дрова.
– А вы топите жарче, чтобы, значит, ребятишки не мёрзли.
День за окном разыгрывался солнечный, до хрустального блеска. На противоположном холме столбами к нему всходили белёсые дымы Однолички.