Глава 10
я выживания основы
усвоил раз и навсегда
всё что тебя не убивает
еда
© H_N
Есть хотелось.
— У нас же ничего нет.
Он решительно поднялся, отряхнулся от песка и гордо выпятил грудь:
— Это же лес, детка! Здесь полно еды! Правда, в основном сырой.
Он снисходительно посматривал на меня свысока, пока я растерянно оглядывалась в поисках еды. Потом хмыкнул, по-деловому подтянул трусы, выудил из рюкзака свой ножичек и ловко вскарабкался по обрыву, цепляясь за корни и стебли колючей травы.
— Никуда не уходи! — сказал он мне напоследок, взглянув вниз с края обрыва. И скрылся.
Я ждала его, как мне казалось, целую вечность. Солнце перемещалось, бросая на меня тень от кустов, и я переползала под его теплые лучи. Я то и дело проверяла, не высохла ли одежда. Увы. Спать нам сегодня предстояло в мокром.
Я не услышала шагов Константина, поэтому когда передо мной шмякнулась увесистая охапка какой-то травы, а следом за ней, словно огромная обезьяна в трусах и туфлях на босу ногу, спрыгнул с обрыва и он сам, я подпрыгнула, как ужаленная, и чуть не заорала. Мужчина был доволен, словно притащил с охоты по меньшей мере тушу мамонта.
Я с недоумением таращилась на зеленую добычу: широкие и длинные зеленые листья, из которых торчали только начавшие коричневеть камыши.
— Мы будем есть это? — я взяла в руки один кустище, попробовала запустить зубы в мягкую коричневую шишку. Рот моментально наполнился пухом, и пока я плевалась, Костя беззвучно ржал, зажав себе рот ладонью.
Я, отплевавшись, вытерла рот:
— Сам жри свои камыши! — и швырнула в него весь пучок.
Он поймал его на лету, одним движением отсек корневище и, выбросив зелень, стал обстругивать, как кочерыжку.
— И это не камыши, а рогоз, — поучительно проговорил он и протянул мне то, что осталось у него в руках.
На вкус эта штука тоже напоминала то ли капустную кочерыжку, то ли топинамбур. То ли сырую картофелину.
— Ничего. Свеженько так, — одобрила я и мигом сгрызла все, что у меня было.
Костя сидел на земле, стругал очередной корень, потом брал следующий и отправлял получившиеся огрызки то себе в рот, то мне.
Листья он сложил под кустом ивы, на котором была развешана наша одежда.
— Я там малинник нашел. Пошли десерт собирать. Ягод полно, — похрустывая последней «кочерыжкой», сказал Костя.
Из вещей, коорые к этому времени успели кое-как высохнуть, на мне были только трусы и лифчик. Я надела ботинки, вынула из рюкзака свою кожанку, накинула на себя и в таком экзотичном виде выразила готовность поглощать десерт.
Костя, снова нацепив на лицо свою фирменную ухмылочку, покивал, оценивая мой внешний вид, и снова, как обезьяна, вскарабкался по обрыву.
У меня получилось не так ловко.
Малинник был метрах в ста от берега. Ягод действительно было много, они были мелкие, сладкие и пахли так, что их можно было найти и с закрытыми глазами. Обирая один кустик за другим, стряхивая с себя паутину и комаров, нещадно расцарапывая голые ноги о кусты, мы набивали рты и поначалу молчали.
Потом, когда зверский голод унялся, и мы клали в рот уже по одной ягодке, я позвала негромко:
— Костя!
Он обернулся, перемазанный малиной, вопросительно дернул головой.
— Мне тут одна мысль покоя не дает.
Он замер, не донеся ягоду до рта, и я продолжила:
— Эта штучка у тебя в плече… Сколько лет она у тебя там сидела?
Он попытался скосить глаза, но ему трудно было увидеть ранку с запекшейся кровью возле самой шеи.
Он пожал плечами и закинул в рот малинку, потянулся за следующей.
— Это еще с тех времен, когда я служил. Нас забрасывали в горы, а потом отслеживали по этим маячкам.
— Это он столько лет работает? Там что, бесконечная батарейка?
— Нет, он вообще без батареек. Это просто какой-то чип. Черт, как же я о нем забыл-то? — он поскреб бороду.
— Выходит, ты забыл, а кто-то не забыл.
Он снова замер, уставился на меня диким взглядом…
— Данные об этом чипе были только у военных. Да и то уже лет пятнадцать как должны были гнить в архиве.
Я покивала, подстегивая его к дальнейшим размышлениям.
Он вылез из кустов, обошел их, добрался до меня, схватил за запястье и решительно поволок. Десерт закончился. Я запихала в рот все, что успела набрать в горсть, и засеменила за ним, обдирая голые ноги о колючие ветки и траву.
Мы спрыгнули с обрыва на берег, и он принялся сдергивать с кустов сохнущие шмотки. Мой джемперок был уже почти сухой, джинсы — влажные в швах и в поясе. Ну да ладно, что ж теперь. Одевшись, он собрал все вещи, снова помог мне взобраться на крутой берег, и мы двинулись вдоль реки.
Темп он снова взял марш-бросковый, видно, вспомнив свою армейскую молодость. Я за ним еле поспевала, но вопросов больше пока не задавала. Мне было не до разговоров, я берегла дыхание, зная, что просить его шагать помедленнее бесполезно.
Подумать только: еще каких-то пару-тройку часов назад он трупом валялся на берегу, дыша перегаром, и вот уже ломится по бездорожью сквозь лес, как молодой лось во время весеннего гона.
Мы шагали так до наступления сумерек. Он совсем не давал мне передышек. Когда я выдыхалась и начинала от него отставать, он возвращался ко мне, брал меня на буксир и тащил за собой.
Я потеряла направление нашего движения. Солнце закатилось за деревья, и я старалась хотя бы запомнить, в какую именно сторону. По моим прикидкам выходило, что идем мы на север. Однако, шагая сквозь лес, трудно придерживаться строго одного направления. По каким-то признакам мой проводник время от времени все же находил правильный вектор, и мы снова возвращались на нужный курс. Какое-то время путь наш лежал вдоль речки, но русло ее было извилисто, и мы то выходили к ее берегу, то снова от него удалялись. Джинсы почти высохли на мне. Во время движения я так разогрелась, что даже сгущающиеся сумерки и накатывающая волнами прохлада не приносили облегчения и свежести.
Я догнала Костю и попросила воды.
Он остановился, достал полторашку, наполненную речной водой, протянул мне. Я жадно выхлебала сколько в меня полезло, пуская две струйки по подбородку, капая водой себе на грудь. Наконец, я напилась и вернула ему баллон, тяжело дыша. Он пил медленно, смакуя каждый глоток, и совсем не казался запыхавшимся, в отличие от меня. Я с завистью смотрела, как он неторопливо опрокидывает бутылку, довольно отдувается, не спеша вытирает капли воды с бороды и усов. Он оценил мое состояние: лицо раскраснелось, волосы растрепались, пыхчу, как паровоз.
— Ладно, — смилостивился он, — привал. Будем искать место для ночлега.
Сунул бутылку с остатками воды в рюкзак и зашагал, не оглядываясь, видимо, уверенный в том, что на последний рывок сил у меня точно хватит.
С ночлегом он, прямо скажем, не заморачивался.
Мы вышли снова к реке, от которой так все это время и не удалялись на большое расстояние; не спускаясь к воде, нашли место под толстой сосной, на возвышении, выковыряли и разбросали по сторонам шишки. Нацепили каждый свою куртку, сунули рюкзаки под головы. Помня о том, какая я мерзлячка, Костя распахнул свою куртку и позвал меня к себе за пазуху, куда я быстренько приползла, прижавшись к его груди и чувствуя его тепло сквозь ткань рубахи. Накрыв меня своей ручищей и позволив спрятать нос в самое теплое место под его курткой, он какое-то время вздрагивал всем телом, засыпая, а потом отрубился и не просыпался даже от моей возни. Везет человеку. Днем выдрыхся, и сейчас спит то ли богатырским сном, то ли сном младенца.
Я маялась. Мне было неудобно, жестко, колко, спина мерзла, а нос, согревшись, начал просить свежего воздуха. Я возилась, ерзала, ноги гудели, поясница ныла, мышцы подрагивали. Зубы не почистила, к воде меня Костя не пустил. Хорошо хоть в кустики разрешил удалиться, снова напомнив, чтобы я тщательно попрятала «следы».
И снова хотелось есть.
Я смотрела, как колышутся черные силуэты сосновых верхушек на фоне ночного неба, и слушала ветер. Ночные птицы своими криками то и дело разрывали то, что с большим трудом можно было назвать ночной тишиной. Лес вокруг нас был наполнен шорохами, стрекотанием цикад, писком комаров. Костиным храпом.
Я вздохнула и, отказавшись от попыток заставить себя спать, несмотря на усталость, позволила мыслям в моей голове водить свои дурацкие хороводы.
Я как-то не задавалась вопросом о том, кто мог начать на Костю охоту. Мало ли кому он мог перейти дорогу, занимаясь своей антигуманной и противозаконной деятельностью. В первую очередь, конечно, приходили на ум именно правоохранительные органы. И я видела, как Костя ловко «слинял» от транспортной полиции на той остановке, где мы сошли с поезда с толпой ролевиков-реконструкторов. Или это просто совпадение? Ушел набрать водички, обнаруживая при этом знание местности… С другой стороны, он не так уж и прятался, когда покупал билеты на электричку до поселка, где расположена Левинская дача… А если бы его объявили в розыск, то, наверное, ориентировку получили бы все подразделения полиции. И шерстили бы каждый поезд, и вряд ли нам удалось бы затеряться даже в той огромной толпе молодежи. Тогда кто? Его партнеры или конкуренты? Кто-то из тех, кто пострадал от его диверсий?
Я не могла ответить себе на эти вопросы, а задавать их Косте боялась. Не хотелось мне почему-то больше знать о его делишках. Меньше будешь знать — крепче будешь спать…
Ага. Что-то не работала в моем случае эта поговорка.
Я снова вздохнула и попыталась перевернуться на другой бок, чтобы согреть спину.
Левин наверняка знал о том, кто должен был нас разыскивать. Значит, это кто-то из тех, кто вместе с ними обстряпывал их темные делишки. Значит, причиной их размолвки наверняка стал тот взрыв и… я. Взрыв произошел, но людей пострадало мало. Это их так расстроило? Или то, что мне удалось выжить? Как же не вовремя мне отшибло память!
А интересно, куда мы идем? Ведь не просто же так он без карты, без компаса упорно тащит меня на север? Местность ему явно знакома.
Я не представляла, как можно точно знать, куда идешь, не видя перед собой никаких ориентиров, кроме речки, то и дело исчезающей из поля зрения.
— Жень! — сердито сказал мне Костя в самое ухо.
Я чуть не подскочила от неожиданности.
— Что? — шепотом спросила я, переведя дух.
— Что-что. Хватит ерзать! Спи давай!
— Не могу, — пожаловалась я шепотом.
— Почему? — он и не думал понижать голос.
— Потому что мне холодно. И жестко. И я есть хочу.
Он обнял меня покрепче и пробубнил мне в шею:
— Спи. Утром поедим.
Теплее мне не стало. Голод тоже не унялся.
— Куда мы идем? — хоть любопытство удовлетворю…
— Мы не идем. Мы спим!
— Но мы же куда-то шли? И дальше пойдем? Куда? Или мы просто премся, не разбирая дороги?
— Давай завтра поговорим, а?
Я притихла, еще несколько раз вздохнув.
— Тебе что, колыбельную спеть? — раздраженно спросил Костя.
— Давай, — пискнула я, не особенно веря, что он споет, и что на поможет мне заснуть.
Но он запел. Это было так неожиданно — услышать от него «Баю-баюшки-баю!» посреди ночного леса, бесконечно усталым и очень тихим голосом, в ритме его собственного дыхания, и поэтому с паузами в тех местах, где ему вздумалось делать вдох.
«Не ложися… на краю.
Придет сере… нький волчок…
И… ухватит… за бочок…»
Его голос с сонной хрипотцой завораживал, бархатно обволакивал и странным образом успокаивал. Он пел, не кривляясь и не ерничая, и от этого на моем лице сама собой возникла улыбка, которую мне не от кого было прятать и которую никто, кроме меня, не заметил. А на шее и скулах от уха до подбородка появилось приятное щекотание, как будто кто-то водит туда-сюда невидимым перышком. Я замерла, боясь спугнуть это волшебное ощущение и удивляясь тому, что я вообще что-то чувствую.
«Баю-баю… шки-баю», — мужчина пел все медленнее, голос его, набравший еще больше переливчатых бархатных модуляций, звучал все тише, и я гадала, закончит он куплет или заснет на середине.
«Баю Жене… чку мо… ю,
Малень… кую… дето… чку,
Сладку… ю кон… фето… чку» — допел он и задышал ровно и глубоко, забыв закрыть рот и переходя на храп.
А я, закрыв глаза, снова и снова прокручивала в голове всю песенку, со всеми паузами-вдохами, тоже входя в этот сонный ритм и воспринимая неожиданную мягкость интонаций этого малоразговорчивого сурового человека, не сильно обремененного моральными принципами, почти как физическую ласку. Так и заснула.
Нас разбудил утренний туман, наполненный горьковатым озоном, запахом сосен и близкой реки. Солнце только поднималось, еще невидимое из-за деревьев, но уже подсветившее нежно-розовым длинные плоские облака.
Отсыревшие, то и дело передергивая плечами от бодрящей утренней свежести, мы поднялись, больше похожие на зомби, чем на людей, сбегали в кусты и к речке на утренние процедуры, наполнили бутылку прозрачной речной водой и снова продолжили путь в уже привычном темпе спортивной ходьбы.
— Ты обещал рассказать, куда мы идем, — напомнила я, догнав широко шагающего мужчину и вцепившись, чтобы не отстать, в его руку.
Он, очнувшись от задумчивости, сбавил-таки темп, поскреб бороду и ответил, покосившись на меня:
— Есть два варианта, и я еще не решил, какой выбрать.
И замолчал.
— Ну? — я подергала его за руку, чтобы он продолжал. — Озвучь оба, может, я помогу выбрать.
— Первый — это землянка моего дядьки-егеря, к северу отсюда.
— Он что, там живет?
— Нет, уже давно не живет. Нигде. Его убили браконьеры.
— Извини…
Он не обратил внимания.
— А второй — это мой дом в заброшенной деревне, еще дальше, тоже на север.
— В заброшенной?
— Ага.
— А дом тоже заброшенный?
— Ну, с виду не отличается от остальных.
— А внутри отличается?
Он не ответил, глянул искоса со своим вечным прищуром.
— А долго идти? — я не собиралась сдаваться.
— Ну, если не спеша, вот как мы сейчас идем, то через пару-тройку дней доберемся.
— Это, по-твоему, «не спеша»?
— Мы сейчас отойдем подальше…
— Подальше от чего? От лагеря?
— От этой речки. Пойдем прямо на север, а она повернет на северо-восток. Надо воды, кстати, набрать.
— Наберем. А дальше что? Повернем на север… И?
— Пройдем без остановок до следующей речки. Там сделаем привал, найдем чего-нибудь перекусить, отдохнем. И дальше, на север.
— Угу, — угрюмо вякнула я, рисуя себе радужные перспективы наших ближайших дней.
— А почему ты меня вчера к речке не пустил?
— На речке нас проще всего обнаружить.
— Как? Со спутника?
Он бросил быстрый взгляд вверх, в уже довольно светлое небо, пожал плечами:
— Да запросто. Если это военные… Но это вряд ли. Уж не такая я крупная рыбина, чтобы начинать на меня охоту такого уровня.
— Но кому-то же ты все-таки понадобился?
— Возможно, кому-то из тех, кто имел доступ к архивам с записями о моем чипе.
— Значит, мы все-таки сбили их со следа?
— Надеюсь, что да. Временно. Но если они узнают направление нашего движения, то могут заранее нас подстерегать. Например, на ближайшей станции на железнодорожной ветке. И на следующей станции. На речке могут нас ждать. Потому что они думают, что мы вряд ли далеко уйдем от воды. Ну, я бы на их месте так нас и искал.
— Поэтому мы и костер не жжем? — насупилась я.
Он помолчал, высвободил свою руку и неожиданно обнял меня за плечи:
— Дойдем до другой реки, разведем огонь. Обещаю.
Переход был ужасный. Как мы ни экономили воду в пути, полутора литров на двоих нам было мало. Помогали ягоды, которые мы собирали, не отклоняясь от нашего маршрута. Я жадно набивала рот малиной, черникой, брусникой и костяникой, радуясь передышкам.
Ноги я стерла в кровь. Сев отдыхать во время очередного привала, я скинула свои полуботинки и рассматривала свои распухшие покрасневшие грязные пальцы. На некоторых были волдыри.
Костя подсел ко мне, осмотрел мои ноги, покачал головой, но ничего не сказал. Зато пошел помедленнее.
Потом мы вышли на просеку, сильно заросшую травой. Я скинула ботинки, перекинула их через плечо, связав шнурками, и пошла босиком. Стало значительно легче.
День был солнечный и жаркий, над нами то и дело кружили слепни размером с шершня, норовили прокусить ткань одежды.
Костик меня удивил. Когда мы сделали очередной привал, чтобы дать отдых ногам, он выудил из недр своего рюкзака последнюю банку тушенки.
— Вот он, черный-пречерный день! — заявил он, орудуя ножом.
Он вскрыл банку, как всегда, оставляя рваные зазубрины, отогнул крышечку, искрошил и перемешал острием ножа содержимое и отдал мне.
Жадно выжрав свою долю и оставив мужчине чуть больше, чем съела сама (все-таки, он в полтора раза меня крупнее!), я вернула ему банку и облизывая пальцы, смотрела, как он ест с ножа.
На десерт он достал бутылку с остатками водки. Открутил крышечку, протянул мне.
Я, недоверчиво косясь, взяла бутылку, сделала большой глоток и чуть не подавилась. Но заставила себя проглотить теплую мерзость и потом долго мотала головой, жмурясь, чтобы стряхнуть навернувшиеся слезы.
— Фффууу! — только и смогла я произнести, когда ко мне вернулась способность издавать членораздельные звуки.
Мой спутник усмехнулся и тоже отпил. Снова протянул бутылку мне.
Я в ужасе замотала головой, но он велел выпить.
— Давай-давай. Считай, что это лекарство! Во рту долго не держи, глотай и сразу выдыхай, — учил он.
Я зажмурилась, глотнула и выдохнула.
— Воооот, умничка! — довольно протянул он и отобрал у меня бутылку.
Я вспомнила, как вчера он выхлестал полбутылки этой гадости, и меня передернуло. Пф! Лекарство!
Картинка у меня перед глазами сразу же поплыла. Если я смотрела в одну точку, все было нормально. Но если я резко поворачивала голову, то картинка менялась с некоторым запозданием, сдвигалась, делаясь смазанной, а потом с запозданием прояснялась. Я еще немного поэкспериментировала, а потом заметила, что улыбаюсь. И что Константин, наблюдая за мной, тоже улыбается.
Банку из-под тушенки он сполоснул тоже водкой. Побултыхал ее там с остатками мяса и жира и вылил в рот. Меня чуть не вырвало. Он закрыл и убрал в рюкзак бутылку с последними глотками спиртного и, к моему удивлению, убрал туда же и бережно вылизанную и прикрытую жестяной крышечкой банку из-под тушенки.
— Может, просто закопаешь?
— Нееет, — он хитро прищурился с довольным выражением лица, — пригодится!
Он помог мне подняться, и я обнаружила, что меня слегка пошатывает. Он тоже это заметил, поэтому дальше повел меня за руку.
Идти стало намного легче. Видимо, сил прибавилось. Да и стертые ноги, шагающие теперь босиком по мягкой траве и песку, после небольшой передышки не так саднили.
К вечеру мы вышли на берег речки. Просека, которая нас к ней вывела, к тому моменту превратившаяся в наезженную грунтовую дорогу, в которой ноги погружались в песок по щиколотку, ныряла прямо в нее безо всякого предупреждения. И выныривала уже на том берегу. Брод был примерно по пояс. Ездили по этой дороге, судя по следам огромных шин, только здоровенные лесовозы-вездеходы. И, судя по следам, ездили нечасто.
Мы разделись до пояса (снизу) и воспользовались бродом, но перед этим, преодолевая желание налакаться прямо из речки, наполнили нашу пустую полторашку и наконец-то залили свежей речной водой свою жажду. Потом Костя сразу же свернул с дороги и повел меня вдоль берега. Только когда мы прошли еще несколько километров, он выбрал для ночевки уютное местечко, со всех сторон окруженное ивами. Это был небольшой песчаный пляж, на котором росла редкая жесткая трава. К воде можно было подойти, только обойдя кругом целую стену кустов.
Костя швырнул на песок свой рюкзак, и я шлепнулась рядом с ним, со стоном растянулась прямо на песке. Костя молча стащил с себя потную рубаху, отправился бродить по кустам и вскоре приволок к месту нашего будущего ночлега несколько совершенно сухих коряг, выбеленных солнцем.
Он стал разгребать песок и вскоре вырыл довольно глубокую продолговатую ямину, больше похожую на могилу. Сложил туда коряги и поджег. Они занялись сразу, прозрачное бездымное пламя загудело, вырываясь из щелей между бревнышек.
Когда я нашла в себе силы подняться с песка и подползти к огню, Костя опять куда-то исчез. Я сидела неподвижно, смотрела в огонь, который по мере сгущения сумерек становился все ярче, и гадала, где он сейчас бродит и что делает.
Он появился совсем не с той стороны, откуда я его ждала, и принес с собой какие-то палочки. Молча сел рядом со мной, достал ножик и начал их выстругивать. Я молча наблюдала, как он заточил один конец и выстругал небольшую выемку в середке первой палочки. Взялся за вторую: сделал косой срез на конце на манер отвертки или стамески, и еще одну зарубочку посередине. На третьей палочке он тоже сделал небольшой заступ и плоский клин на конце. Время от времени он брал в руки все три палочки, примеривался, прикладывая их одну к другой. В конце концов он сложил какую-то нехитрую конструкцию, напоминающую цифру «4», упирая клинья палок в заступы и прижав серединные зарубки одна к другой.
— Что это?
— Давилка.
— Как? Кого ты хочешь этим давить? Муравьев?
Он фыркнул.
— Я там у воды большую корягу нашел. Бревно!
Я продолжала таращиться на него, не понимая, к чему он ведет.
— А там вокруг следы ондатр.
До меня начало доходить.
— А это — ловушка?
Он торжествующе хлопнул меня по плечу:
— Из тебя выйдет настоящий охотник!
— Из меня выйдет только приманка, — скептически хмыкнула я. — Или еда.
— Тоже неплохо, — усмехнулся он, рывком поднялся с земли, не опираясь руками, и унес всю конструкцию, оставив мне только стружки и огрызки палочек, которые я аккуратно собрала и бросила в костер.
Коряги горели медленно, отдавая много жара и оставляя переливающиеся всеми оттенками красного и багрового угли, подернутые каким-то странным оранжевым пеплом, пахнущим ивовой горечью.
Я сдвинула бревнышки так, чтобы не обгоревшие части тоже попали в кострище, и огонь полыхнул ярче, давая в сгустившихся сумерках больше света и тепла.
Я сидела на остывающем песке, скрестив ноги, как восточный султан, и подперев руками голову, и завороженно смотрела на пляшущие язычки пламени, когда услышала позади себя в кустах шевеление. Потом все стихло, и я осторожно, не делая резких движений, повернулась на звук. В кустах в отсветах пламени я заметила Костю, который напряженно смотрел на меня и делал мне знаки не шевелиться и молчать.
Я замерла, как статуя, и только потом увидела всего в полутора метрах от себя змею. Змея не шевелилась, ее черная голова была повернута в мою сторону, и огоньки от костра отражались в черных, агатово блестящих глазах. В почти наступившей темноте мне было трудно разглядеть узор ее чешуи, но то, что возле головы не было желтых или оранжевых пятен, — это я могла сказать точно. Это не уж!
Змея подтянула к себе гибкий хвост, и теперь трудно было бы определить, какой она длины.
Я даже дышать перестала. И неизвестно, сколько бы длилась еще наша немая сцена, но Костя вдруг сделал резкое движение, и все мгновенно изменилось: что-то рассекло воздух и тяжело врезалось в землю, змея начала бешено извиваться на одном месте, а я отпрыгнула в сторону, перекатилась и пружинисто замерла на четвереньках, упершись руками в землю, готовая выхватить из костра горящую дубину и начать крушить ею все, что движется возле меня.
Однако все тут же и закончилось. Костя вышел из кустов и бесстрашно подошел к змее, которая уже еле двигалась. Не вынимая ножа из земли, он одним точным движением отсек ей голову и придавил к земле все еще шевелящееся тело.
Я перевела дух.
— Хорошая реакция! — похвалил Костя, подхватывая с земли тело убитой змеи и усаживаясь с ним возле костра на то место, где я только что сидела. — А приманка из тебя и правда хорошая, — улыбнулся он и поднял вверх змеиное туловище.
Я все еще была не в состоянии разделить его веселье. Сердце колотилось, я с трудом заставила себя спокойно сесть рядом с ним.
Я с удивлением наблюдала, как он, орудуя своим ножиком, сделал неглубокий надрез, подцепил кончиком ножа и, прижав большим пальцем к лезвию, отслоил шкуру и содрал ее, как чулок. Отшвырнул в пламя, она затрещала, и запахло сначала жареным, а потом — горелым. Змеиную тушу он с самым серьезным видом всучил мне. Я не посмела ему отказать и, преодолевая брезгливость, держала ее на вытянутых руках подальше от себя. А он снова вскочил на ноги и ушел к воде. Мне было слышно только как он негромко плещет водой, споласкивая руки и нож.
Вернулся он с охапкой каких-то листьев.
Он аккуратно положил их мне на колени, залез в рюкзак и выудил оттуда консервную банку. Я хотела было возмутиться, что меня используют как подставку и заваливают листьями и змеями, но решила дальше понаблюдать за его бурной деятельностью.
Он выложил дно и стенки пустой жестянки из-под тушенки принесенными листьями, наконец-то забрал у меня из рук змею и, заставив меня крепко держать банку, уложил туда тушку змеи свернув ее кольцами, накрыв оставшимися листьями и прижав сверху жестяной крышкой. Чтобы она не открывалась, он чуть смял край банки.
— Вот и все, — тоном фокусника произнес он после того, как разгреб угли и сунул банку со змеей на дно ямы, присыпал песком, пеплом и углями и снова уселся рядом со мной. — Жаль, соли нет. Но и так будет вкусно, вот увидишь.
Я сглотнула набежавшую слюну.
— Ты уже такое ел?
— Да, в детстве.
— Кто тебя научил? Дядька-егерь?
— Он. — Костя улыбнулся в темноте. — И батя. Он тоже был лесник.
— Его тоже убили? — с осторожно спросила я.
— Нет, — спокойно ответил мужчина, глядя в огонь, — он в бане угорел.
Я не знала, как выразить ему свое сочувствие. Я даже не была уверена, что способна его испытывать. Но на всякий случай погладила его по голому плечу. Он накрыл мою руку своей и долго не выпускал, глядя в огонь, не двигаясь и не произнося ни слова.
А потом внезапно поднялся, не выпуская моей руки, поставил меня на ноги и поцеловал в губы.
Он запустил пальцы мне в волосы и крепко прижал меня за талию, ожидая сопротивления и не встречая его. Вот интересно, внезапно подумала я, если попробовать его оттолкнуть, отпустит он меня или нет? Я уперлась обеими ладонями ему в грудь и слегка отстранилась. Костик сразу же выпустил меня и замер, заглядывая мне в глаза и пытаясь разгадать мою реакцию. Он терпеливо ждал, опустив руки, не делая больше никаких движений, как будто боялся спугнуть. Сердце его билось так, что было видно даже, как подрагивают мои руки, по-прежнему лежащие на его груди.
Он закрыл глаза и чуть откинул голову, дыша приоткрытым ртом.
Я приподнялась на цыпочки и прижалась губами к его шее, в том месте, где пульсировала жилка. Мои руки скользнули по его спине, покрытой шрамами, и сомкнулись на пояснице. Теперь он стоял, подняв к небу лицо, позволяя мне изучать и узнавать его губами и руками и иногда вздрагивая от моих прикосновений.
Он был разный. Шея теплая, спина и руки выше локтя — прохладные. Уши и кончик носа — холодные, губы — горячие…
Он открыл глаза и снова обнял меня, прижал к себе и начал целовать, щекоча и покалывая своей бородой, уже не боясь, что я его оттолкну…
Спустя примерно полчаса Костя палкой выудил из почти погасшего костра банку, почерневшую и покрытую кое-где радужными разводами. Поставил на землю остужаться. Сам в это время палкой разровнял угли в яме, сдвинув навстречу друг другу и оставив догорать последние несгоревшие части коряг. Новых веток подкидывать он не стал.
Он надавил на бока банки, и крышка отскочила со звонким щелчком. Подцепив ножом тушку змеи, он выковырял ее из банки, всю облепленную сварившимися листочками, подержал на весу, чтобы она быстрее остыла, потом разделил пополам и стал есть свою часть, обгрызая ее, как початок кукурузы, причмокивая и показывая мне глазами и бровями, как это вкусно.
Я осторожно попробовала. Это было похоже на длинную-предлинную куриную шею: много мелких костей замысловатой формы и узкие волокна мяса, на вкус тоже напоминающие курицу и рыбу одновременно.
Стараясь не вспоминать, как еще недавно она извивалась всего в нескольких шагах от меня, я сгрызла все, что могла прожевать и проглотить, а остатки змеи Костя закопал в самые жаркие угли.
Спать мы легли на том самом кострище, которое он забросал толстым слоем песка. И это была первая ночь, когда я почти совсем не замерзла: снизу шла такая мощная волна жара, что я даже куртку надевать не стала. А Костя не накинул даже своей холщовой рубахи с каймой.
— Спой мне снова ту песенку, — попросила я.
Он хохотнул и спел мне своим хрипловатым голосом «Баю-баюшки-баю», правда, теперь она звучала как обычная песенка, в привычном ритме… И, хотя про «конфеточку» он пропустил, я все равно чмокнула его в щеку, прежде чем заснуть у него под боком, по-хозяйски закинув на него ногу и обхватив поперек груди.