Федор Федорович Кнорре
Шорох сухих листьев
Наконец все, все было закончено, и Платонов, директор Четвертой школы, с этого момента официально ставший бывшим директором, встал, тяжело опершись о знакомо скрипнувшие подлокотники расшатанного креслица, много лет простоявшего в его кабинете.
Новый директор Булгачев, ни за что не желавший садиться в это кресло, пока продолжалась долгая церемония подписывания актов и прочих документов о сдаче дел, - тотчас тоже поспешно встал, радушно улыбаясь, и они оживленно и бодро попрощались за руку, оба стараясь показать, что все происшедшее простая формальность, которой они не принимают слишком всерьез.
Платонов вышел в пустой и длинный школьный коридор и мельком подумал, что вот теперь дощечка "Кабинет директора" хотя и осталась на том же месте, означает уже совсем другое, чем все эти годы. Ничего не изменилось ни для кого - только для него самого.
Подстерегавший на площадке лестницы бригадир маляров Волохненков поймал его за рукав и, загораживая дорогу, отступая боком, стал (как делал это каждый год) объяснять, какие невероятные, неслыханные, почти непреодолимые трудности выпали на его долю при подготовке к ремонту школы.
Платонов отмахивался, пытался втолковать, что он уже больше не директор, но Волохненков был хитрый и решил, что это какая-то хитрость или маневр, чтобы притеснить его при сдаче ремонтных работ, когда у него всегда выходили неприятности. Он очень нехотя отстал понемногу от Платонова, встревоженный и недовольный.
Внизу были слышны удары мяча и отрывистые выкрики. В спортзале играли в волейбол, а двое старшеклассников стояли в дверях, поглядывая на лестницу, и, едва увидев Платонова, подбежали к нему. Откуда он шел и почему все так произошло, они, как всегда, знали вполне точно и ни о чем не спрашивали, - знали, что он не директор больше, что он очень болен и что все-таки останется преподавателем в школе, во всяком случае попробует.
- Ну, на пять минуточек! Ну, Николай Платоныч, без вас никак не обойдется, мы же не можем уступить, когда мы принципиально правы! Не можем?
- Не можете, - устало сказал Платонов. - Это что, с "Гамлетом"?
Оказалось, действительно с "Гамлетом". Готовилась к выпускному вечеру постановка отрывков на английском языке.
В зале, где шла репетиция, верное должна была идти, потому что она не двигалась с места, - одни сидели, заткнув уши, по углам и долбили английский текст, другие смеялись, болтая ногами, сидя на подоконниках, а третьи яростно спорили, но не друг с другом, а с предполагаемым тупым, придирчивым и глупым противником, который обязательно скажет, что...
- Я с самого начала была за привидение и своего мнения не меняю, как некоторые! - кричала Вика и, увидев входящего Платонова, обрадованно ахнула и замолчала.
Платонов заговорил очень тихим голосом, и галдеж быстро прекратился, все заговорили тихо, чтоб не мешать ему.
- Кого вы тут отстаиваете?
Вика выпалила:
- Привидение!.. Ну, тень отца Гамлета!
- А кто ее обижает? - еще тише, успокаивая всех, спросил Платонов.
Поша своей толстой большой ручищей отгреб в сторону от Платонова спорщиков и спокойно, как всегда, толково пояснил:
- Понимаете, Николай Платонович, нам говорят: зачем вы выбрали отрывок с привидением. А мы просто первый акт взяли. Васюков весь текст выучил по-английски, и вдруг ему сократят такую сцену, ведь обидно?
- Да, да, да! - ожесточенно ворвалась в разговор Вика. - Мы объясняем, что привидение положительное и прошло проверку временем, а нам возражают, что у нас отрывки, значит, мы нарочно выбрали, нарочно!
- В каком смысле нарочно?! Из любви к привидениям? - Платонов подошел к помосту, на котором шла репетиция, и присел на край. - Не понимаю, кто и о чем тут спорит. Вы что-то не о том думаете. Давайте остановимся и подумаем, вспомним, о чем речь идет? А то у вас в спорах часто забывается именно то, ради чего они начались. Значит, дело там происходит так: какой-то бывший король с длинной седой бородой является своему сыну Гамлету. Сын тоже не кто-нибудь, а принц, в черном трико, в плаще и со шпагой. Почему, собственно, учеников Четвертой школы должны волновать и вызывать сочувствие их разговоры?
- Вот! Вот именно! - воскликнул высокий красивый парень с роскошной шевелюрой завтрашнего выпускника, но кто-то его тотчас звонко ударил волейбольным мячом по голове.
- Все дело в том, что нужно позабыть всю эту бутафорию, декорации, всякие там Эльсиноры, Фортинбрасы, парики, плащи, трико и принцев.
Отец этого Гамлета воин, солдат. Немолодой вождь дружины маленького королевства. Старый солдат в изрубленном и потертом боевом снаряжении, с тяжеленным, громадным мечом в руках. Наверное, большую часть жизни ему приходилось все время быть настороже и сражаться, чтоб отстоять свою маленькую родину. И он, уже немолодой, наверное, очень усталый седобородый человек, не жалея сил дрался во главе своей небольшой измученной дружины, отстаивая свой замок Эльсинор...
А эти каменные, грубые замки с узкими бойницами, сторожевыми башнями люди строили в те времена не для красоты, а для того, чтобы спасать свои жизни, чтобы враги не могли напасть врасплох, среди ночи и все разрушить и перебить жителей всех до последнего. И вот в этом самом замке Эльсинор, который он оборонял всю жизнь и все-таки отстоял, защитил против врагов, его самого подло, исподтишка убили придворные тунеядцы и политиканы, переманив на свою сторону его собственную жену... И дело не в привидении, а в том, что в этой сцене - в мыслях Гамлета или в его воображении - к нему приходит, значит, реализуется - ведь это театр - оскорбленный дух отца и жалуется сыну и требует, чтоб сын отомстил за своего отца-солдата, так подло погубленного подлецами. Так, во всяком случае, мне представляется завязка этой истории, а теперь решайте и думайте сами - все ваше дело.
Платонов попрощался и, не оглядываясь, пошел к выходу, в то же время чутко слушая вспыхнувшие споры, восклицания, говор и шумы, их тон и смысл с такой же чуткостью, как дирижер слушает оркестр, отмечая и оценивая звучание множества разнообразных инструментов. Взрыва бездумного легкомысленного одобрения не исследовало, и это его обрадовало - начался быстрый, беглый, приглушенно-взволнованный говор, точно вокруг брошенной им идеи уже закружились новые свежие мысли.
Выйдя на улицу, он несколько раз глубоко вздохнул и, слегка согнувшись от усталости, пошел потихоньку.
Недавно прошел дождик, и на мокрой мостовой площади отражались зеленые светящиеся вывески ателье мод и кафе, у запертого ставнями продмага светилась желтая дежурная лампочка, а весеннее небо над площадью было еще светло, и видны были быстро бегущие среди облаков голубые пятна.
Под деревьями сквера уже прогуливались кучками высыпавшие после дождя девушки и парни - тоже кучками, по трое, по двое. Запинаясь и спеша, играл аккордеон, и около старинного собора с пузатыми витыми колонками и коваными решетками на окнах сильно и вкусно пахло только что испеченным хлебом со двора хлебозавода.
Когда Платонов добрался до бесконечного Набережного бульвара, за рекой стал виден синеющий в наступающих сумерках лес и полосы дождя. Мигнули два раза и зажглись вдоль всего бульвара над берегом реки фонари, уходящие вдаль редкой цепочкой.
Старая, погнутая и местами сломанная железная решетка над обрывом, тянувшаяся вдоль бульвара, была та самая, мимо которой Платонов в детстве сам ходил в школу, и сейчас ему грустновато было это отметить.
Как себя ни утешай тем, что он добровольно ушел, что ему надоели административно-хозяйственные дела, - никак было не избавиться от мысли, что в его жизни что-то кончилось и не вернется, и сегодня он возвращается домой не так, как обыкновенно, а поставив черту под большей и лучшей частью своей жизни, и вот один плетется мимо этой решетки, черной, погнутой и старой, которая никому уже не говорит ни о чем и которую горсовет каждый год решает заменить и выбросить за негодностью.
Он упрямо шел пешком, пропуская мимо себя освещенные полупустые автобусы, и так добрался до полдороги, где бульвар, следуя изгибу реки, поворачивал налево, и, внезапно прислушавшись к тому, что начало происходить у него внутри, - к быстро надвигающемуся приступу, - расстегнул воротник, огляделся; к счастью, никого близко не было, никто не подойдет и не спросит: что с вами? может, вам что-нибудь нужно? - а ему ничего не нужно, кроме пустяка - нового сердца, которое согласилось бы еще поработать. Расспросы очень тягостны, когда ты и сам не знаешь, что с тобой будет даже через две минуты.
- Ну, уж это подлость, - с отвращением сказал он. - Не могла уж подождать. Схватила прямо на бульваре за горло.
Он быстро проглотил лекарство, одно, потом второе, прислонился к дереву и стал ждать, чем все это кончится, - больше ничего сделать было нельзя. Боль была еще несильная, все дело было в том, начнет она разрастаться или пойдет на убыль. Стараясь ровно, глубоко дышать и не волноваться, он, медленно поворачивая голову, осмотрелся вокруг и широко открыл глаза от удивления, до какой-то щемящей зависти поразившись, как прекрасно все окружающее, как хорошо все это видеть и чувствовать даже вот так, стоя у дерева и терпя боль.
От плескавшейся у берега внизу, в тумане, воды шел бодрый, сырой воздух, пахнувший рекой и дождем, у самого лица мокрые молодые листки на ветке резко вздрагивали, точно стряхивая с себя воду. Позади, над центром городка, розовело маленькое зарево. Очень маленькое зарево, но прежде ведь никакого не было, и это показалось Платонову очень удивительным и радостным.
По ту сторону улицы, среди кустов в палисаднике, осветилась маленькая терраска, вышли люди, стали рассаживаться вокруг стола, наверное собираясь пить чай или ужинать. Платонову видно было, как они нагибаются, садятся, делают движения руками и беззвучно говорят, наклоняясь друг к другу. Потом чашки поплыли, передаваемые из рук в руки над столом, и ему в эту минуту почему-то смотреть на это было интереснее, чем на какое-нибудь действие на освещенной сцене...
Очень многие деревья на этом бульваре Платонов знал, как людей. Он узнавал их по росту, наклону, изгибу сучьев, по рубцам на их старой коре.
По этому бульвару он начал ходить маленьким мальчиком в школу, и они росли вместе с ним, но век у них был подлиннее, и еще долго они будут стоять тут, над рекой, глядя, как из Посада шлепают по грязи, или бегут по снегу, или шуршат, сгребая в кучки ногами опавшие листья, все новые ребятишки, и листья тоже будут другие...
Боль постепенно начала замирать, пошла на убыль, но он еще некоторое время продолжал чутко прислушиваться, не повернет ли она обратно, как подстерегаемое животное смотрит и слушает вслед уходящим охотникам. Треск ломаемых сучьев, собачий лай и топот погони затих вдали, и Платонов, откачнувшись от ствола дерева, тихонько двинулся дальше.
Сколько раз проходил он в обе стороны по Набережному бульвару? Он был молод, и все ему было ясно, абсолютно все в жизни, людях, природе и мирозданье, и жизнь была бесконечна, и потом появилась в этой жизни Наташа, и вся жизнь "до Наташи" стала казаться просто упущенным временем.
И он, по своей привычке, увидел себя со стороны, как он, отставной директор, теперь просто учитель, подходит потихоньку к дереву - великому, единственному дереву! Хорош у него сейчас вид. Ему не много лет, он еще чуть только начал седеть, но болезнь незаметно приписала в его паспорте к строке "возраст" лет двадцать, укоротив оставшуюся жизнь, и сегодня, в эту минуту, он чувствует себя на двадцать лет старше.
Под этим деревом они с Наташей поцеловались. Не очень-то много им пришлось в жизни целоваться, так что это запомнить нетрудно!
Наташа поступила в школу, где и он учился, и он ее не заметил. А когда вдруг заметил, это было так, как может заметить водитель на полном ходу в двух шагах обрыв, когда можно только вскрикнуть и закрыть локтями лицо. Он и полетел с обрыва, и почти три года его жизни были омрачены и отравлены презрением Наташи и его отчаянными попытками начать ее презирать и ненавидеть. На протяжении этих лет она отдавала всю энергию и волю тому, чтобы его презирать, а потом они случайно пошли вместе по бульвару и начали говорить-говорить. Оказалось, что все три года у них копилось и накопилось столько всего, что нужно высказать, потому что они во все время своей ненависти видели и замечали только друг друга, интересовались только своей ненавистью, жили ею, и вот оказалось, что это не ненависть - все эти насмешки, подшучивания, презрительные прозвища, отворачиванья и небрежности, и слезы обиды, и злые школьные мстительные штучки, - все было что-то другое - это, оказалось, была любовь, и они уже не могли перестать обо всем этом рассказывать друг другу, изумлять и изумляться, как могло произойти такое чудо!
Потом они, не сговариваясь, каждый про себя, решили, что им нужно теперь обязательно поцеловаться, чтоб все было у них по-настоящему, и в один вечер они вот именно под этим деревом стояли бесконечно долго, до окоченения, замерзая на ледяном ветру, и Платонов изнывал от сознания своей некрасивости и того, что он не воевал вместе с Чапаевым и не сделал крупного научного открытия, и ему совершенно не хотелось целоваться, потому что он был скован до бесчувствия, и вдобавок ко всему у него текло на ветру из носу, и он ужасался позора, если он, нечаянно ткнувшись кончиком носа ей в щеку, покажется ей просто сопливым мальчишкой.
Наконец, будь что будет, они как-то поцеловались, и он с ликованием и нежностью почувствовал, что у нее тоже мокрый нос, и они тотчас же схватились за руки и бросились бежать, он проводил ее до дома, едва простившись от волнения и сумятицы, и только когда он уже бежал обратно по бульвару, он с разбегу налетел, обхватил и стиснул ствол этого дерева и чуть не завыл в голос, вдруг вспомнив - увидев - поняв, как нежны были ее холодные губы и как на мгновение приоткрылись и медленно закрылись, точно глубоко вздохнув в момент их ледяного поцелуя, ее серые милые глаза...
Как раз в тот момент, когда он подходил к остановке, показался попутный автобус, но Платонов безрассудно прошел мимо освещенной дощечки. Ему невыносимым показалось влезать в освещенную машину, полную чужих людей, где ему помешали бы вспоминать и думать.
И вопреки собственным ожиданиям, он благополучно добрался до дому, где его давно уже ждали.